– О, повелительница!
На другой день он прислал ей громадную корзину цветов. Михаил Афанасьевич отправился к главному дирижеру Большого театра:
– Товарищ Самосуд, прекратите творить самосуд! Кого хотите вместо Дунаевского?
– Этот вопрос решен. Дуня хороший мальчик, но он годится для веселых поскакушек. Вы – гений, превратили короткий мопассановский рассказ в шекспировскую трагедию. Я решил дать «Рашель» Кабалевскому.
– Интересно знать, как же дирекция будет смотреть в глаза Дунаевскому? – сурово спросил Булгаков.
– Ласково, – не моргнув глазом, ответил Самосуд.
В общем-то он был прав, музыка Дунаевского – это не романы Достоевского, но Дуня был так симпатичен и Мише, и Люсе, не хотелось, чтобы он получил от ворот поворот. Дунаевский, как только приезжал из Ленинграда в Москву, первым делом мчался в Нащокинский с корзиной цветов для Елены Сергеевны и шутливо изображал из себя влюбленного в нее рыцаря. Впервые ревнуя жену, муж приглядывался к ней и замечал, что той нравятся ухаживания Дуни.
– Не верь ему, – сказал ей однажды. – Он притворяется. Хочет, чтобы под твоим влиянием я добился для него оперы. Ему до смерти нужно прославиться как трагедийному композитору.
Когда раскусили подкладку влюбленности Дунаевского в Елену Сергеевну, он вскоре стал уже не так симпатичен, хотя все равно принимали его в гостях у себя охотно и Михаил Афанасьевич продолжал ходатайствовать за него перед циничным Самосудом.
Булгаковская Москва. Гостиница «Националь», в ресторане которой М. А. Булгаков нередко обедал
[Фото автора]
А вскоре появился другой забавный приятель, причем кто бы ты думал, читатель? Ни за что не догадаешься! Тот самый сосед сверху, которого они люто ненавидели за постоянные ночные вакханалии, устраиваемые именно тогда, когда Булгаков садился калачиком перед своим александровским бюро. В очередной раз Михаил Афанасьевич не выдержал и поднялся на пятый этаж. Открывший ему Михалков увидел грозное божество в халате и круглой шапочке академика, но в тапочках на босу ногу.
– Милостивый государь… – обратился сей ночной Зевс к вождю вакханалии, но не успел ничего произнести дальше, как тот бухнулся пред ним на колени и завопил:
– Граждане беснующиеся! Все сюда! К нам бог явился! Прости нас, Господь Вседержитель! Каемся и исповедуемся в бэ-бэ-бэ-буйстве!
Мгновенно распознав в Михалкове родственную душу, Булгаков сменил гнев на милость, рассмеялся, и уже в следующую минуту его схватили, подняли на руки и понесли в квартиру, распевая:
– Хор наш поет припев старинный, вина полились рекой, к нам приехал наш любимый Вседержитель дорогой! Боже, боже, боже! Боже, боже, боже! Пей до дна, пей до дна, пей до дна!
– Нечестивцы! – весело орал Булгаков. – Покайтесь!
– Не покаемся! Хоть режь, не покаемся!
Пили за его пьесы, за его здоровье, за шапочку и за тапочки. Через полчаса сцена повторилась с приходом Елены Сергеевны:
– К нам богиня явилась!
И опять: «Хор наш поет… пей до дна, пей до дна!» Те, что пришли покончить с вакханалией, неожиданно для себя влились в нее. Расположение в квартире Михалковых в точности повторяло собой их квартиру – спальня-кабинет, просторная вакханальная комната и маленькая детская, где на удивление мирно спал малыш Андрюша: чихал я на ваши буйства!
– А когда у нас тихо, попробуй его усыпи, – призналась жена Михалкова, тем самым рассмешив гостью и расположив к себе.
– Это государственная тайна, Наташа, но я должна вам признаться, что мы сами такие, – призналась агент Мадлена.
Сергей Михалков оказался остроумным и веселым, он взялся рассказывать о недавнем случае из жизни, и все ползали от смеха точно так же, как это бывало, когда веселил друзей Булгаков. Он заикался, но это не мешало рассказу, а даже как-то украшало его, осыпало смешными искрами:
– Был я, братцы, на днях на поминках у Туророва. Знаете его? Нет? Важный чин, от него многое зависит. Он похоронил жену, бывшую лет на десять его старше. Рыдал. Скукотища! Но уйти так сразу нельзя. Сами понимаете почему. Закуски скудные, но напитки! Каких только нет! И в таком количестве, что я стал произносить один печальный спич за другим и через час окосел. Выйду подышать свежим воздухом, возвращаюсь и снова говорю. Да так, будто покойная сделала из меня человека. В очередной раз, выйдя на воздух, возвращаюсь, а там! Глазам не верю! Пляшут, смеются, кто-то с кем-то даже обжимается и целуется. Глядь, наконец-то закуски пришли, да такие обильные, что я бросился есть. С меня потребовали тост. Я говорю: «Она была для меня путеводной звездой…» Кто-то кричит: «Ага! Это ее бывший! Бей его!» Я – драпать. Отдышался. Что-то не так. Вернулся. Там опять горят свечи, никто не танцует, но уже и не так скучно. Вдовец подбоченился и смотрит на всех эдак вызывающе. А родня его уже подбивает к тому, чтобы не долго горевать, а поскорее найти молоденькую. Я с новым тостом: «Нет, – говорю, – покойная не была моей путеводной звездой!» Вижу, смотрят на меня с одобрением, и дошел до того, что говорю: «И вообще она была порядочная сука!» Тут опять орут: «Бей его!» Я опять на двор. Отдышался и думаю: нет, надо договорить. Возвращаюсь, а там опять танцы-обниманцы, веселятся. Я кричу: «Сука она!» Они: «Бей его!»
– Короче говоря, там на одной лестничной площадке в одной квартире поминки, а в квартире напротив – свадьба! – испортила рассказ Наташа.
– Не любо – не слушай, а врать не мешай! – топнул на нее муж, но совершенно без злости. – Испортила кульминацию. Вот для чего нужны писатели, чтобы никто не мешал рассказчику. Да, братцы, на одной лестничной площадке. И покуда я туда-сюда бегал, поминки и свадьба перемешались, всюду настало веселье. На поминки бежали, чтобы выпить, а на свадьбу – закусить. А танцы-обниманцы и там, и тут, обе квартиры объединились. Вдовец Туроров, гляжу, уже с невестиной подругой танцует: «Я, – говорит, – жену недавно похоронил. Полностью свободен, а мужчина я хоть куда. Знаете, кем я работаю?» – и на ухо ей шепчет. Потом и вовсе разошелся, бросился меня обнимать: «Сука она была! Вот человек, честно объявивший это! Качай его!» Меня стали качать. Потом кто-то: «Бей его!» Гляжу, меня уже бьют. Потом опять качают. Словом…
– Вернулся в десять часов утра пьяный и весь в синяках, – закончила рассказ Наташа.
– Как хорошо, что рассказ кончился! – признался Булгаков. – А то уже сил нет смеяться. Живот лопнет. Вот так история! Записали?
– Пока нет.
– Спешите. Не то я через неделю сяду и напишу.
Так началась недолгая дружба Булгаковых и Михалковых. Стали ходить друг к другу в гости, соревновались, чьи брехни лучше. Михаил Афанасьевич врал о встречах со Сталиным, Сергей Владимирович выдумывал на ходу истории не хуже той, про свадьбу и похороны. А с недавних пор он начал сочинять забавные басни. Как-то раз Михалковы заглянули:
– Что делаете?
– Да вот, диктую жене письмо Молотову, – ответил Булгаков. – Он пишет, спрашивает, устраивает ли меня жилье. Я отвечаю, что нужна квартира получше, а то Михалковы житья не дают своими сатурналиями. Как узнают, что очередного врага народа расстреляли, так и пляшут. А врагов народа у нас ежедневно отправляют земляные ванны принимать.
– Правильно, – кивнул сосед сверху. – К тому же дом наш, братцы, будут сносить. В связи со строительством Дворца Советов.
– Как?!! – в один голос воскликнули Булгаковы.
– А при чем тут Дворец Советов? – пожал плечами Михаил Афанасьевич. – Он от нас шагах в трехстах, не меньше.
Но в это время позвонили из школы: Сереже подшибли ногу, Булгаков помчался, привез Тюпу, нес его на руках на четвертый этаж. Приехал хирург, осмотрел, вздохнул:
– Покой, компрессы. Пока неясно, трещина или растяжение связок.
Михалков пообещал, если что, пристроить в лучшую больницу. Вот жук! Парню двадцать пять лет, а уже у него все всюду схвачено. Засиделись с Михалковыми до двух часов ночи в разговорах. Булгаков то и дело к Сереже:
– Ну как ты, Тюпочка? Больно?
– Больно. Потап, – он подозвал к себе отчима. – а это правда тот самый Михалков? Мне в школе не верят.
– Тот самый, он может паспорт принести.
– Так вы там продолжайте смешные истории рассказывать. Я смеюсь, и мне лучше.
– Вот оно, спасительное предназначение выдумок! – воскликнул отчим, вернувшись к жене и гостям.
– Конечно! – подтвердил Михалков. – Когда я в детских больницах читаю своего «Дядю Степу», на другой день мне звонят: повальная выписка!
– Охотно верю! Благочестивое вранье. Продолжаем врать.
– Не врать, Михаил Афанасьевич, а сочинять фаблио, – поправил Михалков. – Так вот, приезжаем мы как-то с Наташкой…
Но брехни или, если так угодно, фаблио время от времени все равно сводились к перспективам дома.
– Я, братцы, пожалуй, тоже письмо Молотову напишу, – с серьезным видом говорил Михалков. – Так, мол, и так, соседи снизу Булгаковы постоянно ходят у себя по потолку, скачут по нему, и у нас полы трясутся, стол переворачивается, из чернильницы выплескиваются чернила, прошу выделить более устойчивое жилье.
На другой день и у Сережи нога пошла на поправку. Накануне Сережа сообщил, что у них в классе Ситник ходит с рогаткой и стреляет по стеклам. Тотчас этот Ситник попал на страницу, когда Маргарита влетает в окно к перепуганному мальчику:
«– Не бойся, не бойся, маленький, – сказала Маргарита, стараясь смягчить свой осипший на ветру, преступный голос, – это мальчишки стекла били.
– Из рогатки? – спросил мальчик, переставая дрожать.
– Из рогатки, из рогатки, – подтвердила Маргарита, – а ты спи!
– Это Ситник, – сказал мальчик, – у него есть рогатка.
– Ну, конечно, он!
Мальчик поглядел лукаво куда-то в сторону и спросил:
– А ты где, тетя?
– А меня нету, – сказала Маргарита, – я тебе снюсь».
Елена Сергеевна смеялась до слез:
– Вот так Сережин одноклассник, знать того не зная, попал в бессмертное творение гения.