града, сразу вонючий дым поднялся над всем миром. И мгновенно из Лиги Наций нас исключили, а главное – со всех сторон оружие потекло в Финляндию, мол, давайте-давайте, как можно больше русских перемолотите. Войска не посылают, а оружием уже завалили этих неблагодарных финнов. А они, мерзавцы, вовсю используют разрывные пули, запрещенные во всем мире. Мне врачи рассказывали со слов их знакомых хирургов, которые на передовой оперируют. Каждый второй раненый – разрывным, тело в кашу превращено. А благородное мировое сообщество не замечает. Наши им приводят доказательства – это ваша советская пропаганда. И выдумывают какие-то несуществующие зверства советских солдат.
– Может, не будем начинать Новый год с политики? – предложила Елена Сергеевна, видя, как муж начинает наливаться благородной яростью.
– Вон она! – вдруг крикнул Сережа, вскочил и побежал в кабинет-спальню. – Сегодня ты от меня не уйдешь!
– Кого это он? – удивился Ермолинский.
– Тюпа, ты что? – всполошился отчим.
В кабинет-спальне творилось непонятное, двигалась мебель, упал стул. Елена Сергеевна и Ермолинский побежали туда.
– Мама, держи ее! – крикнул Сережа, и Елена Сергеевна стала кого-то ловить, но тщетно.
– В твою комнату убежала, свинья! – возмутилась она и побежала в Сережину.
– Да кого вы ловите-то? – ошалело спросил Ермолинский.
– Да, кого ловите-то, я никого не вижу! – недоумевал Булгаков.
Сережа, покинув спальню, устремился следом за матерью. Теперь шум возни доносился из его комнаты.
– Держи, держи ее! – кричала Елена Сергеевна.
– Это ты держи, да крепче! – отвечал Тюпа.
– Кусается, стерва!
– Пасть ей вот так перехвати! Перевязывай!
Заглянув в Сережину комнату, Ермолинский схватился за сердце:
– Батюшки-светы! Страшилище какое!
– Помогайте, Сергей Александрович! – взмолилась Елена Сергеевна.
– Да кто там такой? – чуть не плача, пискнул Михаил Афанасьевич.
Наконец он увидел, как из Сережиной комнаты торжественно вынесли монстра. Чернобурая лисья морда перехвачена лентой, чтоб не могла укусить, лапы дрыгаются во все стороны, задние – из булгаковских старых носков, набитых, судя по всему, ватой, передние – из старых Люсиных лайковых перчаток, тоже набитых, огромнейшее брюхо из туго наполненной мешковины, поперек алая надпись: «Я балезень». Булгаков поначалу испугался, потом повалился набок от хохота.
– Под биллиардом поймали гадину! – доложил Тюпа, раскрасневшийся от проведения боевой спецоперации.
Ермолинский туго связал «балезени» задние лапы жгутом:
– Теперь не убежишь, сволочь!
– Убежу, убежу! – пищала «балезень» голосом Елены Сергеевны. – Усех перекусаю, усех я заражу!
– Не ври, ты не заразная! – смеялся Михаил Афанасьевич. – По наследству передаешься, босявка.
– Заразная! – пищала «балезень». – Укусом передаюсь.
– Не ври! – возражал Булгаков. – Наукой установлено. Против науки не попрешь, это я тебе как бывший врач говорю.
– Попрешь, еще как попрешь, – нагло артачилась сволочь. – Плевала я на твою науку. Тьфу, тьфу, тьфу! Вот тебе.
– Что делать будем с ней, о, великий Потап? – спросил отчима пасынок.
Булгаков почувствовал прилив сил. Он встал, запахнул халат так, чтобы закрыть горло, затянул пояс и принял позу грозного судьи.
– На колени ее!
Чудовище поставили на колени, но тварь по-прежнему вела себя нагло:
– Ну, поставили, ну и дальше-то чаво?
– Раскаиваешься в содеянных бесчисленных преступлениях, паскуда? – спросил судья.
– Еще чаво! – наглела тварь. – Я что, по-вашему, християнка?
– А кто же ты, мусульманка?
– Я ва-аще никто, понятно тебе, бурьжуй недобитый?
– А ведь я мог бы тебя помиловать, – покачал головой Булгаков. – Но коли ты вообще никто, да еще обзываешь меня обидным прозвищем, то именем Союза Советских Социалистических Республик приговариваю тебя к высшей мере социальной защиты – смертной казни через расстрел из пневматического ружья калибра четыре с половиной миллиметра. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Поручик Шиловский! Привести приговор в исполнение!
– Слушаюсь! – взял под козырек поручик Тюпа.
Кресло из квартиры Булгаковых в Нащокинском переулке
[Музей М. А. Булгакова. Фото автора]
Тотчас извлекли доску для стрельб, пред ней поставили «балезень», появилась духовушка «Спорт».
– Вы чо, вы чо! – запищала тварь. – Это самосуд! Получите вышку! Я – сотрудница Наркомата здравоохранения. Вы не имеете права!
– Молчать! – зло пресек ее выкрики поручик и прицелился.
– Огонь! – махнул рукой командующий казнью.
Сережа выстрелил.
– Ой, вы чо, больно! – заверещала паскуда. – Чо делаете, контрики!
– Жизненно важные органы не задеты, – сказал Булгаков. – Повторить. Огонь!
Со второго выстрела тварь заскулила.
– Казнюемая еще жива, – покачал головой поручик Шиловский.
– Стрелять, пока не окочурится, – велел командующий.
И лишь после пятого выстрела «балезень» повалилась и больше не издавала ни звука.
– Притворяется, – не поверил Михаил Афанасьевич.
– Ее надо сжечь, – мрачно произнесла Елена Сергеевна. – По всем законам ворожбы. Поручик, одевайтесь!
И она с сыном потащила казненную сволочь во двор, а Булгаков и Ермолинский вышли на балкон смотреть, как производится аутодафе. Облитая керосином, «балезень» мгновенно вспыхнула и стала корчиться на снегу. На соседнем балконе возник Габрилович:
– Что это они там делают?
– Японского шпиона поймали, – прикуривая, объяснил Михаил Афанасьевич. – Скользкий, в руки не давался, пришлось спалить.
– Понятно, старый год жжете.
– Жжем, Евгений Иосифович. С Новым годом вас!
– Не смей там на балконе курить! – донесся из квартиры Габриловичей визгливый окрик Нины Яковлевны.
Вскоре они снова сидели вчетвером.
– Ну вот, болезни больше нет, – вздохнул Булгаков. – Буду скучать по этой босявке, ведь я уже привык с ней бороться. А со всей прочей сволочью отвык. Не жалко тебе было голову от лисы оттяпывать?
– Наоборот, мне без головы больше нравится, – возразила жена. – Всегда было отвратительно смотреть на эти мертвые лисьи головы.
– А что вы не пьете? Просьба: напиться всем, кроме малышей. Мы, Тюпа, будем с тобой нынче оба малыши.
Постоянные телефонные звонки мешали беседовать.
– А что, было б лучше, если бы телефон молчал? – возразила на ворчание Булгакова и Ермолинского Елена Сергеевна.
Увы, долго, как прежде, не засиделись, Михаил Афанасьевич к двум часам ночи устал и отправился спать. Еще часик, и ушел Ермолинский.
Первого января снова надрывался телефон, все, кто только мог, звонили и поздравляли, желали в новом году скорейшего выздоровления. Шкваркин аж три раза позвонил, всякий раз спьяну забывая, что уже обозначился. А второго января Всесоюзное радио объявило о новом награждении званием Героя Социалистического Труда:
– За многолетнюю и плодотворную деятельность по разработке новейших систем советского оружия – Дегтярев Василий Алексеевич.
– И все? Только его?
Оказалось, да, только Дегтярева, никого больше.
– Миша, неужто ты и впрямь думал, что тебя тоже?
– Да нет, конечно, но где-то в изнанке души чесалась надежда. Вдруг наградят сразу нескольких, и меня в их числе.
Чудо, но после уничтожения «балезени» настало улучшение, не так сильно мучили головные боли, почувствовался прилив сил, уже не хотелось безвольно лежать, тянуло гулять по морозной Москве. Он стал есть, что хотел, с ограничениями – кусочек осетрины, бутербродик с икрой, пирожок с курятиной, судачок в маринаде, телячьи фрикадельки – и любимая еда не вызывала резких скачков болезни.
– Зря, что ли, мы ее расстреляли? – ликовал поручик Шиловский.
Но продолжалось это всего неделю. На православное Рождество Елена Сергеевна повела мужа в церковь. Он шел и радовался:
– Вот мы и дошли до того, что стали в церковь ходить! И знаешь, мне как-то от этого очень весело. И силы прибавляются не меньше, чем от пиявок.
– Миша! Как можно сравнивать то и это? Раб Божий Михаил!
– А что я такого сказал? Кстати, что я все этому бездушному письма писал? Может, теперь выбрать повыше инстанцию? Может, небесная канцелярия после ремонта стала лучше работать?
– После какого ремонта?
– А ты разве не читала в газетах? Там, на небесах, полностью разобрали перекрытия, поставили новые, а то, знаете ли, тверди небесные расшатались за тысячи лет. Стены новые возвели, окна венецианские…
От их дома до храма Воскресения Словущего пешком пять минут, но и за эти пять минут он, поначалу бодрый, ослаб.
– Надо дойти, – требовала благочестивая жена.
– Да-да, надо, – бормотал он в ответ. – Не то не простит, что я его изобразил таким. Это еще не поздно исправить. А вот «Записки покойника» я уже вряд ли успею дописать.
– Успеешь, – сердито возразила жена. – Настраивай себя на то, что еще все успеешь. А главное, свой настрой передай ему. И он поможет.
В храме встали у дверей. Люди выходили, некоторые узнавали его, приветствовали:
– С праздником! Рады вас видеть! Хорошо, что вы пришли.
Булгаковская Москва. Центральный дом литераторов на Поварской, 50/53
[Фото автора]
Но его уже тошнило и шатало:
– Пойдем, маленькая, домой, мне прилечь надо.
Дома сказал:
– Но все равно хорошо, что мы к нему сходили. Поздравили с днем рождения. Может, кому-то из волхвов тоже плоховато было, тошнило, слабость. Но он все равно пришел поклониться светоносному младенцу.
Празднуя светлое Христово Рождество, он снова развеселился, позволил себе чуть больше обычного и даже рюмку коньяка, и на другой день белок подскочил в десять раз выше нормы. Пришлось снова голодать и лежать, укутавшись в одеяло. Морозы ударили лютые, и в квартире 44 приходилось ходить, тепло одеваясь.
– Свинья! Даже не позвонил. Ни разу не справился о моем здоровье. Не мерзнем ли мы в хлипкой квартирке. Не надо ли Литовского выкинуть из Лаврушинского, а в его квартирищу поселить нас. Какое бессердечие! – ругал он кого-то, не называя имени, но и без того понятно кого.