Однажды высокая и тяжелая стена декораций стала падать, он первым подскочил и держал, как атлант, покуда остальные не прибежали на помощь. Совершив подвиг, весь светился от радости соучастия в единой сценической судьбе с актерами и работниками сцены. Правда, потом снова болели почки, но недолго, можно и потерпеть.
Но истинное блаженство он испытывал в гримерке, когда надевал костюм и садился гримироваться у лучшего гримера Михаила Чернова. Вся его сущность таяла при виде того, как в зеркале складывается образ и добрый светлоглазый Миша Булгаков превращается в противного британского судью, нос картошкой, глаза злые и уже не синие, а белые, под глазами мешки.
– Михаил Иванович, сделайте мне лицо паука.
– Я не знаю, какое у паука лицо.
– В точности такое же, как у нашего инспектора пожарной охраны.
– Ага, понятно, – тотчас схватывал идею гример, у которого этот пожарный инспектор недавно попросил бензинчику, дабы оттереть пятно на одежде, и тотчас же оштрафовал его за хранение горючих материалов в здании театра. – Уж эту сволочь я мигом в вас изображу!
М. А. Булгаков в роли судьи в спектакле «Пиквикский клуб»
1933
[Из открытых источников]
И вот, в пышном буклированном парике на свет божий является мерзавец с лицом паука, ненавидящий все человечество, каждого считающий преступником.
Инсценировку выполнила писательница Наталья Венкстерн, родившаяся в один год с Булгаковым, и он чирикал с ней:
– Натушечка, можно я вот тут фразочку добавлю? А можно я это слово заменю на другое?
Она на все соглашалась, до сих пор не веря, что в ее спектакле будет играть сам Булгаков, автор самого успешного спектакля «Дни Турбиных». И в итоге текст небольшой роли вырос втрое, а сама роль стала значимее. На сцене появлялся не просто самодур судья, а воплощение всего мирового самодурства, несправедливости и беззакония.
Актеры жаловались режиссерам:
– Эдак Булгаков у нас скоро станет главные роли отхапывать.
– Вот и отлично, – отвечали режиссеры, – это вам стимул играть как можно лучше.
После просмотра первых шести картин, в которых в том числе участвовал и булгаковский судья, Немирович-Данченко не постеснялся объявить:
– Да, вот новый актер открылся!
Когда в очередной раз заговорили, что, может быть, все-таки наконец разрешат «Кабалу святош», Москвин заявил, что ему сейчас трудно будет репетировать Мольера, поскольку у него в личной жизни такие же дела, как у Жана-Батиста, и больно произносить реплики. Его в то время изобличили в изменах своей жене Любови Гельцер с Аллой Тарасовой, и вовсю разгорелся скандал. Выволочки по партийной линии и все такое прочее.
– О, давайте я! – тотчас отозвался Булгаков. – Мне и роль учить не надо, я ее сам написал и наизусть знаю.
Роль, однако, передали Вите Станицыну.
– Впрочем, все равно без толку, слухи о воскрешении «Мольера» оказались преждевременными, – рассказывал Михаил Афанасьевич сестре Наде, в очередной раз заглянувшей в гости на Пироговку.
– Тебе надо проявиться, – произнесла Надя.
– В каком смысле? – удивился брат.
– Мы с мужем с недавних пор в приятельских отношениях с Нусиновым…
– Как ты сказала? С Гнусиновым? – В глазах Булгакова мгновенно заскакали огненные саламандры из «Литературной энциклопедии».
– Не ерничай, Миша, – с укоризной стукнула ладошкой по столу сестра. – Исак Маркович прекрасный человек и хочет тебе добра. Сейчас намереваются заново переиздавать «Литэнциклопедию»…
– «Заново переиздавать» – это плеоназм. Переиздать и означает издать заново, – холодея от гнева, поправил сестру брат.
– Не умничай, Миша! – топнула она ножкой. – Он просил меня взять у тебя тексты «Дней Турбиных» и «Бега». Возможно, что-то смягчит в своей статье о тебе. Хотя был звонок, женский голос: «Мы пишем статью о Булгакове, конечно неблагоприятную. Но нам интересно знать, перестроился ли он после “Дней Турбиных”?»
– Жаль, что не мне позвонили, – усмехнулся Булгаков. – Я бы ответил: «Так точно, перестроился вчера в одиннадцать часов». – И он злобно отсек: – А пьес Нусинову я не дам.
– И совершенно напрасно, – укоризненно покачала головой Надя. – Сейчас надо проявлять гибкость. А то тут у нас был дальний родственник мужа, говорили о тебе, и он сказал: «Послать бы его на три месяца на Днепрострой, да не кормить, тогда бы он переродился».
– Похвально, – ответил Михаил Афанасьевич. – Есть еще способ: кормить селедками и не давать пить.
Как водится, он в пять лег на три-четыре часика поспать, а Елена Сергеевна вышла малость проводить золовку, заодно подышать свежим воздухом и сказала:
– Вот что, Надежда Афанасьевна, я прошу впредь обращаться с моим мужем вежливо и почтительно. И не учить его, как поступать и как жить.
– Фу-ты ну-ты! – вспыхнула Надя. – Хочешь им как лучше, а они… Не надо меня провожать дальше! Спасибо за гостеприимство.
Как ни старался ездить сквозь лютый мороз в Нащокинский и приструнивать нерадивых рабочих, новый 1934 год все равно встречали на Пироговке. Пришли – Бокшанская с мужем актером Калужским, доктор Арендт с женой Женечкой да Женечкина сестра Даша с мужем Леонтьевым, директором студии Малого театра. Весело провожали год старый, особенно его окончание, когда Америка, выбрав в новые президенты Франклина Рузвельта, официально признала СССР и направила первого посла Вильяма Буллита, человека, по-настоящему интересующегося русской культурой. Первым спектаклем, который он посмотрел, конечно же, оказался «Дни Турбиных», он бешено аплодировал и даже черкнул свое суждение в книге гостей МХАТа, а «Вечерняя Москва» его отзыв перепечатала: «Прекрасная пьеса, прекрасное исполнение!»
– Ну как-как? Ладно уж, расскажу, только чур никому, – начал очередное бахвальство слегка запьяневший Булгаков. – Вызывает меня Сталин: «Будем американского посла встречать. Вы оба на Бул начинаетесь, а “булл” по-английски означает бык». К тому же он, как и вы, девяносто первого года рождения. Встретили его. Сталин: «Что-то вы, товарищ посол, к нам долго ехали, с семнадцатого года целых шестнадцать лет». Тот смущается, мол, дальность расстояний. И говорит: «Мне хотелось бы первым делом познакомиться с писателем Булгаковым и посмотреть его главную нашумевшую пьесу, о которой у нас все без исключения газеты восторженно написали». Ну, и пошли мы во МХАТ. Буллит сел вот так и до самого конца смотрел, будто сфинкс.
– А в антрактах?
– Ныл: «Когда же следующий акт? Ну когда же!»
В первых числах января американец пожаловал на Пироговку. Но не посол, а американский журналист Юджин Лайонс, в российском девичестве Евгений Привин, и с ним некто Эммануил Жуховицкий, в котором Елена Сергеевна со своим безошибочным чутьем быстро просекла стукача, о чем тотчас оповестила мужа красноречивым стуком костяшками пальцев по столу. За ужином Лайонс настойчиво предлагал Булгакову продать ему все права на «Турбиных».
– Обо всем договаривайтесь с моим секретарем, – ответил Михаил Афанасьевич, ласково приобнимая жену. – Ее агентурный псевдоним в НКВД Мадлена Нюрнберг. – И, увидев реакцию на эти слова Жуховицкого, понял, что Мадлена не ошиблась.
– А я сразу ответов не даю, – строго произнесла Мадлена. – Поговорим через пять дней.
– Не то вы делаете, Михаил Афанасьевич, не то! – заговорил стукач. – Вам бы надо с бригадой на какой-нибудь завод или на Беломорский канал. Взяли бы с собой таких молодцов, которые все равно писать не могут, зато они ваши чемоданы бы носили…
– Я не то что на Беломорский канал – в Малаховку не поеду, так я устал. На Беломорканалы пусть резвые Ильф и Петров ездят, да Лешка Толстой с Катаевым.
В августе прошлого года Горький организовал агитационную поездку писателей на строительство Беломорканала, чтобы те с гневом опровергли уверения Запада об использвании там рабского труда заключенных. Поехали Алексей Толстой, Зощенко, Катаев, Шагинян, Инбер, Всеволод Иванов, Шкловский, Авербах, мало кому известные Авдеенко с Габриловичем и вообще никому не известные Лапины да Славины. Там они ели и пили от пуза, им показывали чистеньких и сознательных рабочих, применяющих самые прогрессивные средства труда и живущих в благоустроенных коттеджах по соседству с перековавшимися уголовниками. Горький со слезами умиления встретил бригаду на обратном пути, и в итоге все они скоростным методом состряпали бравурную книгу.
– К тому же меня туда никто и не звал, – добавил Михаил Афанасьевич.
– Вам надо было самому проявить сознательность, – с укором промолвил Жуховицкий.
Лайонс соблюл пунктуальность и ровно через пять дней зазвал к себе в гости. Он предъявил доказательства, что срок предыдущего договора с Фишером иссяк, посулил хорошие деньги, и ничего не оставалось делать, как принять его условия. Жуховицкий ликовал, видно, и ему перепадало:
– Вот, поедете теперь за границу! Только без Елены Сергеевны…
– Это почему еще? Вот крест! – И Михаил Афанасьевич размашисто перекрестился почему-то по-католически, слева направо. – Без Елены Сергеевны не поеду! Даже если мне в руки паспорт вложат.
– Но почему?!
– Потому что привык все эти годы по заграницам только с Еленой Сергеевной ездить. А кроме того, принципиально не хочу быть в положении человека, которому нужно оставлять заложников за себя.
– Вы – несовременный человек, Михаил Афанасьевич.
– Да, я несовременный человек.
В середине января Елена Сергеевна сама ездила в Нащокинский и ругалась с рабочими. До сих пор не покрашены стены, нет электричества, воды и газа.
– Вы что, до конца второй пятилетки собираетесь валандаться?!
– Всякое бывает, товарищ-гражданка.
– Бос-с-с-сявки! – выслушав доклад жены, в сердцах плюнул муж.
Ему невыносимо хотелось переехать. И не только потому, что все больше отсыревал кабинет и уже до чесотки раздражали трамваи. Как ни крути, но здесь все еще витал дух их совместной жизни с Бангой, мерещились тени кошек, и слышался цокот когтей Бутона. Да и сама Любаша чуть ли не каждую неделю заявлялась в гости, а он никак не осмеливался намекнуть ей, что это не вполне этично. Хорошо хотя бы то, что мудрая Люся сумела убедить Любу не называть Булгакова ни Макой, ни Макой-писакой, ни уж тем паче Масей-Колбасей. И отныне и прежняя, и нынешняя величали его почтительно Михаилом Афанасьевичем. Лишь наедине Люся называла его милым уменьшительным именем Миша.