– Дети, – говорил он, – запомните главное: в жизни надо уметь рисковать. Конечно, скажете вы, Бог все дает осторожным и зачастую подлым, но иногда и ему нравится, когда кто-то рискует все потерять, лишь бы добиться цели. Вот хотя бы посмотрите на вашу маму. Она жила очень хорошо с вашим папой, но рискнула, пошла ко мне, бедняку. И вот поглядите, как сейчас нам всем четверым хорошо тут, в прекрасно обставленной столовой, в новой квартире. А пройдет время, и заживем еще лучше, и жилье у нас будет царское.
Сережа, помешивая ложечкой кофе, задумчиво произнес, мило картавя:
– Подожди, Потап, мама ведь может рискнуть еще раз…
Булгаков мгновенно покраснел и выскочил из-за стола. Внимательно посмотрел на Тюпу, не зная, что сказать восьмилетнему мальчику.
– Что скажешь, Потап? – спросил Сережа.
– Скажу так… Ты знаешь кого-нибудь лучше меня?
– Нет, не знаю. Потап, ты лучший.
– Вот ты сам и ответил на свой вопрос. Я прав? – он глянул на жену.
– Тысячу раз прав! – с большим чувством ответила Елена Сергеевна.
Незаметно пролетел счастливейший месяц в новой квартирке, и, вдыхая нескоро выветривающийся, но уже легкий запашок краски, Булгаков писал Вересаеву: «Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку. Молю Бога о том, чтобы дом стоял нерушимо. Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы. А какое блаженство не ездить в трамвае! Викентий Викентьевич! Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течет на пол из бака, и, наверное, будут еще какие-нибудь неполадки, но все же я счастлив. Лишь бы только стоял дом».
Блаженство!
Глава сорок втораяЩека к щеке1934–1935
Как же хочется на этом слове «блаженство» взять да и закончить книгу, оставив героя в счастливейшем времени его жизни! Что скажешь, читатель? Может, так и сделаем? Нет? Ты и вправду говоришь «нет»? А, в этом смысле. Что ж, ты прав, мы с тобой должны быть с ним вместе не только в счастье и радости, но и в болезни и горе. Не то мы станем такими же, как некоторые из его друзей: когда он был в славе и при деньгах, вились вокруг него, шастали к нему домой на пирушки, охотно уплетали вкуснейшую селедку его собственного приготовления под соусом из горчицы с яблочным уксусом, а когда он оказывался на грани ареста, старались не приближаться на расстояние выстрела из браунинга, и к умирающему ни разу не пришли.
Ладно. Спасибо тебе, читатель, что подсказал. Не то бы я и впрямь тут поставил финальную точку, вернее – восклицательный знак после слова «блаженство».
Ну, тогда за мной, читатель, коли уж ты такой смелый и благородный! Тем более что еще какое-то время блаженство будет продолжаться.
Итак, наш герой наслаждался новой квартирой, продолжал писать роман про Воланда, закончил пьесу «Блаженство» и сдал ее в Сатиру, как все называли Театр сатиры. В Нащокинский явился режиссер Пырьев и пообещал экранизировать булгаковскую инсценировку «Мертвых душ», в Нью-Йорке поставили «Дни Турбиных»… И на волне успеха Булгаковы подали заявление на выдачу им заграничных паспортов. Оставалось только ждать, когда им разрешат выезд, и – бонджорно, Италия! Бонжур, Франция! Гутен таг, Германия! Хэллоу, Англия!..
В Нащокинском, который на самом деле с прошлого года стал улицей Фурманова, Михаил Афанасьевич радовался балкону, на него отныне выходил курить. А когда пришли теплые денечки, правым локтем опирался о перила и с удовольствием подолгу смотрел вниз с четвертого этажа на то, как ходят люди, ездят машины, нет никаких трамваев. А справа – предмет зависти, чудесный доходный дом в готическом стиле, выстроенный в конце прошлого века богачом Лазаревым, с изящным единорогом, сидящим над центральным парадным входом.
– Эх, Мадленушка, немножко мы неточно попали, надо бы в доме с единорогом поселиться.
– Ну, будем считать, это следующий этап, а пока мне и так хорошо.
– Но человек, должен тебе сообщить, существо подлое. Дашь ему палец, он хочет пять, дашь пять – всю руку давай.
– Да что ты! А я-то и не знала! Теперь буду знать.
Когда переезжали в писательский дом, были уверены: ну, теперь начнется, писатели станут шастать друг к другу, мешать работать, бражничать, не дай бог ссориться, отбивать друг у друга жен, и все такое. Тем удивительнее оказалось совершенно противоположное – ничего подобного, наоборот – старались не совать нос в другие квартиры и не спешили зазывать к себе. В гости к Булгаковым ходили все те же, кто и на Пироговку, а из нащокинских только Ильф да Мандельштам, да и то редко. К тому же Мандельштама в мае арестовали по ордеру самого Ягоды и вскоре выслали в Чердынь, а жена отправилась вместе с ним.
На балкон выходили две двери – из их квартиры и из квартиры Габриловича. Его повесть «Смерть» в журнале «Октябрь» Михаил Афанасьевич прочитал, да и забыл. К тому же ему как-то передали суждение Габриловича: «Булгаков – писатель не без возможностей, одаренный, но средний». Оказалось, у однобалконников не только планировка квартир, но и семьи в чем-то зеркально отражают друг друга – тихий и скромный Евгений Осипович тоже увел жену у влиятельного мужа вместе с сыном Юрой. Нина Яковлевна, в девичестве Цубербиллер, в первом браке Линчевская, была яркая красавица, но с жестокими тонкими губами и тяжелым властным подбородком. Дочь жандармского офицера, она унаследовала от отца жандармские черты, считала себя важной персоной, а с мужем обращалась как с вождем покоренного народа, склонного к бунтам.
С первых же месяцев жизни в Нащокинском нельзя было не признать свойство дома, которое со временем начнет все больше раздражать. Дом был надстроен над двумя нижними этажами отнюдь не так фундаментально, как прежние. Стены и перекрытия хлипкие, если на пятом этаже гулянка, потолок трещит, люстра раскачивается, даже лампочки гаснут. А слышимость такая, что при желании и остром слухе можно всю писательскую общественность прослушать.
У Булгакова день складывался так: в пять часов вечера он ложился спать до десяти, потом либо пировал с гостями, либо работал до пяти утра и спал до одиннадцати, после чего начиналось бодрствование до пяти вечера. Но когда он в пять утра ложился, за стенкой начинался стук пишущей машинки – в это время Габрилович начинал работать. А часа в два пополудни нередко слышался грозный окрик жандармской дочки:
– Ты опять разлегся? День – это время не для сна, а для дел!
– Ниночка… Ниночка… – едва просачивалось покорное бормотание Габриловича.
– Что Ниночка! Что Ниночка! Вставай, лежебока! Нечего по утрам чучукать!
Михаил Афанасьевич и Евгений Осипович не общались друг с другом. Когда Булгаков выходил на балкон покурить и заставал там мечтательного Габриловича, тот застенчиво здраськал и спешил в свою нору. Зато Сережа и Юра, два пасынка разных семей, быстро подружились, играли вместе на балконе, однажды даже затеяли пинать мяч, который чудом не улетел на улицу, пока жена Габриловича не выскочила к ним и не наорала.
Елена Сергеевна и Нина Яковлевна ходили друг к другу через балкон лишь по хозяйственным делам – узнать рецепт того или иного блюда, позаимствовать сольцы, сахарку, лука, мучицы, молочка, маслица, чесночка. Вкратце делились одна с другой подробностями жизни. Однажды, давясь от смеха, Елена Сергеевна показала мужу написанный Ниной Яковлевной перечень продуктов, которые Булгакова задолжала ей. Михаил Афанасьевич бился в истерике от хохота: «Задолжность: 1). Сахор – 1 стокан. 2). Лук реп. – 2 галовки. 3). Мука – 2 стокана. 4). Иички – 2 шт. 5). Уксос – полстокана. 6). Масло поц. – полстокана».
– Какая прелесть! – хохотал автор «Собачьего сердца». – Иички! Уксос! А масло поц – это то, о чем я подозреваю?
– Разумеется, нет, это масло поцолнечное.
– А может, поцелуйное?
При такой чудовищной неграмотности Нина Яковлевна, имея четыре класса образования, считала себя светской львицей, и многие с ней именно так и обращались. А самый экстравагантный жилец писательского дома Соломон Бройде пред нею даже снимал шляпу.
У этого Соломона была огромная квартира, и Булгаков уверял:
– Это он съел наши квадраты. Приказал расширить свои хоромы, а наши все сузить. Иначе куда целых тринадцать метров канули? И у остальных по столько же. Он сожрал, уж будьте покойны!
Бройде, на год моложе Булгакова, сумел сколотить целое состояние, и квартира в Нащокинском у него, как говорили, была не единственная, сюда он возил любовниц. Причем на собственном «Паккарде-533», таком же, как у Сталина. Он всегда появлялся в разных роскошных костюмах и шляпах, во рту неизменная сигара. Агент Мадлена через разных знакомых собрала о нем сведения, что Соломон Оскарович до революции разбогател во Всероссийском земском союзе, где занимался кормлением беженцев и явно их недокармливал, а после революции занимался снабжением народа продовольствием и явно его недоснабжал. Дабы ни у кого не возникало подозрений насчет источников доходов Соломона Оскаровича, Бройде стал с бешеной скорострельностью выпускать бульварную литературу, его романы пачками вылетали из пасти издательств чудовищными тиражами до тридцати тысяч экземпляров, и население Страны Советов, недоснабженное этим деятелем, жадно питалось его книгами. А в мае первого года жизни в Нащокинском Елена Сергеевна со смехом читала в «Вечерке» фельетон какого-то Бермонта о том, как Бройде устроил плантацию литературных негров, которые в поте лица трудились, создавая его псевдолитературную продукцию. Плантатора взяли за шкирку и завели следствие, которое установило факт использования рабского труда, квалифицированного как злостное присвоение интеллектуальной собственности писателей Лугина, Моренца, Нуринова, Ульяновского и других. Последний шедевр Бройде, роман «Фабрика человеков», созданный журналистом Силенкиным, стал последним продуктом литературных плантаций Соломона Оскаровича. Суд приговорил плантатора к сорока месяцам лишения свободы.
За делом Бройде увлеченно следила вся газетная Москва, и в семью Булгаковых шелестящие крылья газет то и дело приносили пищу для злорадного смеха.