Я очень интересуюсь спортивными машинами, а этой марки еще не видел. От нечего делать я начал ее осматривать. Автомобиль был парижский, поскольку номер кончался цифрами 75: весь я не запомнил. За рулем сидел мужчина, пассажиров не было.
Залив бак, я пошёл в кафе. Находился там около получаса, не больше, Затем поехал домой. Двигаясь мимо дома Давида Шнеберга, я опять увидел „ягуар”. Он стоял рядом с воротами сада, совершенно пустой.
Хотя на заправочной станции я хорошо разглядел водителя, но не смогу его описать. По фотографии узнаю определенно».
– Ну и что, узнал? – спросил Морис.
Полицейский кивнул.
– Да, вчера в газете. Санчес в коридоре. Позвать его?
– Да, немедленно, – ответил Фушероль и поднялся.
Полицейский подошел к двери и крикнул:
– Маноло Санчес!
В комнате появился темноволосый мужчина маленького роста с мохнатыми бровями и обветренным лицом. На нем была тесная праздничная одежда.
– Санчес, – произнес лейтенант, – расскажите, пожалуйста, комиссару то, что уже успели рассказать мне.
Испанец с серьезным видом развернул газету, которую держал в руках, положил ее на стол и проговорил с сильным испанским акцентом:
– За рулем «ягуара» сидел вот он!
Толстым опухшим пальцем Санчес ткнул в портрет Даниеля Морэ.
Глава 12
Если бы флаг на плакате начал вдруг развеваться по ветру, Морис изумился бы не больше.
– Да, это был он, могу поклясться! – повторил Санчес.
Испанца поблагодарили, и он удалился, преисполненный чувства собственного достоинства и вполне уверенный в своем утверждении.
Комиссар закурил сигарету.
– Ну, Морис Латель, как вы это объясните?
Морис же вообще ничего не мог объяснить. Его мозг просто не работал. Не появись в газетах сообщений о смерти Даниеля, каменщик, вероятно, никогда бы не увидел его портрета. Таким образом, убийство Морэ дало возможность выявить его связь с другим преступлением годичной давности.
– Может, потому ваш друг и писал криминальные романы, – предположил полицейский.
– Нелепость! – возразил Морис. – Разве Санчес не мог ошибиться? По-моему, тут произошла путаница.
– Речь идет не только о водителе, – заметил Фушероль, – но и о самой машине.
– Вот именно. Морэ ездил на «триумфе».
– «Триумф» он приобрел за пять месяцев до кончины. – Комиссар заговорил своим обычным тоном. – Неужели вы не помните, какой автомобиль у него был прежде?
Морис подумал и ответил:
– Да, действительно «ягуар».
– А какого цвета?
– Красного.
– Ну вот! А красных «ягуаров» не так много.
Цвет, марки машины и личность водителя больше не вызывали сомнений.
Кроме того, «ягуар» стоял рядом с виллой Шнеберга примерно в семнадцать часов, – добавил полицейский. Потом заглянул для уточнения в протокол и продолжил: – Давида Шнеберга убили между четырнадцатью и восемнадцатью часами. Удивительно, не правда ли?
Морис почувствовал себя в мире Кафки. В обвиняемого неожиданно превратился не Дюпон, а его жертва.
– Но ведь Морэ тоже был убит, – пробормотал Морис.
– Через пятнадцать месяцев после того, как он прикончил Шнеберга.
– Все это еще не доказывает вину Морэ.
– Согласен. Пока приходится ограничиваться предположениями. Но их следует тщательно проверить.
– Разве оба случая как-то связаны?
– Неужели участия Морэ в том и другом вам не достаточно?
Даже абсурд имеет свою логику, Мориса, однако, она не удовлетворила. Бросающийся в глаза «ягуар» сперва стоит на заправочной станции, затем перед домом, где произошло убийство… Нет, тут и не пахло хорошо продуманным преступлением.
– Это все равно, что написать на дощечке «я убийца» и расхаживать по улицам, повесив ее на грудь, – сказал Морис.
– Речь может идти и о неумышленном убийстве, – возразил полицейский. – Предположим, Морэ находился в состоянии аффекта.
Фушероль согласился с ним:
– Да, сначала у него могло не быть злого умысла, а значит, и причин оставаться незаметным. Затем они повздорили, и случилось самое худшее.
– Для ссоры тоже должна быть причина, – заметил Морис. – Но какая?
– К сожалению, теперь Морэ уже ничего не расскажет. Как, впрочем, и Шнеберг, – вздохнул Фушероль.
– Остается только Дюпон, – промолвил Морио.
– О нем мы позаботимся, не волнуйтесь.
– По крайней мере, мы знаем его мотив.
– Верно, – кивнул комиссар, – из рукописи вашего друга…
Он взял со стола свой портфель и вынул из него две фотокопии.
– Вот эта – вам, как обещал.
Морис с благодарностью принял ее. Фушероль открыл свой экземпляр на загнутой странице и продолжил:
– Тут есть одно место, о котором мне хотелось с вами поговорить. Во время дискуссии между Морэ и Дюпоном последний приводит возможные мотивы убийства. Слушайте, я прочту:
«Оноре Дюпон, задумчива смотревший на кучевые облака, повернулся к нему. На его губах играла загадочная улыбка.
– Всякий человек имеет хотя бы одного смертельного врага, даже если не знает об этом.
– Я – нет.
– Даже если не знает об этом, – повторил с ударением Дюпон. – Может, я и есть ваш смертельный недруг. Я могу вам завидовать или ревновать вас».
Фушероль сделал паузу и, откашлявшись, заговорил снова:
– Предположим, существует некая женщина, связанная обоими убийствами; женщина, которая подействовала как детонатор, – вполне вероятно, что Морэ ничего не подозревав…
Комиссар опять процитировал слова Дюпона:
«Однако у кого-нибудь может быть скрытая причина, о которой никто не подозревает».
Морис пожал плечами.
– Не стоит придавать слишком большое значение болтовне сумасшедшего.
– Еще неизвестно, на что он намекал, – сказал комиссар. – Женщина, о которой идет речь, могла не знать, что была причиной двух убийств.
– Но вы же не думали всерьез о Валери Жубелин? – спросил Морис. – Она познакомилась с Морэ всего за три месяца до его убийства. Об этом тоже упоминается в рукописи.
– Да, и она не была замужем ни за Дюпоном, ни за кем-нибудь еще, – подтвердил комиссар с насмешливой улыбкой. – Не беспокойтесь об этой молодой даме, не о ней мы говорим. В то время в жизни Морэ существовала другая пассия.
У Мориса упал камень с сердца.
Лейтенант, не знавший, о ком они говорят, кивнул с важным видом. А Фушероль начал решительно продвигаться к своей цели. Он не верил, что друг Лателя не посвящал его в свои любовные дела.
– Если он действительно был таким скрытным, – бормотал Фушероль, – то положение убийцы заметно облегчается.
– Я бы охотно помог вам, если бы хоть что-то слышал, – твердил Морис.
– Тогда ответьте мне честно.
– Я иначе и не могу.
– Поскольку у нас нет имен, – вздыхая, проговорил комиссар, – мы вынуждены опираться на косвенные улики. Мы обнаружили одно письмо у Морэ. Оно завалилось за выдвижной ящик стола. – Он развернул розовые листы. – Послание датировано седьмым июля – за пять дней до убийства Шнеберга. Взгляните, вам не знаком почерк?
Это было письмо женщины. Две страницы содержали восторженные любовные уверения. Их откровенность не оставляла никаких сомнений в отношении характера связи корреспондентки с Морэ. Она называла себя «твоя Изольда», а возлюбленного –«мой Тристан».
– Ну? – спросил Фушероль.
– Не имею никакого понятия.
Фушероль не смог удержаться от досадливого жеста.
– Сожалею, что затруднил вас просьбой приехать сюда, – сказал он.
Морис усмотрел в этом приглашение попрощаться и с облегчением последовал ему.
– Если я вам больше не нужен…
Морис пожал толстую руку комиссара, затем удостоился по-военному крепкого рукопожатия лейтенанта и покинул участок. Он буквально подбежал к машине, включил фары и поехал. А когда дома Бьевра остались позади, ему неожиданно сделалось так плохо, что он притормозил у тротуара. Опустив голову на рулевое колесо, Морис закрыл глаза. Сердце стучало тяжелыми ударами, но душевная боль была куда тяжелее.
Он и сам не понимал, как удалось ему солгать и скрыть свое волнение, как он справился с собой и остался внешне спокойным, чувствуя, что весь мир рушится и разваливается на куски. Почему рука его не задрожала, когда он читал письмо и каждое слово принимал точно удар кинжалом в сердце? Угловатый, ещё детский почерк с сильным нажимом…
«Изабель! Моя малышка, как ты могла это сделать?!.»
Глаза защипало. Нет, он не должен плакать. Морис выпрямился. Даниель, с таким радушием принимаемый в его доме, Даниель, которому он верил, как самому себе, этот Даниель воспользовался наивностью глупой молоденькой девушки.
Да, наивностью глупой молоденькой девушки!
Теперь гнев вытеснил печаль из его растревоженного сердца.
– Ну, подлец! Ну, подлая свинья!
Морис включил мотор и помчался. Он несся, как безумный. Ему словно доставляло удовольствие на каждом повороте рисковать жизнью. В Мендон-ла-Форэ пошел дождь, и дорога стала скользкой. Но Морис, пригнувшись к рулю, не обращал на это внимания. Все быстрее и быстрее летел он домой, будто опьяненный скоростью. – Но уличное движение становилось все интенсивнее. После Севрского моста, уже в черте города, ему пришлось волей-неволей сбросить газ. Поскольку гнев не находил больше отдушины, возбуждение вновь охватило его. Бешенство бурлило в нем, словно в кипящей кастрюле. Морис проскочил на красный свет и даже не обратил внимания на полицейского, засвистевшего ему вслед. Но вот, наконец, – улица Кошуа.
Он бегом припустился через сад и, перепрыгивая через ступеньки, влетел по лестнице.
– Изабель!
Она сидела в комнате и перелистывала иллюстрированный журнал. Жана-Люка не было.
– Скажи мне, что это неправда!
– Что, папа?
Она посмотрела на него невинным голубым взором. Он помедлил, но затем перед его глазами опять возникло письмо.
– Ты и Даниель… «Мой Тристан», «твоя Изольда»…