Прежде чем в романе запылал Дом Грибоедова, Булгаков тщательно проверил пожарную безопасность квартиры и лишь после этого сел дописывать главу о похождениях Коровьева и Бегемота.
На фоне сочинения всей этой чертовщины его снова стали одолевать приступы страха, боязнь одиночества. Он не мог находиться в комнате один, а когда выходил на улицу, тотчас возвращался:
– Не могу. Они вот-вот схватят меня.
– Кто?
– Да эти… Которые «був Гаков – нема Гакова». Люсенька, пожалуйста, пойдем вместе.
И верная Мадлена постоянно сопровождала его. Пришлось пройти курс гипноза, после которого постепенно необходимость в уличном сопровождении отпала.
Осенью Елена Сергеевна привезла в столовую комнату рояль и сначала играла на нем сама, а потом и Михаил Афанасьевич увлекся ежедневным музицированием, он играл профессиональнее многих, включая ее. Здесь же она поставила «психею» – особенный женский столик-бюро, за которым и прихорашивалась, и писала письма или свой дневничок, с которым уже если и расставалась, то ненадолго. На какой-то там дворцовой распродаже она купила поистине королевское бюро, в александровском стиле, у которого откидывалась массивная и широкая доска, и Михаил Афанасьевич отныне полюбил работать на ней, оставив стол для раскладывания на нем книг и рукописей, необходимых в данный момент работы. Это бюро привело его в такой немыслимый восторг, что он не знал, как восславить жену, и воскликнул:
– Королевушка моя!
И с того дня в минуты восторга так и звал ее – Королевушка.
Оглянулись – вот уже и второй Новый год в новой квартирке! Куда ни зазывали – нет-нет, мы будем только у себя, лучше к нам приходите. Еще бы! За год полностью обжились, везде, где бросались в глаза недоделки, все починили, обставились дивной мебелью. Книги на специально изготовленных полках всюду обтекают кабинет-спальню и прихожую. В столовой – превосходный рояль, и они по очереди на нем играют, а то и в две пары рук. Кто ни придет, только ахают:
– До чего же у вас хорошо!
– Маленький дворец королевы и ее миннезингера, – отвечает хозяин дома. – Все она распланировала и осуществила. Приходите к нам Новый год встречать, не пожалеете.
Но перед самым Новым годом ударил лютый мороз, и в доме прорвало отопление. Сережу пришлось эвакуировать в Ржевский к отцу и брату. Сами ходили по квартире во все одетые, надеялись, вот-вот подключат батареи, но в восемь вечера ждать отчаялись, вызвали по телефону такси и рванули в Померанцев переулок к Леонтьевым, которые аж запищали от радости. Якова Леонтьевича в этом году Станиславский из МХАТа уволил, зато вскоре ему предложили не менее хорошее место замдиректора в Большом театре.
И пошло веселье. Часа через два, провожая год уходящий, Булгаков уже вовсю развивал свою сталинскую мифологию. Тем более что в конце ноября МХАТ посетили Сталин, Киров и Жданов, в очередной раз смотрели «Дни Турбиных», и после занавеса Иосиф Виссарионович целых пять минут горячо рукоплескал. Сразу же и «Мольера» определили на март, и главный редактор «Красной нови» всемогущий Ермилов позвонил и попросил дать отрывок из книги о Мольере, и Сатира взялась ставить переделанное «Блаженство» под новым названием «Иван Васильевич», и вахтанговцы заключили договор на пьесу о Пушкине, даже на Новый год к себе зазывали.
– А как же! – подвыпив, форсил Булгаков. – Когда сам Сталин своего лучшего друга Кирова привел, чтобы тот наконец посмотрел мою пьесу, и говорит: «Ты, Серега, и в биллиард не умеешь играть, и кино не смотришь, и в театр не ходишь». Тот посмотрел и говорит: «Я три раза сознание терял, до того сильная штука этот Булгаков. Теперь, как только буду в Москву приезжать, сразу первым делом иду на “Турбиных”. Но ответь мне, друг Коба, почему ты не разрешаешь “Бег” ставить, а самого Булгакова за границу не пускаешь?» – «Был бы ты немного поумнее, то догадался бы, – отвечает Иосиф Виссарионович. – Если я разрешу “Бег”, то по своей популярности мой лучший друг Миша Булгаков превзойдет меня. Согласись, что в стране все же самым популярным должен быть вождь, а не поэт». – «Мудро, – говорит Киров, – а с заграницей что?» – «Тут еще проще. Выпущу я любого, кому они там нужны, вай мэ? Даже Горького спокойно в СССР отпускают. А выпусти я Мишеньку? Да его тотчас же схватят, дадут сразу три Нобелевские премии, посадят в бункер с пуленепробиваемыми стеклами и заставят писать пьесы для своих погано-буржуазных театров. Французы – о Наполеоне, итальяшки – о Гарибальди, немцы и вовсе – о Гитлере. Разве нам такой Булгаков нужен? Нам Булгаков нужен наш, советский. Усек?» – «Усек, – говорит Киров. – Коба, ты – гений!»
Булгаковская Москва. Доходный дом Лазарева в Нащокинском переулке, которым М. А. Булгаков любовался, стоя на своем балконе
[Фото автора]
– Постойте, – прервал мифологию Леонтьев. – Получается, что вечером 28 ноября Киров смотрел «Дни Турбиных», а буквально через три дня его убили. Стало быть, последнее, к чему он прикоснулся в искусстве, оказался наш Михаил Афанасьевич?
– Так ведь из-за меня его и убили! – шагнул в недозволенное беспардонный выдумщик.
– Из-за вас? – в испуге вскрикнула жена доктора Арендта.
– Именно, уважаемая Евгения Григорьевна, – невозмутимо ответил сочинитель. – Ведь он человек был неосторожный. Вернулся в Ленинград и сразу: «Кого у нас ставят в Александринке? Билль-Белоцерковского? Эту босявку? Снять его немедленно с репертуара, сукины дети! Отныне репертуаром там я распоряжаюсь. Пишите: в один день “Дни Турбиных”, в другой – “Бег”, и так далее на весь следующий год. “Турбины” – “Бег”, “Турбины” – “Бег”, “Турбины” – “Бег”. Что? Булгаков? Ну конечно Булгаков, а кто еще! Контрик? Да я вас за такие слова сейчас к стенке. Тогда и Сталин контрик, если у него лучший друг Миша Булгаков. Думайте, когда говорите. Кто у нас в Ленинграде до сегодняшнего дня репертуарами занимался? Расстрелять босявку! Всюду портреты Булгакова развесить. Александринку немедленно переименовать в Михаило-Афанасьевку…» И пошел, и поехал, не остановить. Спохватились, куда такое может зайти, тотчас Белоцерковский примчался. Страшный человек! Его рук дело… Словом, в убийстве Сергея Мироновича виновата моя гениальность, граждане. Жалко его… – вдруг печально закончил он свое булгачество.
– Помянем, – предложил Леонтьев, – хороший был человек.
Киров остался в прошлом году, а они перетекли в новый.
– Пусть он будет такой же, как уходящий! – предложила тост Елена Сергеевна.
– Чтобы мы с каждым годом переезжали в одну квартиру лучше другой, – добавил Михаил Афанасьевич. Он стал грустный. Около трех часов ночи ввалилась большая компания во главе с владельцами дома Шервинскими – профессором Василием Дмитриевичем, основоположником русской эндокринологии, его старшим сыном архитектором Евгением и младшим – писателем и переводчиком Сергеем, в ушедшем году опубликовавшим свой перевод «Слова о полку Игореве». Будучи сам весьма обстоятельным и положительным человеком, филолог-классик Сергей Васильевич недолюбливал Булгакова, считая его клоуном и случайным явлением в литературе. Однажды он даже упрекнул Булгакова, что тот, не спросясь, дал фамилию Шервинский весьма легкомысленному персонажу «Белой гвардии» и «Дней Турбиных»:
– Надо, знаете ли, милый мой, в таких случаях спрашивать разрешения. Я бы лично такого разрешения не дал. Поменяйте. Пусть будет какой-нибудь Шалопайский, ему больше подходит.
– А если я познакомлюсь с сыном профессора Шалопайского, серьезным ученым Шалопайским? И он мне тоже палец под ребро воткнет? Опять менять персонажу фамилию?
– А вот не зря в прежние времена героям давали фамилии, каких нет в природе: Болконский, Друбецкой, Сквозник-Дмухановский.
– Хорошо. Я переименую. Будет Стервинский. Устраивает?
Едва Шервинские со своими гостями переместились в квартиру Леонтьевых, у Булгакова разболелась голова, и они с Люсей ретировались в свое промерзшее насквозь жилье. В то первое января квартира впервые показалась ему противной:
– Переехали, называется! Шило на мыло. Ненавижу пролетариат!
Кто бы мог подумать, вскоре отопление вернулось, иначе бы они превратились в обнявшиеся воедино ледяные статуи мужа и жены – мороз ударил за тридцать. Потом жизнь наладилась, после новых сеансов гипноза Булгаков временно избавился от страхов, один ходил по улицам и не оглядывался по сторонам в ожидании услышать наглое: «Був Гаков – нема Гакова». Морозы прочно сковали Москву-реку, и они с Люсей вспомнили первые дни знакомства, ходили на лыжах, воображая, будто они вновь только-только затевают свою любовную интрижку.
В феврале Сталин взялся громить так называемую школу партийных историков, в число коих попал тот самый Владимир Иванович Невский, он же Феодосий Кривобок, который однажды, разговаривая с Булгаковым в своем кабинете Ленинской библиотеки, говорил: «Это у вас собачье сердце, и рано или поздно вас окончательно разоблачат и поставят к стенке как рьяного врага. Странно, что вы до сих пор не арестованы. Наш читатель – человек сознательный, и, если ему партия говорит про кого-то: “враг”, он не сомневается в правоте партии. Еще есть вопросы?» Теперь партия, направив в Кривобока указующий перст, назвала его врагом, и тому оставалось тоже не сомневаться в правоте партии! Его признали виновным в том, что с 1929 года (заметь, читатель, именно того года, когда состоялся тот разговор с Булгаковым) директор Ленинской библиотеки являлся активным участником антисоветской террористической организации правых. Готовил покушение на членов правительства! После двух лет заточения его расстреляют.
А тот, кого самонадеянный Кривобок давно вычеркнул из книги советской жизни, шел себе под ручку с Королевушкой по ночному Сивцеву Вражку, и Москва с удивлением смотрела на него, какой на нем роскошный черный костюм, сшитый в апреле на заказ из фрачного материала, черные туфли и черные носки, белоснежная сорочка, элегантный галстук-бабочка, модная шляпа «Аль-Капоне». А на миниатюрной супруге – узкое исчерна-синее платье «Чикаго» чуть ниже колена, с бледно-розовыми цветами, черные чулки, туфли и выше локтя черные перчатки.