– Закрылись копи царя Соломона! – хихикал Михаил Афанасьевич. – Не переселиться ли нам в его хоромы?
– Заодно и машину, – поддакивала Елена Сергеевна. – Мы ее Банге подарим, она, бедненькая, всю жизнь мечтает бибикать.
– Нет, машину наверняка жандармская дочка заграбастает, – вздыхал Булгаков с таким сожалением, будто и впрямь уже стоял вопрос о разделе имущества Бройде между членами писательского кооператива.
Но рано они разинули рты на чужой каравай, хоть и ворованный. Соломон Осипович вскоре появился все в том же благополучном виде, а когда его спрашивали, как оказался на свободе, он отвечал невозмутимо:
– Почему-то ко мне внезапно утратили интерес.
– Лапы судьям окропил святой водой, вот и дали ему эти сорок месяцев условно. Уж будьте покойны! – справедливо возмущался писатель с четвертого этажа.
Ближе к лету писателям, режиссерам, актерам стали горстями сыпать загранпаспорта, причем некоторым, особенно заслуженным, даже давали деньги на поездку, кому четыреста долларов, кому полтысячи, а кому и шестьсот.
– Мне за все страдания не меньше тысячи выдадут, уж будьте покойны! – снова раскатал губу автор «Белой гвардии».
Булгаковых оповестили о том, что скоро и им выдадут.
– Стало быть, я уже не узник! – ликовал Михаил Афанасьевич.
Но при этом его стал одолевать страх близкой смерти, тоска нестерпимая, боязнь одиночества. Он сваливал все на эхо давнего морфинизма, мол, такое бывает, организм долго продолжает избавляться от той зависимости, время от времени выбрасывая из себя глубоко въевшиеся яды. Врачи не находили ничего тревожного, сердце в порядке. Разве что переутомление. Но он продолжал хандрить. То и дело умолял Люсю:
– Люся, сжалься! Не забывай меня после того, как я умру!
– Господь с тобой, Мишенька!
– Не сразу найди себе другого, хотя бы годик повдовствуй. А потом все равно не забывай до конца жизни, какой я был веселый, хороший и гениальный.
– Ну Миша! Не обижай меня, прошу! Мне не нужен другой. Только ты. Я боготворю тебя!
Скульптура «Коровьев и Бегемот» работы Александра Рукавишникова
[Фото автора]
За последний год она хорошо освоилась с ролью Сниткиной, так что, в отличие от Любаши, уже не могла бы сказать: «Ты не Достоевский!» Она все увереннее вела дела Михаила Афанасьевича, переписку, переговоры, заключала договора. На все он ей выписал доверенности, в том числе и на получение гонораров. И что удивительно: в точности, как когда-то жена Достоевского, Елена Сергеевна стала замечать, где и как ее мужа обдуривают, недоплачивают, где неправильно взимают налоги, решительно вступила в бой с крохоборами. И те, видя в ней фурию своего дела, шли на попятную, извинялись: мол, ошибочка вышла, простите, все возместим.
– Это что такое! В чем дело, уважаемые?! – говорила она по телефону таким голосом, что и у самого облапошенного писателя поджилки дрожали. – Что значит «вы перепроверите»? Вы должны сразу так работать, чтобы потом не перепроверять и не извиняться за ошибки.
Булгакову оставалось лишь ликовать, каким успешным воином за справедливость оказалась агент Трусикова-Ненадежная.
В начале июня во время репетиции «Пиквика» помощник директора МХАТа Леонтьев, мурлыкая от удовольствия, подсел к присутствующей Елене Сергеевне и оповестил:
– Послезавтра приходите за загранпаспортами. Иван Сергеевич получит их на мхатовцев, привезет, и я сразу раздам.
На улице, узнав прекрасную новость, Михаил Афанасьевич запел по-французски, потом по-немецки, потом по-итальянски:
– Aux armes citoyens, formez vos bataillons!.. Alle meine Entchen schwimmen auf dem See… O sole, ’o sole mio, sta ’nfronte a te, sta ’nfronte a te!
По пути домой они заказали ему новый костюм по самой последней моде – серый в светлую полоску, фланелевый, широкие лацканы, накладные плечи, высокие карманы, пиджак на трех пуговицах, книзу заужен, брюки с отворотами. Все для заграничного турне.
– Приезжаем мы с тобой, Люся, в Париж, а на вокзале шум: «Мишель де Бульгак! Вив Мишель де Бульгак!» Нас встречают Барбюс, Арагон, Триоле, Фиголе, Миголе. «О, как долго мы вас ждали, мсье де Бульгак! Примите от нас немедленно членство в Академии бессмертных!» Бунин в сторонке, стоит и недоумевает, за что не ему, нобелевскому лауреату, а этой босявке из ненавистной Совдепии? Сразу нас ведут в ресторан на Эйфелевой башне, горы устриц, реки шампанского…
Сиял яркий солнечный день, в котором грезились лучи парижского солнца, о коих он так мечтал. А послезавтра курьер театра Иван Сергеевич привез целую стопку загранпаспортов, и Яков Леонтьевич принялся их раздавать. Десять человек получили, двадцать, тридцать.
– Наши, конечно же, на самом дне томятся, – потея от нетерпения, прошипел Булгаков.
Еще сколько-то человек получили, груда паспортов иссякла.
– А мы? – промычал, бледнея, Булгаков.
– Ой, забыл! – стукнул себя по лбу Иван Сергеевич. – Вот же еще. – И выдал две бумажки, которые Леонтьев с жалобным видом протянул Булгаковым. В выдаче заграничных паспортов отказано!
Когда вышли на улицу, Михаилу Афанасьевичу стало плохо, с трудом дошли до ближайшей аптеки, он принял успокоительные капли и лег на аптечную кушетку. Елена Сергеевна на улицу – как назло, ни одного такси.
Мимо ехал кто-то, пригласил:
– Подвезти?
Глянула – Безыменский, рожа наглая, успешная, в зубах папироска.
– Не надо!
– Я, кстати, не всем предлагаю.
– Отлезь, гнида! – рявкнула она словами Шарикова.
– Хамка! – И укатил.
А она вернулась в аптеку, вызвала авто по телефону. Дома невыездной писатель слег. Болела голова, одолевал страх смерти, одиночества, пространства:
– Хочу жить вечно, хочу, чтобы ты приросла ко мне, хочу жить на просторной даче, хочу гулять по Парижу!
На четвертый день собрал волю в кулак и написал Сталину новое обиженное письмо: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Разрешите мне сообщить Вам о том, что со мною произошло… испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой… хотел сочинить книгу о путешествии по Западной Европе с тем, чтобы по возвращении предложить ее для напечатания в СССР… Паспорта вы получите очень скоро, так как относительно вас есть распоряжение…Тут уж у меня отпали какие бы то ни было сомнения, и радость моя сделалась безграничной… В это время меня поздравляли с тем, что многолетнее писательское мечтание о путешествии, необходимом каждому писателю, исполнилось… 7 июня курьер Художественного Театра относительно меня и моей жены сказал, что нам в паспортах отказано… После этого, чтобы не выслушивать выражений сожаления, удивления и прочего, я отправился домой, понимая только одно, что я попал в тягостное, смешное, не по возрасту положение… Обида, нанесенная мне в ИНО Мособлисполкома, тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве».
Мадлена отнесла письмо в ЦК, но надежда увидеть мир умирала и уже даже перестала стонать от боли.
– Он не ответит, – мрачно предрек Булгаков. – Его вообще нет. Он существует только в моих глупых байках.
И они поехали не в Париж, а в Ленинград, месяц жили в «Астории», гуляли, Михаил Афанасьевич лечился от неврастении методом электризации у доктора Полонского, даже вернулся к работе и закончил киносценарий «Мертвых душ». Вернувшись в Москву, показал Пырьеву, и тот велел переделать.
Булгаковская Москва. На этом месте в Нащокинском переулке стоял дом, в котором М. А. Булгаков провел последние годы жизни
[Фото автора]
– Я только и слышу: переделать, переделать, переделать! Я должен переделывать под них, вместо того чтобы они переделывались под меня!
Кусок лета провели на даче под Звенигородом, где было превосходное купание, и нервы Михаила Афанасьевича основательно укрепились. На «Мосфильме» наконец утвердили его сценарий «Мертвых душ», третий вариант, а «Украинфильм» предложил ему сценарий «Ревизора».
– Гляньте, как Гоголь ведет меня в кинематограф! Спасибо, учитель!
В Киеве четыре дня жили в «Гранд-Отеле», просторнейший номер, чудесные виды из окон. Представители дирекции кинофабрики жужжали:
– На що вам Москва! Вы же наш, киевлянин! Переезжаете к нам, и мы вам пятикомнатную квартиру с видом на Днепр.
Булгаков завелся:
– Переедем! Ничего так не хочу, кроме пятикомнатной квартиры! Мне уже и все эти Парижи не нужны. У нас Ленинград, Киев… А приедешь в Париж, и окажется, что сплошная серость, из которой торчит Турдэфелька.
То же самое, когда они вернулись в Москву, шепеляво говорил и приехавший из Парижа Станиславский, противно морщил нос:
– Нечего туда штремитша. Жизнь – тут. А там – мертвечина. Кладбище былой славы. Шмотришь на француженок – а где же шик? Гляньте на наших, все при всем!
– А Турдэфелька, наверное, как обелиск на могиле? – спросил Булгаков.
– Шовершенно шправедливо. Хорошо вы шказали: Турдэфелька. Дайте я вас рашцелую.
Покидали театр, обнявшись. Станиславский спросил:
– Что вы пишете сейчас?
– Ничего, Константин Сергеевич, устал.
– Вам нужно писать… Вот тема, например: некогда все исполнить… и быть порядочным человеком. – Он вдруг замер, как осой ужаленный: – Впрочем, вы не туда это повернете!
– Вот… все боятся меня…
– Нет, я не боюсь. Я бы сам тоже не туда повернул. – И засмеялся, лукавый старик.
Но предложенная им тема задела Булгакова. Действительно, для многих это не просто трудно, но порой даже невозможно – и исполнить задуманное, и остаться порядочным человеком. Не переделывать пьесу, даже когда от этого зависит судьба постановки. Не юлить и не подличать, чтобы получить хорошую квартиру и дачу. Не прощать измены любимого человека, чтобы только не расставаться с ним… Перечень возможных вариантов для нового романа неиссякаемый. А что, не начать ли такой роман?
И он, усевшись калачиком, стал… дописывать про похождения Воланда и его шайки. Работа понеслась под горку, но он до сих пор знать не знал, чем окончится книга, гнал строку туда, куда она сама несла его. Все, что происходило вне романа, как всегда у него в таких случаях, превратилось в декорацию. А на этом фоне продолжалась нудная возня вокруг так до сих пор и не поставленного «Мольера»; Станиславский проявлял к драматургу невесть откуда взявшуюся учтивость и даже на телефонный вопрос Булгакова: «Вы нездоровы?» – отвечал: «Для всех, кроме вас»; агент Мадлена продолжала необъяснимым образом за бесценок доставать разные великолепные вещи; обойщики и столяры изготавливали полки для книг; вновь шевелились слухи, что наконец разрешат «Бег»…