– Он сильный, но улетучивается, подобно произнесенному слову. Verba volant. А поэт слабый, но остается в веках благодаря написанному им. Scripta manent.
– Так, может, назвать его Манин? Воланд против Манина, сказанное против написанного. Писатель сильнее самого сатаны.
– Поэт Манин? Нет, простовато. Фамилию поэта я еще придумаю. Но почему Воланд – никому не говори, пусть гадают. Клянись, что не проболтаешься!
– Клянусь мощами Ленина!
– Годится.
В середине осени на Пироговке в присутствии десятка самых близких состоялась большая читка – с самого начала и до тех пор, пока гости могли слушать. А они слушали внимательнейшим образом, смеялись, мрачнели, восклицали, переглядывались. Ахматова все несколько часов сидела с каменным лицом и, когда решили читку остановить до следующего раза, произнесла гробовым голосом:
– Я не понимаю, чему тут некоторые смеялись. На мой взгляд, это что-то весьма мрачное, убийственное. И безысходное. За такое по головке не погладят.
– Потому что не поймут, – сказал Вересаев. – Очень сильно. Очень неожиданно. Слишком.
– Даже не знаю, что сказать, – тяжко вздохнула Бокшанская. – Не для нынешних времен книга.
– Даже страшно за вас, – поддержал Калужский. – Не советую читать всем подряд.
– Вообще хранить в стальном сейфе в подземелье, – добавил Попов.
– Ну, ты, Патя, скажешь! – засмеялся Булгаков. – Еще скажи, в фамильном замке, в потайной крипте, под скелетом рыцаря-тамплиера.
А через пару дней и ему стало не до смеха. Арестовали Колю Эрдмана. Он написал для кинорежиссера Александрова сценарий комедии «Веселые ребята» и со съемочной группой наслаждался жизнью в Гаграх. Неожиданно за ним пришли. В чем дело? Оказалось, за какие-то басни.
– Какие-то! – фыркнул Михаил Афанасьевич. – Я их слушал. Например, про ртуть, которая лезет к сорока градусам, а все тридцать шесть и шесть. Вот так, типа, и у нас в стране: «Кричат: ура! Кричат: пора! А не выходит ни хера!» Или про клавиши, которые возмущаются, что руки их бьют. А руки им: «Когда вас бьют, вы издаете звуки, а ежели не бить, то будете молчать».
– Да уж, двусмысленно, – кивнула Елена Сергеевна.
– А одна у него и вовсе: «Вдруг ГПУ пришло к Эзопу и взяло старика за жопу. Что ж, вывод ясен: не надо басен!» Как вы такое оцените, секретный агент Трусикова-Ненадежная?
– Да уж, Коля-Коля… – сокрушенно покивала Мадлена.
Вечером после девяти пришел в гости актер Волошин, и вчетвером – он, Булгаков, Елена Сергеевна и Тюпа – играли в блошки, очень весело хохотали, покуда Михаил Афанасьевич не произнес мрачно:
– А за блошки еще не сажают?
– С какой стати? – удивилась жена.
– Это ведь любимейшая игра в семье Николая Второго.
Когда в полночь Волошин ушел, Булгаков сел работать, Сережа отправился спать в свою комнату, его мать легла в их супружеской спальне, она же и писательский кабинет, а ночью проснулась и увидела, как муж снова рвет и швыряет в полыхающую печку отдельные листы романа. Бросилась к нему:
– Миша!
– Я знаю, что делаю. Оно все равно у меня здесь. – Он постучал себя по голове и, улыбнувшись, добавил: – В зопе.
Фото М. А. Булгакова из билета члена Союза советских писателей, выданного ему 4 июня 1934 года
[Музей М. А. Булгакова]
Это было из их любимого анекдота про китайца, который так хорошо выучил русский язык, что говорил, стукая себя по голове: «Лусский язык у меня тепеля здесь, в зопе». Но сейчас прозвучало совсем не смешно.
– И сколько же страниц ты уничтожил?
– Немного. Штук сто, не больше.
– Вот ведь Гоголь недорезанный!
Три дня ходили, как получившие горестное известие. Лишь слегка взбодрились, посетив втроем стройку в Нащокинском, предварительный осмотр. Вокруг сновали будущие соседи – Ося Мандельштам со своим Жизненочком, Ильф и Петров с женами Машей и Валей, Виктор Шкловский со своей художницей Василисой Корди и сыном Никиткой. Все выказывали то недовольство, то удовлетворение, но последнее – с привкусом «ладно уж, черт с ним». Писательская надстройка выглядела ненадежнее нижней, дореволюционной и основательной части дома. Площади квартир оказались меньше, чем изначально обещалось. Отделка оставляла желать лучшего, все тяп-ляп, нуждается в доработке.
– Безобразие! Где вы набрали таких работников? – возмущался Михаил Афанасьевич. – Из Головотяпска привезли или из Наплевательска? Ну хотя бы тридцать четвертый мы в своем жилье встретим? Что?! Да почему же такое отношение к писателям! Сволочизм.
Улучив момент, Катаев отвел Булгакова в сторонку и поведал:
– Эрдмана на три года угнали в Енисейск. Но это еще чепуха по сравнению с Алексеевым.
– Это который Станиславский? – съерничал Михаил Афанасьевич, имея в виду исконную фамилию основателя МХАТа.
– Да господь с тобой, – усмехнулся Петров. – Который Лифшиц, конферансье. Этого за педерастию аж на десять лет упекли.
– Слава богу, мы не педерасты!
Тюпа нечаянно подслушал и потом дома спросил:
– А кто такие передасты? Которые передовые? И почему их опекают?
– Чтобы не сильно впереди всех бежали, – сдерживая смех, ответил отчим. – Вот я не передаст, потому что живу нормально, не суечусь, задницей не верчусь.
Времена стояли тревожные во всех отношениях. После ослабления репрессий вновь стали арестовывать, того и гляди до нас доберутся. Михаил Афанасьевич стал каждые три-четыре дня наведываться в Нащокинский, следить за рабочими, поторапливать, не оставляя надежду вселиться перед Новым годом. Страшно хотелось переехать из квартиры на Пироговке, где он жил до Елены с другой женой. К тому же эта квартира протекала, в кабинете стало так сыро, что пришлось все книги из него эвакуировать в прихожую и гостиную. А к тревогам добавились боли в почках, но, обследовавшись у доктора с фамилией Блументаль, приятно напоминающей Борменталя, больной получил рецепты и уверения, что ничего критического – попринимать лекарства, и все пройдет.
Отпраздновали день рождения Елены Сергеевны, а затем и Сережи, который очень смешно удивлялся:
– Почему, ну почему я не чувствую, что мне уже семь? Как будто мне по-прежнему шесть. Скажи, Потап!
– Сам удивляюсь! Мне сорок два, а чувствую, будто мне сорок один.
На юбилей МХАТа пошли, но от банкета в «Новомосковской» гостинице отказались, потому что в этот день в Риге проходили похороны булгаковского тестя. Журналист и латвийский общественный деятель Сергей Маркович, урожденный Шмуль-Янкель Мордкович Нюренберг, скончался в шестьдесят восемь лет, оставив по себе самую добрую память.
В ноябре из Англии пришло письмо. Справочник «Who’s who» намеревался опубликовать о Булгакове статью, в которой говорилось, что он долго жил в Берлине, сотрудничал в «Накануне», а по возвращении на родину стал принадлежать к правоэкстремистскому крылу современной советской литературы.
– Круглые идиоты! – негодовал Булгаков. – Они бы еще написали: «Вынашивает планы свержения советской власти и убийства Сталина». Остается приписать: «Расстрелян сразу по выходе данного справочника».
Все переделал и отправил в туманный Альбион с гневной припиской.
В начале ноября, превозмогая мигрень, Булгаков усиленно работал над новыми главами романа, описал полет Маргариты и ее смешные расправы над квартирами в доме Драмлита. Выместил свою злобу на окололитературных босявок, имеющих роскошное жилье.
В ноябре ударили сильные морозы, рабочие в Нащокинском вообще не хотели работать, приходилось их умасливать взятками. Зато строительство романа шло полным ходом, и его добросовестного строителя не приходилось ничем умасливать. Почки болеть перестали, головные боли прошли, откуда-то явился прилив энергии, и он даже принялся репетировать роль судьи в постановке «Пиквикского клуба» в филиале МХАТа, чему долго, но безрезультатно сопротивлялась Елена Сергеевна:
– Как может драматург, небожитель, снизойти до актерства!
– А Шекспир? А Аристофан? А Мольер? Даже царь, помазанник Божий, играл… кого он там? Остапа Бендера?
– Евгения Онегина. Ну, не знаю. Не нравится мне это.
В самом конце ноября во МХАТе вышло окончательное решение по «Бегу» – не пойдет. Михаил Афанасьевич негодовал:
– Как всегда, «Гроза», «Чайка», «Гайка», «Спайка». А главное, ты подумай, ничтожнейшую комедийку этой босявки Володьки Киршона утвердили. «Чудесный сплав» называется. Вчера принес Немировичу-Дамченко, и сразу утвержден!
Временно отставив в сторонку роман, Булгаков бултыхнулся в актерство. Молодому режиссеру-постановщику «Пиквикского клуба» Станицыну он сказал:
– Хочу побыть в актерской шкуре. Мне, драматургу, необходимо проникнуться самочувствием актера. Надо самому на себе проверить ощущение себя в образе, побыть кем-то другим, проработать артикуляцию, дыхание. Проверить текст, прослушать звучание фразы, произносимой своим голосом. Порепетировать, поискать, пострадать вместе с актерами и с режиссерами. Прочувствовать себя в этой среде не сбоку, не сверху, не рядом даже, а снизу. Побыть маленьким, «вторым», «третьим» актером, исполнителем эпизодической роли, чтобы оценить значение одной реплики, очерчивающей в эпизоде образ всей роли. Драматург должен быть способен лепить произведение и из этих ролей-реплик, образов, эпизодов, а не только из монологов и диалогов на пол-акта. Ему нужно, необходимо изменить и масштаб, и перспективу, и точку зрения, вернее, точку восприятия. Для нахождения этой новой точки восприятия мне и надо внедриться в самую плоть, самую сущность спектакля.
И он стал внедряться. Раньше всех приходил на репетиции. Всматривался не только в игру других актеров, но и в технику постройки оформления, в живопись, в технологию перестановок, в освещение. Внюхивался в запахи красок, клея, лака, сосновой воды, грима, гуммозы, вазелина и репейного масла, в гарь электроаппаратуры. Как юноша, он ликовал, получив возможность ходить по сцене, трогать изнанку декораций, откосы, штативы фонарей, шумовые аппараты. Все это, не видное снаружи, теперь открывалось ему, как внутренности человека открываются врачу.