– Правда, – прищурился писатель. – Тильки украинскою буде не шар, а куля, а значить, не шарокат, а кулекат.
– Ишь ты, поди ж ты, что и говоришь ты! Не забыл украинскую мову наш киевлянин, – продолжал нарочито веселиться первый секретарь Киевского обкома партии. – Может, переедешь ко мне в Киев? Я тебя на Крещатике поселю.
– Пиздно, – с усмешкой отказался Михаил Афанасьевич, нарочно вставив букву «д» в украинское слово, означающее «поздно». – Где живу, там и сохну.
– Да, брат, ты и впрямь что-то высох. Не пойму, что ты тут делаешь, где все на диету садятся, чтоб похуйдеть. – В свою очередь осквернил русское слово Никита Сергеевич.
– Я тоже не понял, вот послезавтра решил съехать.
Бильярдная феерия внезапно завершилась самым неожиданным образом. Бездарный поэт Маслюков, со стороны наблюдавший за подвигами бильярдистов вместе с хорошенькой, но весьма простенькой девицей, подвергся нападению разгневанной могучей фурии:
Мастер и Маргарита: Елена Сергеевна и Михаил Афанасьевич
[Из открытых источников]
– Вот ты где, засранец! Лечиться он поехал!
– А вот и осетрина пожаловала, – рассмеялся Булгаков.
Фурия схватила кий и стала от души дубасить ходока куда попало – по башке, по плечам, тыкать нещадно в брюхо:
– Я тебя сейчас вылечу! Уж так вылечу! Уж такой здоровый у меня станешь! Навсегда отобью болезни!
И все, мстя поэту за его блудливые поучения, нарочно не вмешивались. И лишь прибежавший санаторный охранник спас Маслюкова от смертельного выздоровления. Бушующую осетрину оттащили, принесли ей нарзану, она махнула стакан и разрыдалась:
– Уж как он меня изнурил, проклятый, как изнурил! Своими изменами. Дайте еще нарзану!
– Не лапайте меня! – кричала маслюковская гостья, когда тот пытался ей что-то объяснить.
– Да и черт с тобой! – плюнул поэт, не сумев ее удержать. – Скажи спасибо, что тебе не досталось. – И он стал вытирать носовым платком окровавленное ухо.
Тут в бильярдную стали вкатывать тележки с напитками и легкими закусками, а Фадеев с видом великого Гэтсби провозгласил:
– Союз писателей СССР угощает всех собравшихся в честь первого чемпиона по бильярду! – И он снова со значением глянул хищно на Елену Сергеевну. Внесли и патефон, из которого понеслись бравурные звуки «Марша авиаторов». Вид праздника взбодрил Михаила Афанасьевича, но стоило ему выпить полрюмки коньяку и закусить треугольным крутоном с черной икоркой, как стало тошнить, кутежный настрой испарился, и, побыв для приличия еще минут двадцать, он попросил жену:
– Пойдем, Люсенька, меня шатает.
– Да, милый, уже к тому же одиннадцать.
– Самое время для веселья, – тяжело вздохнул больной.
На другой день он до самого обеда, то бишь до трех часов дня, не вставал с постели. Елена Сергеевна одна ходила на завтрак, а ему принесли пару яиц в мешочек, бутерброд с маслом и сыром, какао. Но ни к чему он не притронулся.
– Маслюкова на завтраке не было, – сообщила жена.
– Раны зализывает любитель рыбалки, – усмехнулся бледный муж.
– Жив ли?
– Такие не погибают. А что там Фадеев? Мне кажется, он влюблен в тебя. Не замечала?
– Да замечала, конечно. Пялится, при мне форсит вовсю.
– Когда умру, выходи за него замуж.
– Не дурак ли вы, Михаил Афанасьевич?
– Но не раньше чем через месяц после того, как закроешь мне глаза.
– Я обижусь!
– Он, конечно, сволочь последняя, но как-то теперь открылся с неожиданной стороны. После того, как побывал в пиявках. Поможет тебе мои книги издать.
– Издать твои книги поможет только время. Милый мой, бедный!
И она бросилась осыпать поцелуями несчастное лицо дорогого мужа.
К обеду он все же собрался с силами и пришел в столовую. Два стула некоторое время оставались свободны. Неожиданно явились и сели на них любитель рыбалки и его осетрина. Он выглядел жалким и потрепанным, она – гордой и торжественной.
– Александра Александровича срочно вызвали в Москву, а Котенька захотела побыть тут со мной, – сообщил Маслюков.
– Муза должна быть рядом с поэтом, – невозмутимо произнесла осетрина и вдруг стала рассказывать, какой ее Алешенька хороший, заботливый, какие ей подарки делает.
– А какую квартиру купил нам недавно! – говорила она. – Прихожая, ванная, кухня, туалет, отдельная супружеская спальня, у него просторный кабинет, у меня будуар, как у царицы, есть комната для прислуги, огромная детская комната. Правда, детишек пока нет, но будут.
– Да он же изменяет вам направо и налево! – вдруг не соблюла вежливость Елена Сергеевна.
– Что есть, то есть, – вздохнула осетрина. – Но никакой писатель без этого не может. Он вдохновение черпает, а не ищет, знаете ли, разврата.
– Понятно, – усмехнулась жена писателя, хранящего ей верность и черпающего вдохновение из любви к ней. – То-то он вчера вдохновения на год вперед получил.
– А вы бы, милочка, не иронизировали над гением, – вскинула бровь жена Маслюкова. – А то, что мой Алешенька не рядовой писака, а подлинный гений, в этом можете не сомневаться.
– Уж будьте покойны! – засмеялся Булгаков.
– А я разве что-то смешное сейчас сказала? – И вчерашняя фурия взглянула на рядового писаку так, будто сейчас потребует: «А подайте-ка мне сюда кий из бильярдной!» Тут она вконец обнаглела и объявила: – Кстати, на ужин нас сегодня пригласили в замок графини Мейденторф, так что можете забрать наш ужин себе.
– Мы его запакуем и перешлем почтой на ваш московский адрес. Диктуйте! – приказал Булгаков.
– Не стоит утруждаться, – улыбнулась осетрина-фурия. – Но спасибо. Вы очень милы. Как ваша фамилия?
– Граф Мейденторф.
– Да ладно шутить. Кто вы на самом деле?
– Это тайна. Но вам откроюсь. – Он выдвинулся вперед в сторону сидящей напротив жены гения. – Моя фамилия Сосоев. Я незаконнорожденный сын сами понимаете кого. Он зачал меня в одиннадцатилетнем возрасте.
– Ничего не понимаю! Какой Сосоев?
– Вот и хорошо, что не понимаете. Меньше знаешь, слаще спишь.
– Алешенька, растолкуй мне, что все это значит?
– Прости, Котенька, что не сразу представил тебя. Это известный драматург Булгаков. Михаил Афанасьевич. А это его жена Елена Сергеевна.
– Наверное, малоизвестный, – озадаченно глянула на Булгакова жена гения. – Ну ничего, голубчик, надо постараться. Писательство – это прежде всего труд. Да-да! Талант, помноженный на постоянный труд. Если вы постоянно будете прикладывать усилия, станете таким же, как мой Алешенька.
– Упаси бог! – воскликнула Елена Сергеевна.
– Но вы что-то неважно выглядите, дорогой, – продолжала осетрина. – Вам бы подлечиться. Надолго в наш санаторий?
– Завтра уезжаем.
– Напрасно. Вам бы еще месячишко не помешал. Но, вероятно, не продлевают путевку, да?
Глава сорок четвертаяМуза Бальбизиана1936
Этот прекрасный, но печальный подмосковный санаторий! Срочно надо зажевать его сочными шашлыками и запить хорошими грузинскими да абхазскими винами! Три с половиной года назад никто бы и не подумал, в каком плачевном состоянии окажется вскоре здоровье этого веселого и озорного человека, вечно старающегося всех рассмешить, раззадорить, расшевелить. Гляньте на него, люди добрые, ни намека на болезнь, бодр, здоров и жизнерадостен.
– Люся, Люся! Смотри, какие листья! В каждый такой лист можно нас вдвоем завернуть, и получится спальный мешок. Что за великолепные представители флоры? О, табличка: «Райский банан». Люся, да мы с тобой в раю! Позвольте представиться: Адам Афанасьевич.
– Ева Сергеевна. Товарищ фотограф! Можно вас на минуточку?
Август. Сухуми. Они отдыхают в гостинице «Синоп», облюбованной мхатовцами, для которых тут существенная скидка.
– А по-латыни этот райский банан еще красивее звучит, смотри: «Musa balbisiana». Муза бальбизиана!
– Хотите сфотографироваться? – подошел к ним молодой фотограф.
– Хотим. ФЭД?
– Обижаете. «Лейка-цвай». Знали бы вы, сколько я за него выложил!
– Качество гарантируете?
– Натюрлихь! Становитесь сюда. Как хотите, чтобы растительности было много или не очень?
– Сделайте так, чтобы нас не сразу можно было отличить от этой пышной роскоши.
И вот она, эта фотография. Посмотри, читатель, какая милая пара, как они дышат счастьем и любовью, какой пышущий здоровьем этот сорокапятилетний мужчина в курортной пижаме, какой сильной жизнью пылает его загорелое лицо…
– Завтра утром я доставлю фото в «Синоп» на стойку. Подходите к десяти. Тогда же и оплата.
Договорившись с фотографом, отправились купаться, и Булгаков, как всегда, заплывал далеко-далеко в море.
– Ну почему нельзя плавать вдоль берега, Миша? Ну почему? Ведь я волнуюсь. Бессовестный!
– Море, Люся, для того и создано, чтобы в него заплывать как можно дальше. Лишь тогда им насыщаешься. Меня не переделаешь, я никогда не плаваю вдоль бережочка, всегда заплываю как можно дальше. Писатель не может быть осторожненьким. Иначе это не писатель, а безалкогольный киршон.
– Горе мое! Обожаю тебя!
А вечером – теплая компашка на берегу моря, шашлычок, винцо. И, конечно же, булгаковские байки про Сталина:
– Спрашиваете, как это было? Охотно расскажу. Аккурат в мой день рождения мне приснился сон, будто Сталин, Молотов, Каганович и другие высокопоставленные граждане садятся в «Максима Горького» и погибают. Тотчас, проснувшись, я побежал в Кремль с письмом: «Опасность! Не летайте на самолете, готовится покушение. Тарзан». Проходит ровно два дня. Утром я дома читаю «Пушкина» вахтанговцам – Борису Захаве, Леве Русланову, Осику Рапопорту, Викентию Викентьевичу с женой Марусей… Кто там еще был?
– Кто-кто! Меня не помнишь? – возмутился Толя Горюнов, вахтанговец, волей судьбы затесавшийся во мхатовскую компанию здесь в «Синопе». Пожалуй, единственный, кто сыграл в театре толстого Гамлета, такого, каков он у Шекспира. А в кино прославившийся ролью директора бумажной фабрики Глинки в «Трех товарищах».