– А, так ты не можешь? А, так ты не можешь? Подлец! Когда увидел, что не твоя берет, так ты не можешь? Бейте его!! Бейте его!!!
И потом за выпивкой и закуской Булгаков умолял:
– Боря, Христом-богом прошу, крикни еще разочек: «Бейте его!»
Вопрос о том, идти ли на день рождения Шиловского, встал, как камень в почке. Полковник пригласил всех, включая своего врага.
– Ну что я, приду к нему с букетом? – возмущался Михаил Афанасьевич. – Мол, не желаете ли все-таки из меня дуршлаг сделать?
Отправили одного Сережу с подарком от мамы, иначе нехорошо как-то. На вопрос, как прошел праздник, мальчик уныло ответил:
– Нормально.
Провожали тридцать второй с теплом и любовью:
– Год нашего счастья, – мурлыкала Елена Сергеевна.
– Мне он сначала не нравился, а теперь нравится, – говорил Сережа. – Жаль только, что раньше мы Новый год все вместе встречали, а теперь порознь. Но, как говорится, се ля ви.
Почувствовав, что теперь он живет в более артистической среде, чем прежде, мальчик инстинктивно стал использовать как можно больше умных фраз, включая французские.
– Прощай, хорошенький тридцать второшенький, – расставался с годом своего триумфа Михаил Афанасьевич. – Как оглянешься на тебя, голова кружится. И Турбины воскресли, и заказов много, и про Мольера пишу. А главное – это ты, моя радость, мое счастье, моя жизнь! – Он глядел в глаза жене с любовью и чокался своим бокалом об ее бокал.
– А я? – обиженно вопрошал сын полковника. – Потап! А я?
– Ну и ты, конечно, куда же ты без мамы, без нас! А еще я в этом году наконец стал рыцарем.
– Это как это? Рыцарем?! – удивлялся пасынок.
– Да, меня посвятили в рыцари Ордена Любви и Верности под именем Мишель де Бульгак. С этого года я шевалье. Так что, кто бы что ни говорил, а Мольер у меня тоже будет де – господин де Мольер.
– Хозяин барин, – смеялась жена, которая внутренне тоже не соглашалась, что и в пьесе, и в книге Мольер называется де Мольером. Расин – просто Расин, и, кстати, тоже Жан-Батист, и Пьер Корнель не именовался де Корнелем. Но коли Мише нравится, да будет так, аминь. А ты, кошка, перестань на меня так смотреть!
Мука и впрямь завела себе еще одну традицию – сесть и пристально смотреть на свою новую хозяйку, не отрывая взгляд своих пронзительных глаз, будто гипнотизируя. Порой, не выдержав, Елена Сергеевна брала полотенце и накрывала кошке голову. Та возмущенно отпрыгивала и уходила с таким видом, будто пошла за подмогой: берегись, сейчас я сюда самых драчливых котов Москвы мобилизую!
После Нового года он ударными темпами устремился обогнать всех соискателей номера один в затеянной Горьким серии. Книга на крыльях полетела к своему завершению. С горечью он писал, что пьеса «Мизантроп» вызвала восторг у ценителей и провалилась в театре. Описывая создание Мольером «Мещанина во дворянстве», автор не удержался от замечания: «Вообще, я того мнения, что хорошо было бы, если бы драматургам не приходилось ни от кого принимать заказы!» Никак не чувствуя в себе сухого и холодного литературоведа, Булгаков и в других местах позволил себе высказывать свои личные суждения. В итоге книга оказалась пропитанной его присутствием.
Иногда, оторвавшись от Мольера, он вновь писал коротенькие эпистолы: «Я знаю, что такое чудовищные головные боли. От них сходил с ума, умирая, мой отец. И если она решила так оборвать свои страдания, простите ее…» Выходил курить и сжигал, и ветер уносил догорающие всполохи туда, в сторону Кремля. И он думал, что воздушная почта донесет его письма до адресата и во сне он прочтет их. Ведь написанное не сгорает. Verba volant, scripta manent – сказанное улетает, написанное остается.
Начав книгу летом, к концу зимы он написал финальную фразу: «Но даже лишенный и рукописей и писем, он покинул однажды землю, в которой остались лежать самоубийцы и мертворожденные дети, и поместился над высохшей чашей фонтана. Вот он! Это он – королевский комедиант с бронзовыми бантами на башмаках! И я, которому никогда не суждено его увидеть, посылаю ему свой прощальный привет!»
Преданная писателю новоявленная Сниткина лично переписала рукопись на своем расшатанном «ундервуде», и 5 марта Булгаков отвез ее в Жургаз. Тихонов встретил приветливо:
– Молодчага! Уложился в сроки!
– Имею ли шанс выйти первой книжкой?
– Безусловно, мой мальчик! – покровительственно похлопал его по плечу Александр Николаевич, пользуясь тем, что на одиннадцать лет старше. – Сегодня же отправлю первый экземпляр Алексею Максимовичу в Сорренто, а второй возьмусь читать сам. Правда, Дейч уже в январе притащил своего Гейне, а Соболев недавно сдал Щепкина, но у Горького к вам особое отношение, думаю, он, не раздумывая, поставит вашего Мольерчика вперед всех. Кстати, и ваша почитательница Венкстерн уже принесла книжку про Жорж Санд.
Обнадеженный верным слугой буревестника революции, на крылатых сандалиях Гермеса он прилетел домой с радостной вестью и, конечно же, потащил ее в ресторан к Бороде, и, кстати, там застал Сашку Дейча, не мог не поделиться с ним:
– Сегодня сдал в Жургаз своего Мольера, слышал, ты Гейне уже туда же приволок.
Дейч был на пару лет моложе и тоже киевлянин, только Михаил Афанасьевич учился в Первой гимназии, а Александр Иосифович во Второй, и в университете Булгаков учился на медицинском, а Дейч на историко-филологическом, но знакомы они были с университетских времен. Даже дни рождений у них шли один за другим – 14 и 15 мая.
– Приволок, приволок, – горделиво ответил Сашка. – И он у меня самой первой книжкой выйдет.
– Ну, это мы еще посмотрим, Сашочек.
– А тут нечего и смотреть, Мишулька.
– Спорим?
– На что?
– Если моя книга выйдет первая, то ты встанешь напротив памятника Пушкину, протянешь моего Мольера в его сторону и возопишь: «Вот первая книга нынешней литературы!»
– А если моя, то ты сделаешь то же самое, – загорелся Дейч.
– Скрепим договором, подписями и датой, – предложила практичная Мадлена. Тотчас явился листок бумаги, на котором составился договор, и оба литератора скрепили его своими подписями. Сложенный вчетверо документ доверили, конечно же, Розенталю. Договор смочили изрядным количеством напитков. Когда возвращались домой, Булгаков предрек:
– Да Сашка Дейч скорее повесится, чем с моей книгой пойдет к Пампушу.
И потянулись томительные дни ожидания. Изданная книга призвана была стать особой вехой в его литературной жизни.
Да, читатель, в то время как многие советские писатели ставили к себе на полочку одну за другой изданные книги, наш шевалье де Бульгак до сих пор вовсе не имел счастья держать в руках что-либо свое в хорошем переплете, изданное в СССР, ибо ни одно советское издательство не удосужилось его книги напечатать! Да, в Париже и в Риге выходила его «Белая гвардия», и у него имелись экземпляры, но это считалось почти как незаконное. Так что «Мольер» в горьковской жэзээлке должен был стать номером один во всех смыслах.
Томясь, что ответит Горький, Михаил Афанасьевич писал письма парижанам. Брат Николай Афанасьевич, с которого он в «Белой гвардии» списал Николку, вместе с Белой армией ушел в свое время в эмиграцию и жил в Париже, где занимался научными изысканиями в области вирусов-бактериофагов. Михаил Афанасьевич попросил его прислать точное описание памятника Мольеру, добавив: «Работу над Мольером я, к великому моему счастью, наконец закончил и пятого числа сдал рукопись. Изнурила она меня чрезвычайно и выпила из меня все соки. Уже не помню, который год я, считая с начала работы еще над пьесой, живу в призрачном и сказочном Париже XVII века. Теперь, по-видимому, навсегда я с ним расстаюсь. Если судьба забросит тебя на угол улиц Ришелье и Мольера, вспомни меня! Жану-Батисту де Мольеру от меня привет!»
Друг Замятин с позапрошлого года тоже поселился в граде святого Дионисия Ареопагита. Не отпустив за границу Булгакова, советское правительство дало свободу Замятину. И теперь Михаил Афанасьевич писал ему туда письма, сообщая обо всех изменениях в своей жизни.
– Связи с заграницей, – однажды вздохнула Елена Сергеевна. Но нисколько не препятствовала посещению британского дипломата Сиднея Бенабью, который пришел в полный восторг от «Дней Турбиных» во МХАТе и дал в честь Булгакова званый ужин. Заграничным признанием уж очень утешалось писательское самолюбие.
Прошел месяц. Не в силах дольше ждать, Михаил Афанасьевич бросился к телефону, но, набрав тройку, пятерку, шестерку и ноль, на тройке передумал звонить. А через два дня секретарша Тихонова лично принесла на Пироговку письмо. Длинное, погребальное. «Как и следовало ожидать, книга в литературном отношении оказалась блестящей и читается с большим интересом», – на этом можно было бы поставить точку, ибо что еще требуется от книги?! Дальше следовало сообщить, что «Мольер» как лучшее из всего, что представлено другими литераторами, уже в типографии и выйдет первым номером в новой серии «Жизнь замечательных людей». Но оказалось, что литературному произведению не обязательно быть превосходным и интересным. Прежде всего от автора требуется отнюдь не дарование, а владение марксистским методом исследования исторических явлений, умение изобразить классовую структуру описываемого общества и классовую борьбу. «В книге, – писал Тихонов, – совершенно недостаточно выяснено значение мольеровского театра, его социальные корни, его буржуазная идеология, его предшественники и продолжатели, его борьба с ложноклассическими традициями аристократического канона…» И так далее, и тому подобное. На протяжении нескольких страниц письмо разоблачало Мишеля де Бульгака как полностью чуждого методам соцреализма писателя, симпатизирующего королю, а стало быть, выражающего монархические взгляды, не чуждого мистике, подверженного слухам и сплетням… И каких только грехов не навесил на Булгакова любезнейший Александр Николаевич! Под конец он предлагал все переделать в соответствии с написанным им, но для начала все же дождаться ответа из Сорренто.