– Ну, что ты в метро ходишь с бородавкой на лице.
Она почему-то стала оправдываться:
– Это не бородавка, это родинка.
– Э, нет, – засмеялся он, – бородавка, чтоб я тебя больше с этой бородавкой здесь не видел.
В принципе, она должна была дать ему по физиономии или хотя бы обидеться, но она засмеялась и сказала:
– Больше не увидишь.
Они не разговаривали на «ты». И потом даже, кажется, встречались. Милая такая женщина с родинкой на щеке.
Этот Игорёк был уникальный парень. Он имел огромное влияние на всю нашу группу – мы все заикались за ним. Я с ним дружил два года, и всё это время заикался и говорил быстро и невнятно.
Однажды его попросили провести концерт. Никогда раньше он этим не занимался. Не зная, что делать на сцене, он стал своими словами пересказывать басню «Ворона и Лисица». Басня выросла в какую-то фантастическую историю. В зале некоторые, в том числе и я, плакали от смеха.
Вот этот Игорёк и избавил меня от стеснительности. Он, имея на меня огромное влияние, заставлял подходить и знакомиться. Если у меня не получалось, он подходил и исправлял положение.
Второй раз я встретил Татьяну недели через две. Это было на телевидении. Мы с ней пошли в бар, взяли кофе, разговорились. Она замужем, дочке шесть лет. Муж какой-то деловой, как теперь говорят, крутой. А она актриса. Роли у неё в театре небольшие, но зато она снимается в кино, в эпизодах, и на телевидении, ведёт разные программы, тоже не очень известные. Ей двадцать шесть лет, но она ещё надеется стать знаменитой. Но это не самое главное, важно, что ей нравится быть актрисой, работать. Как сказал мой друг, актёр – это единственная профессия, когда человек за те же деньги готов работать больше.
Она сейчас занята поисками спонсора на фильм. Режиссёр у неё уже есть, сценаристов ещё двое. Собственно, и спонсор у неё тоже есть, но никак не раскошелится. А без спонсора теперь в кино никак нельзя. Спонсор есть, но режиссёр никак не может с ним договориться, вот и приходится этим заниматься самой Татьяне. А спонсору что от неё нужно? Ну, что нужно тридцатилетнему, недавно разбогатевшему упырю от молодой, красивой и практически неизвестной актрисы?
Вот так мы посидели, поговорили. Хорошо поговорили, душевно как-то. Я сказал на прощание, что обязательно позвоню ей. Я ещё, как теперь говорят, не запал на неё. Ещё ничего не было. Я и не думал о ней вовсе. То есть ещё можно было пройти мимо, не позвонить, забыть о её существовании. Однако лукавый уже расставил свои сети, разбросал свои крючки.
Я её почему-то не забыл. Она так доверчиво и мило смотрела на меня. Она так откровенно со мной беседовала. Я ведь вам уже сообщал, что не избалован вниманием красивых женщин.
Хотя теперь положение мое несколько иное. Я известный драматург. У меня несколько фильмов и ещё больше пьес, но всё это ерунда по сравнению с тем, что меня регулярно показывают по телевидению. Кроме того, после премьеры моей дурацкой пьесы мою фотографию напечатали на обложке популярного журнала, и после этого я даже получил три идиотских письма. Последнее обстоятельство даёт мне возможность как артисту заявлять со сцены:
– Я получаю много писем от читателей и зрителей.
А письма действительно дурацкие. В них просят денег и задают вопросы: о творческих планах, о том, где я беру свои сюжеты, и, конечно же, рассказывают истории своих жизней для моих новых пьес. В общем, полный набор.
Интересно, те, кто с экранов ТВ заявляют об огромном количестве писем, действительно их получают или так же сильно преувеличивают?
И ещё я всегда умиляюсь, когда артисты говорят это удивительное слово «волнительно».
Сам, когда выступал, просто боролся с собой, чтобы это несуществующее слово не сказать. Удержался, а вот насчёт большого числа писем не смог, извините. А может быть, действительно, киноартисты, эти красавцы типа Янковского и Абдулова, получают их пачками, в них многие влюблены. Гафт, наверное, получает эпиграммы на самого себя. Многие зрители тогда, когда он писал эти эпиграммы, обижались за своих любимцев артистов.
Я, к сожалению, в какой-то степени причастен к распространению этих эпиграмм. Так, во всяком случае, думает Валентин Иосифович. Мы отдыхали в сочинском «Актёре». Гафт на пляже с удовольствием читал мне свои эпиграммы, а я с его разрешения записывал их. Некоторые он даже специально написал по моей просьбе – на Козакова, на Яковлеву и меня, на Доронину. И не откажется, потому что они у меня на листочках написаны его почерком.
Две первые – неприличные, поэтому не буду их здесь приводить, а на Доронину и так все знают, поэтому тем более.
Осенью, когда вернулись в Москву, я их все перепечатал, один экземпляр отдал Гафту, один оставил себе, а третий подарил Тате, общей нашей знакомой. Ну, и пошли они гулять по стране, правда, припечатали туда и то, что Гафт не писал.
Но не об это речь, а о том, что влип я в эту историю с Татьяной так, что не знал, как выбраться. Причём дал себя растоптать и унизить. Как это могло произойти, до сих пор понять не могу. Однако это произошло.
Когда-то классик сказал: «Удержи меня, моё презренье, я всегда отмечен был тобой». Не удержало. Хотя, надо сказать, что и я далеко не подарок и совсем не безобидный мальчик. Если вспомнить женщин, с которыми я встречался всерьёз, то им пришлось из-за меня переживать. Характер у меня, прямо скажем, поганый.
Если вы помните, в начале этой повести я вам рассказал о девушке, с которой познакомился в Болшеве. Назовём её Настя.
Вот с этой Настей, моей первой женщиной, мы провстречались целый год. С большим трудом я с ней разошёлся. Продолжая скучать по ней, по Насте, уже встречался с другой – весёлой, жизнерадостной и экспансивной девушкой Галей. А Настя вдруг после большого перерыва позвонила, и вот я ей устроил «жуткую» месть. Прошу обратить внимание на то, что мне в ту пору было двадцать два года.
И вот она мне позвонила. Никак не могла отстать. Зло брало, что я от неё освобождаюсь. Она в Люберцах в общаге жила, а тут комната в Москве уплывает. В общем, позвонила. И я её пригласил к себе. Чего только я от неё до этого не натерпелся, включая аборт от какого-то мерина, списанный на меня, доверчивого дурака.
Приехала она в новой шубе, наверное, взяла у кого-нибудь поносить, чтобы поразить моё воображение, показать, в каком она теперь наряде. Шуба была искусственная, голубая, чудовищно хороша.
Вошла Настя в прихожую. Долго снимала эту крашеную шубу.
– Проходи, – говорю. – Рад тебя видеть.
И что интересно, действительно рад. А сердце просто из груди выпрыгивает.
Она проходит в комнату, садится за стол и видит, что в постели лежит какая-то незнакомая ей женщина. А именно – Галка. Одни глаза чернеют над одеялом. Глаза, устремлённые на Настасью.
– Ну как, – говорю, – живёшь?
– Нормально, – говорит, а у самой лицо аж задёргалось. Но справилась с собой. Посидели молча.
Она говорит:
– Я пойду.
Я говорю:
– И чайку не попьёшь?
– Нет, – говорит, – как-то не хочется.
– Ну да, – говорю, – расхотелось.
Она говорит:
– И не хотелось.
Встала и пошла, сверкнув зло в Галкину сторону.
Я ей шубу подаю.
– Красивая, – говорю, – шуба.
Она криво улыбается.
Прошла мимо окна и с той же улыбкой лицо на меня повернула.
Через двадцать минут звонок.
– Сволочь ты.
– Это точно, – говорю.
– Ненавижу тебя! – И трубку швырнула.
Галка встала. Пьёт чай.
– У меня руки трясутся.
Снова звонок.
– Зачем ты это сделал?
– А ты по-другому не поймёшь.
– Негодяй! – И опять трубку швырнула.
Через десять минут снова звонок.
– Я без тебя жить не могу. Я тебя люблю.
Я чуть не плачу, но говорю:
– А что тебе ещё остаётся.
– Ты можешь что-нибудь сказать?
– Могу. Люби дальше.
Так всё это и закончилось.
Еще лет через пятнадцать я её встретил. Случайно. Поговорили. У неё уже ребенок был от кого-то, с кем она разошлась. Судилась с его родителями за квартиру. Но что это я так жестоко поступил с ней. Просто уже не было выхода. Я был к ней привязан первой взрослой любовью.
Этакое тепличное создание, отличник, пишущий стихи. Только окончил техникум. Только работать начал. И вдруг это «счастье» на меня свалилось в том самом доме отдыха «Болшево». За год, что я с ней встречался, чего только не было. Она врала на каждом шагу, изменяла направо и налево. Хамство шло непрерывным потоком. Хорошо было моему другу Голышеву. Ему она отказала. Голышев женился на тихой, милой, симпатичной девушке. Детей нарожала троих.
Голышев так и не узнал, что такое любовь-вражда. Когда ненавидишь, а расстаться не можешь, затягиваешь с каждым днём эту петлю и вырваться не можешь.
В донжуанском списке Пушкина сто четырнадцать женщин. У Мопассана где-то сказано, что к сорока годам нормальный мужчина имеет около двухсот женщин. Сегодня, по сравнению с концом XIX века, нравы куда свободнее. И жить начинают раньше. С 13–14 лет. Мне кажется, что это не зависит от века, и процесс этот не идёт по нарастающей. Сексуальная свобода имеет свои отливы и приливы.
В Швеции с приходом сексуальной революции сократилось количество разводов. Но, может быть, у них и количество браков сократилось. В 60—70-х у нас в стране не было такого разврата, как в 90-х. Сказались общественные запреты и комвоспитание. В 80-х, когда всё стало можно, хлынул мутный поток порнографии, и пошло, и поехало.
Старики обычно говорят: «Нет, в наше время такого разврата не было». Такого не было – был другой. Разврат, он, как и жизнь, развивается по спирали. То больше, то меньше. «Раньше не было». А при Людовике XIV? А у нас перед революцией? А Григорий Распутин? Косил всё, что движется и колышется. И утверждал при этом, что с ним жить – это не разврат.
История повторяется. В 1993 году, в Москве, во Дворце спорта, давал сеансы «шаман». Сеансы лечения. Особенно ему удавалось лечить женское бесплодие. Причём лечил после сеансов простым дедовским способом: за кулисами, в артистической. Я сам читал его интервью.