– Да я приплатить готова, только бы играть в этой пьесе с такими артистами.
– Ну вот и всё, а дальше уже дело моё.
Я перепечатал пьесу. Кстати, Татьяна дала мне довольно толковые замечания именно по своей роли. Актёры могут не разбираться в драматургии, но, что им нужно, они нутром чувствуют. Хотя некоторые из них умны чрезвычайно. Вот из них как раз и получаются режиссёры и драматурги. Одного из них, помнится, звали Шекспиром.
Я перепечатал пьесу и встретился в главрежем. Зная нелюбовь её к чтению всяческих пьес, я набился к ней в гости домой. Сказал, что привезу потрясающего человека, американца, который хочет пригласить нас в Америку. Поскольку главреж по-английски никак, я позвал своего друга, который преподавал мне английский язык за полцены по дружбе.
Мы приехали. Друг молотил по-американски, я переводил. Главреж сделала хорошие бутерброды, друг подарил ей золотое ситечко, купленное мною заранее. Главрежу ситечко очень понравилось.
Я переводил вольно: расхваливают главрежа на все лады. Наконец перешли к делу. Мой друг пригласил в Америку с пьесой на трёх-четырёх артистов. Он имел в виду мою инсценировку Моруа.
– Да, – говорила главреж, – у нас будет такая пьеса.
Друг сказал, что готов позвать и режиссёра, и драматурга.
После чая, несмотря на кислую мину главрежа, я стал подробно пересказывать новый вариант пьесы.
– Погоди, – сказала главреж, – я же её читала, что ты морочишь нам голову?
– Потерпите, – сказал я и стал зачитывать новые куски.
Главреж всё поняла сразу. Пьеса, конечно, стала интереснее.
– Кого же мне на эту роль? – задумалась главреж. – Четвёртую звезду они не потерпят. Кого же?
Я встал на колени и сказал:
– В этой роли я вижу только одну актрису.
– Ты с ума сошёл, – сказала главреж, хотя я ей ещё никого и не называл.
– Они четвёртую звезду не потерпят. Значит, смотри: писатель – Виторган, прошлая жена – Ольга Яковлева, нынешняя – Неёлова, а эту твою горничную…
– А если…
– Да ты что? Никогда.
– Тогда остаётся какая-нибудь совсем неизвестная. Знаете, кого я видел в этой роли, когда писал?
– Давай уже, говори, кто тебя взял на крючок.
– Татьяну Щелокову, – замерев, сказал я.
– Совсем сдурел, чтобы эта писательница, ты знаешь, как её у нас зовут?
– Как?
– Змея подколодная. Она что, тебе нравится?
– Умираю по ней, – честно сказал я.
– Это потребует колоссальных психологических затрат.
– Она готова играть на гастролях бесплатно.
– Ну ещё бы… – сказала главреж. – Ну, это уже слишком.
Я понял, что дело может выгореть.
А дальше мы пили чай с американцем и веселились как дети.
– Ну, ты, говноулавливатель, – время от времени говорила мне главреж.
– В каком смысле? – спрашивал я.
– Скоро узнаешь, – сказала мне главреж на прощание.
На улице мой друг сказал мне:
– Знаешь, эта история так мне понравилась, что я, кажется, действительно сделаю вам гастроли. У меня там есть такой человек. Он сможет.
Но на этом я не успокоился.
Вечером следующего дня она пришла ко мне. Я встретил Таню на «Алексеевской». С цветами. Розы были какого-то необыкновенного кремового цвета. Мы шли, держась за руки, как школьники. Она моего роста, ну, может, сантиметра на два ниже, поэтому за руку идти удобно. А под руку идти как-то чопорно.
И вот идем мы, и она, конечно же, спрашивает, говорил ли я с главрежем.
А я ей отвечаю:
– Посмотри, какое солнце, посмотри, как вокруг хорошо, зачем нам говорить о каких-то там главрежах.
Она смеется, она понимает, что я дурачусь. Я часто дурачусь. Наверное, это нехорошо. Наверное, я произвожу впечатление легкомысленного человека. Конечно, когда человек серьёзен, не улыбается и молчит, он кажется очень умным. Вот, бывает, в компании или на худсовете кто-то один молчит, как сыч, и давит всех своей многозначительностью. А отчего он молчит? Может, оттого, что ему сказать нечего. Дайте, дайте ему слово. И вы увидите, нет, услышите, он повторяет то, что до него уже сказали. Повторяет чужие мысли. Но жутко многозначительно. Я не могу говорить прямо, что дважды два – четыре. Для меня это неинтересно. Тем более что может случиться, что пять. А можно сказать столько, сколько восемь разделить на два, и так далее. А она, Таня, понимает, что я дурачусь.
Она спрашивает:
– А вы меня дома не изнасилуете?
– Нет, – обещаю я, – я к вам вообще не прикоснусь… первые пять минут.
Мы идем по улице Ново-Алексеевской.
– Далеко ли ещё? – спрашивает она.
– Рядом. Вот там, метров через восемьсот, песок начнется, там в прошлом году двоих ограбили. Но по лесу недолго, минут двадцать, не больше. А потом по пустырям, небольшая свалка, и мы дома.
Она смеется, она понимает, что я дурачусь. А навстречу идут соседи, то и дело здороваются со мной, и понятно, что где-то здесь я и живу.
Мы поднимаемся на восьмой этаж, и вот она, наша двухкомнатная. У меня комната – восемь метров, есть ещё соседка Дуся. Ей всё, связанное со мной, интересно. Когда-то Дуся претендовала на меня. Причем настолько активно, что пришлось ей сказать:
– Дуся, у тебя слабое здоровье, и я боюсь, что близкие отношения со мной вредно отразятся на этом самом здоровье. Принеси, пожалуйста, справку от врача.
И что вы думаете, Дуся принесла справку, в которой было написано, что ей можно жить половой жизнью. Пришлось выкручиваться. Я сказал:
– Дуся, тут написано вообще можно, а ты принеси справку, что можно именно со мной.
Поняв беспочвенность своих притязаний, Дуся простила меня, и мы подружились. За небольшую плату она даже готовила мне.
Дуся не очень любит, когда ко мне приходят девушки. А уж эта девушка настолько хороша, что даже Дуся чувствует, что слегка уступает ей в женственности.
Мы сидим в моей восьмиметровой комнате. Я получил её не так давно и очень рад этому. Ведь я иногородний, и даже эту комнатушку получить забесплатно было очень нелегко. Однако помогли люди добрые.
Мы пьём вино.
– Вот уже двадцать минут прошло, – говорит Татьяна, – а вы ко мне все ещё не пристаёте.
И тут я ей выкладываю, что главреж согласна.
Она кидается мне на шею, и мы оба падаем на мой единственный диван. И наконец-то мы можем поцеловаться как следует. А вот тут на самом интересном месте Дуся стучится в дверь и объявляет, что кушать подано.
Я её научил этому «кушать подано», научил на свою шею. Мы не отвечаем, но через пять минут она стучится снова:
– Стынет всё, что кушать подано.
Мы идем есть, так и не дойдя до самого интересного. Когда мы возвращаемся и я снова обнимаю Татьяну, она говорит:
– Давай не будем здесь. – Она так это тихо и жалобно говорит, что перечить ей невозможно.
И поскольку больше здесь, в моей комнате, заняться нечем, я начинаю придумывать, я говорю:
– Актриса должна быть известной. – Татьяна не возражает. – Актриса должна быть популярной, то есть её все должны знать. – Она и здесь не возражает. А что ж тут возражать? Ясно. Должна. Кто ж с этим поспорит. – А сколько людей приходит в театр на спектакль? Будем считать, тысяча. Значит, в месяц твоей красотой и талантом могут любоваться максимум десять тысяч человек. Чтобы тебя узнала страна, должно пройти лет сто. Да и то если предположить, что и с Дальнего Востока все приедут в ваш театр. – Она не спорит. – Значит, тебе надо дать возможность как можно большему числу зрителей лицезреть эту неописуемую красоту. – Она смеётся. – Что сегодня может дать максимальную известность? – задаю я риторический вопрос и сам же на него отвечаю: – Кино или телевидение. Кино отпадает, потому что у меня пока что нет друзей в Голливуде, а наше кино почти не смотрят. Остаётся телевидение. Вот туда мы и направим свои стопы. Согласны ли вы стать знаменитой телеведущей без отрыва от театра?
– Согласна, – отвечает Татьяна.
– Ну что ж, давай сделаем первый шаг по пути славы.
– Какой же этого шаг? – спрашивает Татьяна.
– Выпьем за то, чтобы ты стала знаменитой.
И мы этот первый шаг сделали.
Мы ещё долго шагали в этот вечер по пути к славе. До тех пор, пока не кончилось вино в бутылке. А потом даже присутствие рядом за стеной Дуси не помешало нам сделать то, ради чего мы и пришли ко мне домой.
А дальше я развил бурную деятельность. Уже на другой день я поехал к одному своему другу, который занимал высокий пост на телевидении. Мы с ним когда-то учились на Высших сценарных курсах. Потом он в своей республике стал телекомментатором, затем министром телевидения. Когда приезжал в Москву, мы с ним встречались, я даже помогал ему своими связями. Теперь пришла пора и ему помочь мне. Я попросил у него всего десять минут экранного времени для моей подруги. Сказал, что рубрику придумаю сам. Тогда ещё не те времена были, когда минута рекламы стоила пятнадцать тысяч долларов. Тогда она вообще никому, кроме народа, ничего не стоила, и нужны были интересные передачи не по коммерческим ценам. Вот я и предложил рубрику в утреннюю передачу. Время, конечно, не ахти, не прайм-тайм. Однако с утра люди пьют кофе, автоматически смотрят телевизор, скорее всего, подругу мою и заметят. А идея моя была проста, как мычание. Она, моя Татьяна, должна была брать интервью у интересных мужчин. Предположим, Ширвиндт, Державин, Киселёв и так далее. А интервью должны были быть на одну и ту же тему: «Ваше отношение к женщинам». Какие нравятся, какие нет. Что нравится, что не нравится, и в конце какая-нибудь забавная история. И всё. Десять минут. Скажите, какая женщина, увидев такое интервью, переключит телевизор на другую программу?
Это сейчас, что ни включишь, обязательно попадешь на интервью. Одни говорящие головы. Один спрашивает, другой отвечает. Сидя, стоя, лёжа на диване. В комнате, на улице, у памятника, под деревом. И говорят, и говорят. Одни и те же вопросы. Одним и тем же людям. А тогда, в начале 90-х, этим интервью ещё не заполнили телевидение. Вот мы и должны были попасть этой рубрикой в десятку… Понятно, что не передача, а рубрика, впрочем в двухчасовой новостной программе, среди клипов и событий. Однако надежда выиграть была. И название рубрике дали простое, но запоминающееся: «Поговорим о женщинах».