– Еще нет, но уже помаленьку перебираемся. Нет, не в Лаврушинский, там уже, как в Ноевом ковчеге, каждой твари по паре, и новых не берут. А тут еще и аресты прекратились, ни от кого жилплощади не освобождаются. Это шутка, конечно. Куда? Не могу сказать, боюсь сглазить.
А письмо, написанное на имя Молотова, как попало в Моссовет, так там и сгинуло. Да и черт с ним! Не хочет исполнитель, не надо, душа целее останется. Не ныть же, как Катаев, которому, как напьется, не давал покоя провал его пьесы «Шел солдат с фронта». Вот ведь, и орден Ленина получил в качестве бантика ко всему, что можно урвать от жизни, а все равно ноет. Однажды в Доме актера Катаев подсел к столику, за которым ужинали Булгаковы, Петя Вильямс и Гриша Конский:
– Булгаков, почему ты ужинаешь не со мной, а с этими бездарями? Вильямс, ты ужасный художник, хуже твоих декораций не бывает в природе. А ты, Конский, бездарнейший актер, твой Джингль омерзителен. Разве у Диккенса такой Джингль?
– А что, если по мордасам? – вежливо спросил Конский.
– Перестаньте, Валя, хамить моим друзьям. Вы просто сами бездарный драматург, оттого всем завидуете и злитесь.
Булгаковская Москва. Храм Воскресения Словущего на Арбате, Филипповский переулок, 20
[Фото автора]
– А почему ты, Мишка, вдруг ко мне на «вы»?
– А потому, что, Валя, вы – жопа.
Катаев вскочил, принял офицерскую стойку и молча удалился.
– Аж слышно, как шпоры звенят, – усмехнулся ему вслед Булгаков, который никогда не позволял, чтобы в его присутствии оскорбляли друзей.
В конце марта наконец он сбагрил в театр готовую «Рашель». Написал в Лондон письмо с требованием ставить тот вариант «Дней Турбиных», который идет во МХАТе. А в начале апреля в Большом шел «Сусанин» по отредактированному им либретто. Сталин со своим окружением сначала сидел в правительственной ложе, а ближе к концу переместился в Царскую ложу и, когда спектакль закончился, благосклонно аплодировал. Зал же разразился грандиозными овациями. Занавес поднимали и опускали пять раз.
Михаил Афанасьевич уже ни на что не надеялся. Так оно и случилось. В Царскую ложу к Сталину вызвали только Леонтьева и Самосуда, а потом никакого банкета, никакой встречи вождя с тружениками театра. Вернувшись домой, Булгаков сказал жене, которая приболела и не могла присутствовать в Большом:
– Пригласили. Но я отказался. Не тот случай. Вот был бы я Глинка, тогда понятно. А кто я? Перелицовщик худого либретто Городецкого. Несолидно, Королевушка, несолидно. Да и, если честно, надоел мне этот ваш Сталин. Если будет звонить, скажи, что я раскладываю пасьянс и завтра ему сам перезвоню. Устал я от него. Усталин. Он – И. Сталин, а я – У. Сталин.
Он и выглядел чрезмерно изнуренным человеком, в самый бы раз куда-нибудь на море. А тут еще новая домработница Тина, пришедшая не так давно к ним, да со своим уставом. Девушка хорошенькая, она пользовалась явным успехом у молодых красноармейцев и моряков, которые то и дело шастали к ней в гости, рассиживались в столовой, а она принимала их с видом хозяйки дома. И постоянно зависала на телефоне.
– У Чехова есть рассказ «Тина», – как-то заметил Булгаков. – Там как раз такие сатурналии описываются. Давай-ка, Люся, гнать эту мамзель Фифи в шею. Зови ее ко мне на расправу. Идет? Ага. Послушайте, Тина, внешне вы – картина, а внутри – скарлатина.
И девушка получила расчет, не проработав и трех месяцев. Как раз накануне светлого Христова Воскресения, которое в этом году Елена Сергеевна решительно захотела отмечать, что выразилось в покраске яиц, испечении кулича и изготовлении творожной пасхи с изюмом и цукатами. Все это отнесли в храм Воскресения Словущего на Арбате, освятили и потом в воскресенье пировали.
– Вот увидишь, теперь у нас все дела пойдут как по маслу, – пообещала Елена Сергеевна. – Если и заключать договора, то не с проходимцем чертом, а с более солидным Саваофом.
– Первый даст, но обманет, подсунет дрянь, а второй просто ничего не даст, – проворчал Михаил Афанасьевич. – Или даст, когда тебе уже не нужно. Слышала французскую поговорку? Милосердный Бог дает штаны тем, у кого уже нет жопы.
– Dieu miséricordieux donne des pantalons à ceux qui n’ont plus de cul, – усмехнувшись, повторила пословицу по-французски Мадлена. – И все-таки поверь, теперь все наладится. Ты же сам писал о том, как молитва Елены спасла Алексея Турбина от смерти. Веришь?
– Верю, верю…
Но через несколько дней из Лондона пришел ответ, и снова – удар и обида! Оказывается, пьеса идет с успехом, собирает кассу, а гонорар делится пополам: половину денег получает Каганский, у которого на руках доверенность, подписанная Михаилом Булгаковым, а вторую половину переводят в Париж на имя Николая Булгакова.
– Никаких доверенностей я не подписывал. Какая отвратительная сволочь этот Каганский! Да и братик хорош, получает мои денежки и ни гу-гу. Это с него-то я писал своего Николку Турбина!
Пришлось раскошелиться на телеграмму в Лондон: срочно задержать выплату авторских поступлений Каганскому и в Париж, а все деньги пересылать Михаилу Афанасьевичу Булгакову на адрес: Москва, Нащокинский переулок, 44.
– Да что же такое издевательство надо мной! – не мог успокоиться обворованный автор. – Что за люди!
Из Лондона ответили, что Николка и впрямь все это время получал гонорары родного брата, как свои собственные.
– Представить себе такое трудно, – мрачно ответил Михаил Афанасьевич. – Но приходится так думать.
Наступил май. Уворачиваясь от житейских огорчений, Михаил Афанасьевич стал устраивать домашние чтения – новый подправленный вариант «Мастера и Маргариты», неоконченные «Записки покойника». То, как реагировали слушатели, его расслабляло и утешало. После чтения всегда садились за стол выпить и закусить. Опьянев и еще больше развеселев, он мечтал вслух:
– Вот погодите, опубликую, такая слава взойдет, что мне и Лаврушинского будет мало. Отдельный особняк дадут. В последний раз Иосиф так и сказал: «Отдельный тебе особняк будет». Вы же знаете, как я в прошлом году предупредил его о готовящемся покушении. Так вот, вызывает он к себе Берию и говорит: «Вот ты, Берия, грузинская фанаберия, какой особняк занимаешь? Бывшего московского городского головы Тарасова? Ищи себе другую саклю. Этот особняк я хочу отдать моему лучшему другу Мише». Тут я решительно возразил: «Давайте так: когда выйдет роман, вы мне дадите Героя Социалистического Труда. После вас, конечно. А уж тогда и начнем особняки перебирать. С бериевского плеча мне шубу не надо». Вообще, братцы, если честно, устал я от постоянной опеки со стороны Иосифа. Перед другими писателями совестно. Завидуют, ненавидят меня втайне. Давайте выпьем за нашего Сталина, чтобы он наконец перестал уделять мне слишком много внимания!
Гости пили, закусывали и хихикали.
Отметив свой сорок восьмой день рождения, в середине мая он написал эпилог «Мастера и Маргариты», начинавшийся со слов: «Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как в субботний вечер на закате Воланд покинул столицу, исчезнув вместе со своей свитой с Воробьевых гор?» – и завершавшийся словами: «Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат». Тогда же написал и сцену, в которой Левий Матвей является к Воланду с решением о судьбе мастера. И теперь основательно занялся пьесой «Батум», которую вчерне набросал зимой и в начале весны.
Светлая мечта об истринской даче потемнела, высохла и рассыпалась, как прошлогодняя мхатовская хризантема. Оказалось, что, если не строишься, надо сдавать участок. Благие намерения копить не осуществились, денег на строительство – ноль, и пришлось писать заявление о выходе из дачного кооператива.
– Ничего, Королевушка, после оглушительного успеха «Батума» нам готовую усадьбу дадут, на самом берегу реки. Реки жизни. А там – «Мастер и Маргарита», всемирный успех, Нобелевская премия, особняк в Ницце.
– Только чтоб приглашение на Нобелевскую не перепутали, – хмыкнула Елена Сергеевна. – А то перешлют в Париж, а там и рады стараться. Прости уж…
– Да, что и говорить, удружил братец…
Но, к счастью, на возмущенное письмо Михаила брат Николай ответил, что деньги получает, но складывает их, чтобы при случае отдать. А почему не писал? Писал. Странно, что Миша не получил Колиных писем. Отправились во Внешторгбанк, открыли счет, на который Коля может прислать Мише фунты и франки, оказалось, деньги на него поступать будут, но, чтобы снять их, придется получать особое разрешение, а это весьма трудно.
– Тьфу, пропади оно все пропадом! – поначалу рассердился Михаил Афанасьевич, а потом резко поменял настроение: – Слушай, Королевушка! Все, что ни делается, – все к лучшему. Пусть уж он там копит мои гонорары, а после «Батума» и выхода «Мастера и Маргариты» мы ведь так и так в Париж поедем, лично из его рук и получим кругленькую сумму. И пойдем мы на Монмартр кутить, на Елисейские поля, в Булонский лес. Куда там еще? В ресторан на Эйфелевой башне. Ведь никак не может быть такого, чтобы мы с тобой в Париж не поехали. В Лондон. В Рим. В Мадрид.
Наступило лето. Булгаков вовсю работал над «Батумом», Сережу отправили в пионерский лагерь для детей военных, Шиловский устроил. На июль в Литфонде уже никаких путевок, все расхватали деятели пера, пришлось написать заявление на август. Но до августа Михаил Афанасьевич и не хотел никуда ехать, пока не закончит пьесу о Сталине. Он наконец согласился на переговоры со МХАТом и в начале июня вместе с Еленой Сергеевной отправился туда.
Их встретили исполняющий обязанности директора Калишьян и театровед Виленкин. На столе – разнообразие бутербродов к чаю, свежая черешня, которая еще и на рынках не появилась.
– Первое условие для начала нашего разговора, – задал сразу строгий тон Булгаков. – Квартира в писательском кооперативе, где мы теперь проживаем, оказалась полный швах, все шатается, слышимость невыносимая, работать невозможно. К тому же нас обманули, три комнаты должны были быть просторнее, мне приходится совмещать кабинет с супружеской спальней. Слыханное ли это дело для писателя моего ранга? Итак. МХАТ изыскивает возможность по