Ночью мне приснился сон: маленький человечек, рябой, в оспинку, по имени Сталин, закрыв глаза, тоненьким голоском пел «То не ветер ветку клонит… То мое сердечко стонет». Слезы катились из его глаз. И не было на свете человека, которого надо было бы более пожалеть. Брал бинокль. Куда-то ехал, окруженный трясущейся охраной. Притаившись в скрытой комнате, о которой никто не знал, но все боялись догадываться, следил в специально пробитое окошко через бинокль за тварями, ползающими и шевелящимися, и имена у них какие-то странно знакомые – Зиновьев, Каменев. Роскошный страх витал над Третьим Римом. Страх судей – и они лютуют. Страх подпевал – и они лизоблюдствуют. Страх народа – и он поет, не слыша самого себя. Страх рябого, обморочно-сладостный – он прячет его под маской кожевника. Папа ведь его был сапожник. Выходит, он – холоп на троне. Все видит на уровне башмака. Мать его была прачкой. Воздух для дыхания – запах разлагающейся плоти. Единым чувством охвачен весь народ. И чувство это – страх.
Но тут внезапно означился миг мирового молчания – Глас Божий с Синая. Не черное солнце мертвых, увиденное Мандельштамом, а черное солнце живых возникло с молнией и громами над высотами Синая, солнце высшего взлета Духа.
Кто-то тронул меня за плечо. Обернулся. Друшнер, стоя на канате прочнее, чем Орман на твердой почве, приветствовал его, подняв руку, словно именно он, Друшнер и сотворил все это светопреставление.
Сон был настолько отчетлив и подробен в деталях, что я долго еще не мог прийти в себя, и по безумному порыву, ставшему уже привычкой, вскочил с постели и стал прислушиваться к дыханию жены, сына и, совсем крохотной, два года назад родившейся, дочки.
Спустя несколько дней, в ранний утренний час, раздался стук в дверь. Я быстро припрятал книжицу Солженицына, которую читал, и открыл дверь. Незнакомая девушка сказала негромким приветливым голосом:
– Просили вернуть книжечки.
– Вы кто? Как вас зовут? – я оторопел.
– Меня зовут Лена.
Как-то не отдавая даже отчета своим действиям, я вынес книжицы девушке, закрыл дверь, и стал терзать себя, правильно ли сделал, отдав незнакомке, может, вообще подосланной костоправами, запрещенные книги. Мерещился обыск. На всякий случай перебрал все бумаги и самые на мой взгляд опасные сжег в нагревательной колонке, все время испытывая омерзение к самому себе. В редакции узнал у секретарши адрес Друшнера. Поднимался по лестнице, оглядываясь по сторонам. Постучал в дверь. Долго не открывали. Выглянула женщина, вероятно, жена Друшнера. И тут я увидел его как бы вдалеке, прижавшегося к стене, идущей внутрь от входа, в окружении словно бы защищающих его детишек.
– Да? – только и сказал я. Друшнер закрыл глаза в знак согласия.
Грянула война Судного дня.
Опять возник Вася и вручил пачку европейских газет, ибо требовалась самая свежая информация. Я переводил ночи напролет. Тревога, выгрызавшая душу, совпадала с корыстными целями костоправов знать правду. Для меня же это было особенно важно, ибо передачи всех западных радиостанций даже не на русском стали забивать с особой яростью и бесстыдством.
Корреспонденты писали репортажи по горячим следам войны. Особенно скребли сердце сообщения о репатриации большого числа евреев из СССР в разгар боев, рвущихся на передовую.
Утром, проработав всю ночь, я осторожно прикоснулся к руке спящей жены. Вскочила со сна в испуге:
– Что случилось? Ты что, решил бороду отпустить?
– Бороду не бороду, а ехать надо. Начинаем готовиться. Сегодня же пойду к ребятам в синагогу заказывать вызов.
– Ну, ты, надеюсь, побреешься.
– Далась тебе эта однодневная борода.
Кончилось вальяжно-ленивое прожигание времени.
В течение считанных часов я встретил Васю, отдал переводы, не обмолвившись даже словом, и тут же пошел в синагогу, где в любое время толклись молодые люди, молча пожавшие Орману руку, узнав о его решении. Они настолько были этому рады, что готовы были передать все накопившиеся у него рукописи и вообще бумаги за кордон, они намекнули, что пакет, отданный им в Москве, благополучно дошел до адресата. И вправду следовало напевать «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз», про себя меняя адрес на Израиль.
Я радовался, что нет хода назад: ядро моей духовной сущности уже было там, здесь была лишь физическая оболочка, с каждым днем все более отторгавшаяся от окружающей среды. Я говорил, смеялся, рассказывал анекдоты, но даже близкие друзья виделись как бы за туманной завесой.
Сколько еще завес надо будет приподнять, чтобы добраться к самому себе, думал я про себя.
Вызов пришел через неделю.
Предстояло пройти экзекуцию осуждающим изменника собранием в редакции, иначе невозможно было получить характеристику с работы, а без нее нельзя было подавать документы в отдел виз и регистраций – ОВИР.
Опять все застопорилось. Я продолжал ходить на работу, как ни в чем не бывало переводить для костоправов.
Армия обороны Израиля чуть не захватила Каир.
Повадился ко мне один специалист по сионизму по фамилии Гольденберг, носил статьи, заводил дискуссии о расистской сущности сионизма. Неужели, думал я, костоправы его подослали? Напрямую спросил Васю.
– Да ты что? – искренне возмутился Вася. – Этот шибздик? Порвем ему пасть.
Пару раз приходилось продлевать вызов. Серьезный испуг вызвало ощущение, что друзья снова отчетливо приблизились, упала завеса тумана.
Испуг прошел. Уже отменили осуждающие собрания.
Затем случилось самое простое. Сын пришел из школы, явно чем-то озабоченный:
– Пап, тебя вызывает директор.
– А что случилось?
– Я дал одному в морду.
– Ты?
– Он сказал мне – «жид».
В этот миг все снова затянулось туманной пеленой. Это был такой тихий хаос, пробирающий до костей, заглатывающий прожитую жизнь без остатка. Внезапно я ощутил, как перебой сердца, что надо начинать жизнь с первого чистого листа, и как можно быстрее, ибо и времени не останется, а после будешь жалеть о каждом потерянном мгновении.
Главный редактор как будто был готов к моему сообщению, только сказал, что должен справиться, нужно ли собрание по такому поводу.
– Отменили, – сухо сказал я.
После обеда позвонил Тифой:
– Приходи, тебе уже написали характеристику, пальчики оближешь.
Сотрудники толпились у дверей редактора, тревожились. Все же это было как взрыв бомбы в этом трещавшем по швам пространстве.
– Что ты там будешь делать?
– Землю рыть.
Увольняясь с работы, узнал, что все это время был всего лишь исполняющими обязанности заведующего отделом. Начальство застраховалось на случай, если вышестоящее спросит, как это еврей и не член партии занимает ответственный пост.
Сдал документы в ОВИР. Началось ожидание.
Я писал стихи:
Вот и принято решенье,
И настало – отрешенье.
Были стычки и придирки,
И издевки надо мной.
Миг. И мир, что был впритирку,
Замер в злобе за стеной.
А всего-то сдал бумажки —
Не в окно – в какой-то лаз
Сытой ряшке без поблажки
С оловянной скудью глаз.
Мир стреножен, но острожен,
И уже тайком грозят,
Что отказ весьма возможен.
Только нет пути назад.
Помню жизнь – корысти нет в ней,
Были в ней тоска и страсть.
Жизнь короче ночи летней
Птичьей стаей пронеслась.
Все старался, землю роя,
Первым быть всегда во всем.
Только тайный знак изгоя
Пламенел на лбу моем.
Вот и принято решенье —
На земле я этой гость.
Жду бумагу с разрешеньем —
В ней судьба вся сжата в горсть.
Ни к кому не обращаюсь,
Да и не о чем просить.
Не живу – со всем прощаюсь.
Только можно ль все простить?
Шли месяцы. Таяли снега. Возникала новая листва. Перезревшие плоды падали с деревьев. Я ловил себя на том, что присматриваюсь, как никогда, к явлениям природы. Некоторые из сотрудников газеты, случайно встретившись со мной в городе, шарахались, как от прокаженного.
Я был удивлен стуком в дверь.
За ней стоял Вася, неотвратимый, как судьба.
– Пришел – квартиру смотреть?
– Почему бы и нет, – сказал Вася и сделал знак: мол, проводи.
Сели на скамейку в сквере.
– Знаешь, твое объяснение моего имени сильно меня впечатлило.
Слова-то какие, явно не из лексикона Васи, подумал я.
– Для этого ты меня вызвал?
– Слушай, тебя решили выпустить. На днях вызовут в ОВИР. Ты даже не представляешь, сколько ребят из нашей школы работают у нас. Все они о тебе говорили только хорошее. Ну что ж, больше не увидимся. Так что давай вась-вась, – сказал Вася. Я пожал протянутую руку.
– Спасибо, Вася, – сказал дрогнувшим голосом.
Господи, думал я, что за страна несчастная такая. Сколько прожил в ней и все же не мог представить, что столько ребят из моей школы и университета – секретные сотрудники. Сплошная мания преследования.
Паранойя, возведенная в ранг государственной политики.
Предстояло пройти еще один шабаш ведьм и вурдалаков на таможне пограничной станции Чоп. Ведьмы рвали крышки с коробок с шоколадными конфетами, разламывали их по-паучьи шевелящимися руками, свидетельствующими о том, что они принадлежат нечисти.
Вурдалаки выкатывали водяные глаза, не переставали орать, выбрасывая вещи из чемоданов, с видимым наслаждением копаясь во внутренностях их владельцев.
Последней преградой были зеленые юнцы в зеленых робах с автоматами наперевес, требующие какие-то последние бумаги.
Только воспринимая это как шабаш, можно было пережить, унять сердцебиение, слабость и тошноту.
За окнами поезда, несущегося по Европе, катился июль 1977 года.
Лязгали сцепленья, отмычки, постукивали металлические буфера, сворачивая железный занавес отшумевшего спектакля сорока лет жизни, а рядом были только самые близкие, для которых человек и должен жить.