– Говорят, вы очень больны, и я счел своим долгом посетить вас.
– Премного благодарен, будьте как дома.
– Я, собственно, ненадолго. Вот, счел своим долгом надписать вам свое «Похищение Европы». – И он протянул томик в коричневом кожаном переплете, каковых у булгаковских книг никогда не бывало, да и не будет уже. Михаил Афанасьевич принял подарок, «Конст. Федин. Похищение Европы. Гослитиздат», глянул в дарственную: «Талантливому Михаилу Булгакову с пожеланием счастья. К. А. Федин».
– Спасибо, прочту, – неучтиво отозвался талантливый.
– Еще не читали? – удивленно вскинул бровь успешливый. – А меня до сих пор на читательские вечера приглашают, почитать вслух просят.
Елена Сергеевна принялась ставить на стол чайный сервиз и немудреную закуску, но гость внезапно и совершенно без спроса пошел в неосмотрительно открытую дверь кабинета-спальни, и у вежливого хозяина не хватило смелости для окрика: «Куда прешь, морда!»
– Очень хочется посмотреть, где вы пишете, – лишь пояснил свою нахрапистость Федин. Он с видом сыщика осмотрел интерьер, увидел на письменном столе рукопись «Мастера и Маргариты» и даже читнул оттуда: – «Бегемот отрезал кусок ананаса…» Да уж… Полагаете, такое возможно? – Заметил на полочке кучу лекарств. – Порошки принимаете. Помогает?
– Облегчает страдания, – поморщился Булгаков. – Прошу к столу, чаю попьем.
– М-да… – выдохнул гость, не спеша покидать кабинет и все вынюхивая в нем что-то, портрет Колчака или Деникина, что ли. Но портреты Гоголя и Салтыкова-Щедрина, а также многочисленные счастливые фотографии Миши и Люси ни под какую статью не подпадали.
– Константин Александрович, – уже зло произнес Булгаков. – Чай.
– Ну ладно… – опять выдохнул Федин и неторопливо покинул кабинет-спальню. – Чай, говорите? Нет, благодарствую. Спешу. В Союзе писателей дел невпроворот. – Он отправился к выходу, безрезультатно подождал, когда хозяйка подаст ему коверкотовое чудо, но не дождался, сам надел его и еще раз внимательнейшим образом, как ищут улики, вгляделся в Булгакова:
– А вы не очень похожи на больного.
– Да что вы! – воскликнула Елена Сергеевна. – Видели бы вы его летом, и каким он стал сейчас.
– Может, вам заключения врачей предъявить? – язвительно спросил Михаил Афанасьевич. – Количество азота вас интересует?
– Желаю скорейшего выздоровления, – протянул руку Федин и уже почти совсем ушел, но повернулся и сказал напоследок: – Кстати, в Барвихе некоторое время после революции жил сам Владимир Ильич Ленин.
– Это превосходно, – ответил Булгаков, и гость наконец удалился.
В тот же день он уселся читать подаренную книгу, но, не дочитав и ста страниц, задорно приказал:
– В печку ее!
И солидное издание в превосходном кожаном переплете инквизиторы предали огненному аутодафе.
– А вдруг опять придет?
– И спросит: «Где моя книга, иезуиты?»
– Жуткий человек. Холодный и скользкий, как собачий нос.
– Больше никогда не впускай его в наш дом.
В эти последние дни октября болезнь отхлынула, как уходит от побережья море, прежде чем нахлынет цунами. И все силы он пустил на редактирование «Мастера и Маргариты», с самого начала вычитывал третий и последний вариант романа, правил, вставлял новые предложения, менял слова. И выражал недовольство:
– Эх, мне бы еще раз его заново переписать! Четвертая редакция была бы уже близка к некоему совершенству.
Сорокашестилетие Люси отметили весело. Не потому, что было весело, а потому, что больной попросил веселья:
– Кто знает, возможно, это мой последний праздник в жизни.
И позвали самых близких друзей – Павла Сергеевича с Анной Ильиничной, Сергея Александровича с Марикой Артемьевной, Ольгу Сергеевну с Евгением Васильевичем, пришел и Женя-маленький с неимоверным букетом из множества разных цветов. Сказал:
– Это от нас двоих с папой.
Крепко обнял маминого мужа:
– Какой вы стали легкий, Михаил Афанасьевич.
– А я никогда и не был тяжелым, – смутился тот.
За праздничным столом он почти не ел и рюмку лишь символически подносил к губам. Старался шутить, но на сей раз как-то не очень получалось. Все ударились в воспоминания. Попов вспоминал, как в гимназии обыгрывал в шахматы одноклассника Сашку, а Сашка потом стал великим шахматистом Алехиным. Ермолинский вспоминал свое детство в Вильне, а теперь ее после долгих лет польской оккупации Сталин передал Литве, и она стала Вильнюсом.
– Пишут, что Гитлер стягивает войска к границе с Францией, – говорил Женя. – Неужели станет воевать с французами? Наглость так и прет!
– Станет, – кивал Булгаков, чувствуя, что ему пора в кровать, но из последних сил держась. – Эх, посмотреть бы, кто ему даст укорот. Ребята, а давайте танцевать!
И они завели патефон, обворожительное танго «Куст сирени», Миша танцевал с Люсей, остальные перемешались – Попов кружился с Бокшанской, Ермолинский с Анной, а Калужский с Марикой. Женя и Сережа за неимением партнерш неуклюже переминались друг с другом.
– Вот тут скрипка так вступает, что я не могу! – восхищался Булгаков. Следующей поставили пластинку «Laisse-moi partir» Анри де Прэнса, и на середине он почувствовал, что надо прилечь, сказал: – Laissez-moi partir. – И уступил жену ее старшему сыну. Уйдя в кабинет-спальню, он прилег, но потребовал продолжения веселья и танцев, наблюдал со своего ложа болезни, и они как могли старались веселиться, танцевали под «Ну-ка, чайка, отвечай-ка» Тимошаевой, «Водопад» Генри Холла, «О, Муки, Муки, о!» Оскара Йооста, «Закипая от любви» Энди Санеллы, «Вино любви» Лещенко, «Черные глаза» Марека Вебера… А он, погружаясь в дрему, думал, что надо ему вставить сцену, как Мастер танцует с Маргаритой, а то уж слишком мало они совершают чего-то такого, свойственного влюбленным. Надо, чтобы она пришла к нему в подвал со своим патефоном и пластинками. Подвал Мастера у него в романе располагался не в Мансуровском переулке и не в Сивцевом Вражке, а «где-то на Арбате». Приходит, и они танцуют…
Наутро он чувствовал себя плохо, стал ворчливым и занудным:
– Мужчина не должен танцевать с женщиной, принадлежащей другому. Вот чего они вчера все перемешались? Я бы не хотел, чтобы ты танцевала с Ермолинским или Калужским. Мужчина должен танцевать либо с девушкой, за которой он ухаживает, либо с женой.
– О-о-о-о! Вижу, что нам хреновато, и мы бухтим.
Еще через пару дней Оля примчалась без звонка:
– Телефон – дурак, надо было лично сообщить, поглядеть на вашу реакцию. Итак, у меня новость. Сядьте.
– Да не томи ты, Лелька!
– Терпение, Люська! Сели? Итак. Вчера на «Днях Турбиных» снова был Сталин. Громко хлопал. Потом пришел за кулисы и сказал Немировичу: «Если такой успех, почему товарища Булгакова других пьес нету? К тому же писатель Булгаков сейчас болен, поставьте еще одну его пьесу, и это поспособствует выздоровлению».
– Значит, он знает! – воскликнул Михаил Афанасьевич.
– Что ты заболел? Конечно знает. Он все знает. Так вот, сегодня утром принято твердое решение ставить «Пушкина»!
– Лелька! – бросилась обнимать сестру Люся.
Булгаков заплакал. Пьесу о Пушкине он написал пять лет назад, ее должны были приурочить к столетию трагической гибели поэта. И даже Главкипятком дал на нее согласие. Но ни один театр не захотел ставить спектакль о Пушкине, в котором сам Пушкин не появляется. Все разговоры вращаются вокруг него, но сам он незрим, как солнце за облаками. Как Господь Бог, о котором все говорят, но никто его не видит. Зритель не поймет. Не поймет зритель! И вот теперь… Слезы текли сами собой.
– Пусть поплачет, – сказала Бокшанская. – Я слышала, есть такая лакримотерапия, лечение слезами. Больных заставляют много плакать, и у них все вылечивается. Почему мужчины больше болеют, чем мы, женщины? Потому что мы чуть что – плачем. И освобождаемся от ненужного в организме. А они сдерживаются, и в них все накапливается.
– Вот видишь, Миша, рано или поздно… – сказала Люся, когда Леля ушла.
– Поздно, – хмуро ответил он. – В том-то и дело, что поздно. И этот гад в лучшем случае придет, когда я уже отброшу копыта. А то и вовсе не явится. Какое кавказское бессердечие! Что барана зарезать, что человека.
Но явившемуся для очередного интервью Сержу Пивко он свои слезы не показал:
– «Ты, – говорит, – думаешь, что ты Немирович-Данченко? Да ты Надирович-Задченко, вот ты кто! Из-за тебя мой любимый Мишенька Булгаков на ложе страданий улегся, заболел. Из-за тебя, паршивая ты свинья! Вот прикажу, и будут тебя так и звать: Надирович-Задченко. И паспорт такой выпишут. Какая там есть пьеса его непоставленная? Про Пушкина? А Пушкин-то чем вам, босявкам, не угодил? Светило русской поэзии! В этом году сто сорок лет со дня его рождения отметили, а вы булгаковскую пьесу себе в портки припрятали и рады стараться. Ежова на вас нет!»
Сергей, Сережа и Люся от души хохотали. Настроение у всех зашкаливало. К тому же из Союза писателей прибыл нарочный с пятью тысячами и с путевкой в «Барвиху» на двоих, аж на целый месяц – с 18 ноября по 18 декабря.
Присоединившийся профессор Страхов, заглянувший проведать больного, сказал:
– Я восторгаюсь тем, как и в болезни вы сохраняете неиссякаемое чувство юмора!
Но через несколько дней уже всем стало не до остроумия. Ударила новая волна цунами. Началось с того, что он никак не мог вспомнить, что хотел важное вставить в «Мастера и Маргариту»:
– Ну вспомни, Люся, разве я тебе не говорил?
– Да нет, Мишенька.
Потом ударило в голову так, что он несколько минут аж кричал от боли и испуга. Как павший воин, лежал потом на кровати, раскинув руки, боясь пошевелиться. И Люся боялась долго подходить к нему. Наконец склонилась:
– Ну как ты, Миша?
– Кто вы? – иссохшим голосом спросил он.
– Что значит, кто я? Ты что, не узнаешь?
– Нет.
– Жена твоя Люся. Елена Сергеевна.
– Разве мою жену так зовут?
– А как еще? Может, Любовь Евгеньевна? – с обидой спросила жена.