– Интересно, где она всё это в Лондоне достала?
Розыгрыш
Галя Малышева, подруга моя ещё со студенческих лет, рассказывала.
В 80-х годах она работала преподавателем в Институте управления. Принимала экзамены. И к ней всё время лезли со взятками и дарами.
Однажды я позвонил ей и голосом кавказца сказал:
– Галына Ывановна, это Тенгиз из Сухуми. Спасибо вам, что поставили тройку моему племяннику. Давайте я завезу вам мешок фруктов – хурма-мурма, персики-шмерсики.
Галя закричала:
– Что вы, что вы, я поставила тройку, потому что он ответил на тройку. Я ничего не возьму.
Я своим голосом говорю:
– Гальк, бери, чего ты отказываешься?
Она по инерции продолжает:
– Как это возьми? Это же взятка. Я советский преподаватель, я не позволю.
– Ну и дура ты. Он назад всё увезет, останешься без хурмы.
– Кто это? – кричит Галя.
– Да я это, Лион.
Долгая пауза.
– Тьфу ты, а у меня действительно один кавказец тройку недавно получил.
И самое интересное, что через неделю позвонил кавказец и начал говорить с акцентом:
– Галына Ывановна…
Малышева сказала:
– Лион, это уже не смешно.
Повести
Татьяна
Господи, сколько раз обещал себе не спрашивать, за что меня бьют.
С тех пор как били меня на тёмной ночной болшевской улице человек десять подонков, а я всё спрашивал в грустном недоумении:
– За что?
А действительно, за что?
Дело было давно. Мы были с моей девушкой на танцах в доме отдыха «Болшево». Девица моя, как я сейчас понимаю, была не слишком хороша собой, да и добрым характером не отличалась, но для меня она была лучшей, поскольку являлась первой в жизни женщиной, и я по ней просто умирал.
Мы приехали в дом отдыха с моим другом Голышевым, ныне артистом, и оба влюбились в неё. Я-то точно влюбился. А она нас разыгрывала, и не в переносном, а в прямом смысле этого слова. Сказала, что мы оба ей нравимся, но она не знает, кого из нас выбрать, поэтому, кто угадает, в какой руке берёзовый листик, тот и будет с ней. Голышев отгадывал первым. Ладошка оказалась пустой.
Потом я спросил её:
– А если бы он указал на другую руку?
– Тогда бы из этой руки так же незаметно выпал листочек.
Нам, мужчинам, кажется, что мы выбираем. На самом деле она выбрала меня. В ночь после «выборов» мы с ней решили пойти далеко-далеко в поле. Было темно, и где-то минут через пятнадцать ходьбы мы с ней упали на траву. У меня это было впервые, и я совсем не соображал, что происходит. Во рту пересохло, в глазах потемнело, сердце зашлось, и сразу всё кончилось, а я всё целовал и целовал её губы, не мог оторваться. Мы так полночи на этой тропинке и проторчали.
Голышев обижался на нас недолго. Он был моим закадычным другом, посвящал мне стихи, и её выбор не стал для нас поводом для ссоры.
А где-то недели через три мы с ней снова приехали в этот дом отдыха. То ли тянуло на место преступления, то ли просто негде было ночевать. А здесь, в Болшево, за два рубля можно было на сутки снять комнату в деревенской избе.
И вот на танцплощадке шпана надралась к симпатичному парню, моему знакомому. Такой красавчик, высокий, широкоплечий. Однажды я увидел, как он сидел с моей возлюбленной на лавке, и рука его лежала на её руке. Противно, конечно, но парень всё равно был симпатичным, и я за него вступился.
Когда ушли с танцев, я вдруг каким-то десятым чувством уловил кулак, занесённый надо мной. Пригнулся, и пьяный тип пролетел в канаву, но за ним бежали ещё несколько типов, тоже пьяных. Я кинулся бежать по улице. Девица моя потом недоумевала:
– Ты же от них оторвался, зачем ты остановился?
Я бежал по прямой, а они стаей обходили меня сбоку, но я бежал быстрее, и вдруг, шагов за десять от своей калитки, остановился. Зачем? Почему?
Потому что я хотел понять за что. Я никого не трогал, не бил, я только словесно вступился за того парня. Его не тронули. А меня окружили и избили. Били и руками, и ногами. Хорошо, что не упал.
Потом кто-то спугнул стаю, и я ушёл за калитку. Я не мог прийти в себя. Было жуткое возбуждение. Когда уже все разошлись, я вышел на улицу. Там стояли двое. Один раздражённо сказал мне:
– Чего ты всё спрашивал за что? За то, что ты слабее. Понял?
Так вот через двадцать лет я опять спрашивал: «За что она меня?» Глупый вопрос. Позорный.
Как сказал один мой друг, женщина – хищник, кошка. И если мышь лежит перед ней неподвижная, то кошке уже неинтересно с ней играть. Какие же они, кошки, красивые, нежные, какая у них, у кошек, грация, как они прекрасно движутся, лёгкие, ласковые, если ты человек, а если ты мышь, то нет хищника страшнее кошки.
Она стояла у служебного лифта в театре, а мы шли с завлитом. Я её увидел не сразу. Почувствовал, что кто-то на меня смотрит. Я много лет дружил с этим театром, и она меня, конечно же, знала. И естественно, я с ней заново жил. Так она на меня смотрела, что не заговорить было невозможно.
Она такая мягкая, нежная, с огромными зелёными глазами. Волосы шёлковые, цвета спелой пшеницы. Никогда не видел спелой пшеницы, но думаю, именно так она и выглядит. Не слишком длинные волосы прикрывают высокую шею. Она иногда встряхивает волосы, и они как ширмой закрывают сбоку её лицо. Она моего роста и довольно плотная, но в меру. Ноги, как вы понимаете, стройные, слегка полнее, чем у манекенщиц. В тот день она была в сапогах-ботфортах, лосинах и черной полупрозрачной кофте. Мода тогда такая была.
Кого она ждала у лифта? Кого бы она ни ждала, дождалась она меня. Дьявол подставил мне её у лифта. Но я тогда на эту приманку не клюнул. Вернее, клюнул, но не заглотнул. Поговорили пару минут, пока ехали в лифте. По-моему, завлит даже обиделась, что я уделяю внимание другой женщине.
Мы ещё немного прошли по коридору, и она успела сообщить, что знает меня и ей нравится то, что я делаю. Она успела сказать, что работает здесь в театре актрисой, а на телевидении и в кино подрабатывает. Ещё она успела, как бы нехотя, а может, и действительно нехотя, дать мне номер своего телефона. Он до сих пор в моей записной книжке, и я почему-то до сих пор переписываю его в новые книжки.
Конечно, она красивая. Даже слишком красивая для меня. Но почему-то я не клюнул с первого раза. Не до неё было. Или «счастью» своему не поверил.
Поговорил, записал телефон и пошёл заниматься своими делами. Мы с завлитом обсуждали возможность переделки одной новеллы Моруа в пьесу. Ситуация в новелле забавная. Один писатель ушёл от своей жены к любовнице. Пожив несколько лет с любовницей, писатель умер. Обе женщины ненавидят друг друга, но нужно издавать его книги, и они объединяются, становятся лучшими подругами. Если пригласить двух знаменитых актрис, например Ольгу Яковлеву и Марину Неёлову – любимых моих актрис, а писателя сделать живым и пригласить на эту роль Гафта или Лазарева-старшего, получится замечательный спектакль. Пьеса на троих. И поехать можно в любые гастроли. Об этом мы и говорили.
Я иногда думаю, почему стал сценаристом, драматургом. Заметьте, я не говорю писателем. Писатель – это что-то особое. Писатель – это призвание. Писатель, говорил один мой друг, – это подвиг. Я на подвиг не способен.
Я не стал инженером, хоть и окончил технический вуз. Я не стал филологом, хотя однажды в школе получил за сочинение пять с плюсом. Я стал драматургом, хотя ничто не предвещало этого.
Правда, ещё в техникуме я писал какие-то миниатюрки. В юности писал стихи, но кто их не пишет в юности. Потом в институте у нас был сатирический коллектив, и, чтобы участвовать в нем, я писал студенческие миниатюры. Очень хотелось выделиться. Хотелось выступать и как-то обратить на себя внимание. Я небольшого роста, конопатый с детства, не отличаюсь особой красотой и физической силой. Однако не лишён честолюбия и тщеславия. Маленький, самолюбивый человек, которого унижают. Из таких маленьких и настырных получаются «наполеоны».
Что должен делать маленький, обиженный человечек, чтобы чувствовать себя большим? Он должен учиться лучше других. Если, конечно, есть способности. И я был круглым отличником. Он должен выделяться хоть чем-то. И я в школе пел со сцены. А если бы не было голоса, я бы читал стихи или стоял на голове. Что-нибудь, но придумал бы.
Если маленький человек не может выделиться внешностью, не может понравиться девушкам ни лицом, ни ростом, ни прочей фактурой, он должен говорить так, чтобы его интересно было слушать. Я так заливал, что все вокруг покатывались со смеху. Меня никогда, нигде, ни в пионерлагере, ни на танцплощадке, ни на вечерах девушки не приглашали на белый танец. Были такие танцы в те ещё времена. На меня никогда не оглядывались женщины на улицах. Высокому и красивому парню достаточно было молчать в компании, чтобы понравиться. Он, красивый парень, мог на свадьбе встать и сказать тост «за здоровье жениха и невесты» – и всё. Вот такой вот оригинальный тост. А мне надо было что-то выдумывать, мне надо было столько наговорить в своём тосте, чтобы или смешно, или грустно, или ушло. Хорошо бы всё вместе. И я старался, и я говорил, а люди смеялись или плакали, во всяком случае, слушали меня. А сколько мучений принесла мне моя стеснительность! Подойти, пригласить девушку на танец. Я просто умирал от страха: а вдруг она откажет? Не говоря уже о том, чтобы с кем-то познакомиться. Вот так подойти на улице и познакомиться. Казалось бы, ну что тут сложного? Подойти, поздороваться. Спросить, не важно о чём.
Это теперь я понимаю, что, если ты ей симпатичен, она с тобой поговорит, а если нет? Она же могла послать куда подальше. Она может не отвечать, отвернуться. И ты остаешься будто ведром воды облитый.
Я прошёл в техникуме хорошую школу знакомства. Мой приятель, Игорёк, высокий, красивый и поразительно наглый, заставлял меня подходить к незнакомым девушкам в метро и знакомиться. Сам он это делал мастерски. Смотрел на женщин своими наглыми синими глазами. Говорил серьёзно, малоразборчиво, он ещё и заикался. Он говорил какую-то чушь, но в ней, в этой чуши, был юмор и уверенность, и все улыбались. Он даже мог начать разговор с грубости, с издёвки и всё равно потом выруливал на улыбку и телефон. Какой-то гипноз был во всём этом. Я никогда не забуду, как он подошёл к одной девушке и сказал: