– Наконец-то! Наконец-то у нас есть то, с чем мы подойдем к шестидесятилетию великого Сталина. Браво, Михаил Афанасьевич! Премьера пьесы – двадцать первого декабря, в день юбилея вождя. Я поздравляю всех нас, и больше всех – нашего прекрасного автора!
И все дни после читки в комитете и во МХАТе – сплошной фурор. Звонят со всех концов страны, все театры хотят ставить пьесу к юбилею вождя. А в договоре условие: ни одному театру до тех пор, пока премьера не пройдет во МХАТе. Разбирайтесь как-то, улаживайте, добивайтесь.
– Миша, мы входим в новую эру жизни!
– Да, Люся, да! Наконец-то!
Пьесу отправили самому Сталину и Немировичу. Немирович прислал восторженное письмо: обаятельная, умная пьеса, виртуозное знание сцены, с предельным обаянием сделан главный герой, великолепный драматург!
Сталин молчал. Но не может же он запретить самого себя! А в театре образовалась бригада, которая поедет в Грузию для сбора материала, чтобы лучше подготовиться к спектаклю, и во главе бригады – Михаил Афанасьевич с супругой.
– А заодно и в море наплаваемся. В Батуме!
Немирович пригласил к себе:
– У вас все очень хорошо. Только вот первая картина не так сделана. Надо будет ее на четырех поворотах сделать. Самая сильная картина – демонстрация.
Немного поспорили, Булгаков доказывал свою правоту. Когда он вернулся домой, позвонила Бокшанская: Немирович влюблен в Михаила Афанасьевича и даже сказал, что лучше всего эту пьесу мог бы поставить сам Булгаков.
– Он так сказал?
– Ну, Леля уверяет, это с ее слов.
– А ведь старик прав. Мне давно пора самому ставить спектакли.
И в таком дивном настроении они собирались 13 августа завтра ехать в Грузию. Впереди было сплошное солнце – постановка пьесы к юбилею Сталина, Михаила Афанасьевича непременно наконец наградят, и Сталин пригласит к себе для разговора. А Булгаков ему рукопись «Мастера и Маргариты», тот читает, звонит в восторге. Роман печатают. У Булгакова всемирная слава. Быть может, даже Нобелевка. Он свободно пишет, сам ставит свои пьесы, одна за другой получают разрешение «Пушкин», «Бег», «Иван Васильевич», «Дон Кихот»… О-о-о-о!!!
– Неужели едем завтра! Не верю своему счастью! – воскликнула Елена Сергеевна и тотчас занесла эти слова в протокол.
А утром добавила: «Восемь часов утра. Последняя укладка. В одиннадцать часов машина. И тогда – вагон!» И вот они уже едут. Мгновения счастья сыплются, как золотые монеты из огромного дырявого мешка. Они на вокзале. Их провожают с великой помпой. Она смотрит на мужа и не может его узнать, до того он помолодел, преобразился и очень хорош.
Живой и волнующий взгляд!
Как редко он появлялся у него в последние годы, и до чего же хорошо помнит его Люся в тот главный день их жизни, когда они дивно познакомились! Думали, что мимолетно, а оказалось, навсегда.
И уже с той поры она приметила: глаза у него бывают трех цветов – небесно-голубые, когда он в добром расположении духа, синие, когда он сердится, порой даже почти черно-синие, когда ненавидит, и в редкие мгновения великой радости – такие, как теперь, лучезарно-голубые с серебряными искрами.
– Шампанское! – И тотчас события на перроне вокзала заиграли с новой живостью. Хлопнула пробка, улетела в небеса, пенистая струя стрельнула и пролилась, а на подносе в солнечных лучах развеселились бокалы, наполняясь янтарной волною и пузырьками.
– Товарищи, здесь знаменитый Булгаков!..
Прости, читатель, но с этого уже начиналась наша книга. Мы сделали полный круг и вошли в одну и ту же реку. И по этой реке нам плыть теперь в вечность. Или начинать все сначала. И плыть так по кругу.
Глава сорок восьмаяМы начнем все сначала1939–1940
Прощай, сказочный замок! Здравствуй, заснеженная холодная Москва. Ну что ты смотришь своим ледяным глазом? Не веришь нашим слезам? Так ты их от нас и не дождешься. Скольких подлецов осыпала ты почестями и богатствами и скольким достойным не давала по заслугам. Красивая, но капризная и вздорная баба, вот ты кто после этого.
Грустным было возвращение в квартиру номер сорок четыре в августе, когда отменилось счастье, перечеркнулось будущее. Всего лишь один человек не захотел видеть себя на сцене молодым в исполнении какого-нибудь актера. Он сказал: «Не надо!» А оказалось, не надо режиссера Булгакова, ставящего спектакли по собственным пьесам, не надо этому Булгакову никаких наград и почестей, обойдется, перебьется, не надо читать «Мастера и Маргариту», чтобы потом печатать ее огромными тиражами, да и вообще не надо никакого Булгакова. Тоже мне, насочинял баек о том, как он встречается со Сталиным, напортил кучу бумаги своими писанинами, чернил извел реку, пьесы, рассказы, повести, романы… Никому они не нужны!
Грустным было возвращение в квартиру номер сорок четыре в конце декабря из Барвихи, от сказочного замка, в котором ему даже не дали пожить хоть сколько-то, лишь по шару разрешили ударить, показать эффектный удар, коему его научил Березин.
– Жили в квартире сорок четыре двое влюбленных, муж и жена, – весело пела Люся когда-то до его болезни, переиначивая популярную песенку на стихи Даниила Хармса. И сейчас попыталась запеть, но получилось печально и безрадостно. Жили да сплыли.
И Сережи нет, временно поселился у отца, с братом, с отцовой женой, с маленькой единокровной сестренкой. Может, вернуть его? Нет, пока не надо. Отчим слаб, еле говорит, вот будет улучшение, тогда да.
– За исключительные заслуги в деле организации большевистской партии, создания советского государства…
– Люсенька, погромче!
Радио зазвучало сильнее:
– …построения социалистического общества в СССР и укрепления дружбы между народами Советского Союза присвоить звание Героя Социалистического Труда секретарю ЦК ВКП(б) Сталину Иосифу Виссарионовичу.
– И что, это все? Ему одному? Вот хамло!
– Ну не может же он и себе, и тебе в один день. Сколько у тебя сразу врагов станет.
– Ну да, и то верно. Глядишь, меня завтра объявят.
Но завтра – сам юбилей, и весь день по радио говорят о том, какой Сталин величайший из величайших, металлурги трындят, как он разбирается в плавке металлов, селекционеры – как он следит за выведением многолетней пшеницы, гидростроители – о том, как он знает каждый шлюз на Волго-Донском канале, авиаконструкторы – как беспокоится за подкосы шасси самолета, а хормейстер Александров рассказывает, как Иосиф Виссарионович посоветовал сбавить темп исполнения песни «Розпрягайте, хлопци, кони». Из Большого театра транслируют премьеру новейшего варианта оперы Глинки «Жизнь за царя» под названием «Иван Сусанин». Сталин там, в Царской ложе, слушает, как поют: «Славься, славься, наш русский народ!» И никто нигде не вспомнит, что новое либретто, плохо написанное Городецким, мастерски отредактировал вот этот умирающий человек, слушающий радио, мастер.
Ближе к Новому году пришла давно знакомая медсестра Ирина Петровна, попыталась взбодрить:
– Ну-с, готов списочек, кого сегодня будем ставить, а потом прижигать?
– Готов, готов, – вместо больного ответила жена. – Немченко, Невский, Алкснис… У нас еще ого-го какие списки. Михаил Афанасьевич, кого первого будем присасывать?
Зеркальный шкаф из квартиры Булгаковых в Нащокинском переулке
[Музей М. А. Булгакова. Фото автора]
– Никого, – грустно ответил больной.
– Как?!
– Я всех прощаю. Не надо пиявок называть человеческими именами. Это очень важно. Я понял. Надо всех прощать.
Ирина Петровна посмотрела на Елену Сергеевну и кивнула: мол, да, плох стал, и печально взялась за дело, явно разочарованная тем, что представление отменяется. Насосавшиеся пиявки остались неопознанными и отправились на прижигание в безымянную могилу.
Однако они помогли! В последний день уходящего года больной почувствовал прилив сил, расхорохорился, попросил, чтобы позвали Сережу:
– Без Тюпы и Новый год – не Новый год!
И Сережа примчался радостный:
– Потап, тебе лучше?
– Лучше, Тюпочка. Мы еще повоюем без страха и упрека. Дон Кихот Ламанчский снова выезжает на своем Росинанте сражаться с ветряными мельницами!
После обеда заглянул Борис Эрдман, порадовался, что у друга появился легкий румянец. Потом забежал поздравить с наступающим сосед по лестничной клетке Файко, сам Новый год он отправлялся встречать у Шкваркина. Булгаков сказал ему:
– Знаешь что, Алеша, я хочу пожелать тебе и в Новом году, и вообще в жизни. Не срывайся, не падай, не ползи. Ты – это ты, и, пожалуй, это самое главное… Будь выше обид, выше зависти, выше всяких глупых толков… Я не мог подняться выше обид и теперь очень жалею об этом.
В одиннадцать часов вечера пришел Ермолинский.
– Почему без Марики?
– Она без меня решила встречать. Пустяки, дело житейское. Давайте проводим старый год.
– Самый тяжелый в моей жизни, – сказала Елена Сергеевна. – Пусть он уйдет как можно скорее, а сороковой да будет радостным!
Встречали сороковой так: Ермолинский – с рюмкой водки, Елена Сергеевна – с бокалом белого вина, Сережа – с рюмкой того же вина, а Михаил Афанасьевич – с пятидесятиграммовой мензуркой микстуры. Дождались по радио боя курантов на Красной площади, за которым последовало исполнение «Интернационала», к чему Елена Сергеевна и Сережа подготовились заранее и запели, переиначивая слова:
– Вставай, болезнью изнуренный! Вставай, и хватит уж болеть! Весь мир, тобою восхищенный, зовет тебя повеселеть… – И далее в таком же роде. Он хихикал, радуясь, что они так расстарались, придумали забавный текст, но в глазах его все равно стояла болезненная тоска, и сами эти глаза давно поблекли от боли, стали белесыми.
После гимна все выпили до дна, радио заиграло марш торжественных церемоний Элгара, ставший в последнее время популярным.
– Радио не радует, – вздохнул Булгаков. – Стало скучновато. Пока еще вела трансляции Прага, там всякая веселая музычка… Вот какие сволочи все это международное сообщество! Немцы оккупировали Чехословакию, захватили Мемель, итальянцы оккупировали Албанию. Все только слегка повозмущались. Немцы вторглись в Польшу, и никто ей не помог отбиться. А стоило нашим на законных основаниях начать отодвигать финнов от окраин Ленин