Перед старым Новым годом Михаил Афанасьевич скинул с себя хандру и взбодрился:
– Надоело жевать морковку. Эдак я в кролика превращусь! Одеваемся, едем на Поварскую.
В Союзе писателей он хотел увидеться с Фадеевым и заставить его похлопотать о новой квартире, потому что после запрета на «Батум» Калишьян, естественно, никаких своих обещаний не выполнил. Но Фадеев, сказавший по телефону, что будет на месте, на самом деле отсутствовал.
– Третий день уже, а значит, неделю, не меньше, – ответила секретарша. – Болеет.
Характер болезни неуловимого Александра Александровича объяснять не требовалось. И Булгаков потянул жену в ресторан Клуба писателей, бормоча стишата Маяковского:
– Не знаю, петь ли, плясать ли, улыбка не сходит с губ. Наконец-то у наших писателей будет, едрена, свой клуб.
Ресторан ЦДЛ располагался в Дубовом зале бывшего особняка Олсуфьевых, который в прежние времена служил масонской ложей. Интерьер в стиле средневековых замков, дубовые панели, колонны, обшитые мореным дубом, черные готические столы и стулья. Булгаковы уселись за столик у буфетной стойки. Ожидая официанта, Михаил Афанасьевич долго любовался огромным камином, тем самым, из которого в «Мастере и Маргарите» на балу у сатаны появлялись гости. Он заказал сто граммов водки, волованы с черной икрой и французский суп-крем вишисуаз, Елене Сергеевне – жареные котлеты из дичи.
– Вот так! И никакой вам балезени! – развеселился Булгаков, намахнув первую рюмку и закусив икорным волованчиком.
– Только бы никто не подсаживался, – взмолилась жена.
В Клубе писателей подсаживались непременно, но на сей раз долго никто не нарисовывался. Михаил Афанасьевич был в синих очках, чтобы свет не резал глаза, и в своей сдвинутой к затылку бархатной шапочке, описанной в «Мастере и Маргарите», только без буквы «М», с золотой кисточкой, свисающей сбоку. На него смотрели со всех сторон, как на покойника с того света, и, когда пианист окончил исполнение одной мелодии и еще не приступил к следующей, в мертвой тишине услышалось, как какая-то глупая девица за одним столиком со Всеволодом Вишневским пропищала:
– Булгаков? Как? Он разве еще жив?
Вишневский щеголял военной формой, подчеркивая, что он только что с финской передовой, да и то ненадолго, утром – опять на Карельский перешеек, рвать линию Маннергейма. Встретившись глазами с Булгаковым, Всеволод Витальевич послал ему почтительный поклон, и Михаил Афанасьевич ответил ему столь же приветливо. Но никто не подсаживался, пока в Дубовый зал не вошел Немирович-Данченко. Увидел Булгакова и тотчас подсел с таким видом, будто его только и ждали.
– Ну как вы, голубчик? Как здоровье?
– Извольте видеть, пью водочку, ем икорочку. Вам что заказать?
– Нет, спасибо, у меня уже заказан столик возле камина. Как отдохнули в Барвихе?
– Великолепно. Всех обыграл на биллиарде. Каждый день катался на лыжах, купался в проруби.
– Да вы, я гляжу, вообще молодцом? Как же вам удалось избавиться от столь тяжкой болезни?
– Особая диета, основанная на волованах с икрой, «Ерофеиче» и курении папирос исключительно сорта «Казбек». – И Михаил Афанасьевич наглядно закурил душистую казбечину. – Я вообще не люблю подолгу болеть и отдыхать. Работы, знаете ли, много, даже за границу некогда съездить. Париж, Лондон, Берлин, Рим – все это не для меня. Мне достаточно применить воображение, и я уже там.
– А отчего вы в синих очках?
– А так мне легче представить, что я на морском пляже.
Владимир Иванович по-доброму засмеялся:
– Ну, хорошо, хорошо. Вы замечательный драматург. Как никто, видите сцену. Окончательно выздоравливайте, рано или поздно будете сами ставить свои пьесы.
На другой день Михаил Афанасьевич с кровати не вставал, ворочался под одеялом и постанывал. В следующие дни снова взялся переделывать отдельные отрывки «Мастера и Маргариты». Воспрянул, диктуя жене вставки, и она с удивлением смотрела, как его потухшие глаза снова светятся, огромные, голубые, как они смотрят на нее, но сквозь нее, будто видят нечто такое, что видно ему одному.
Приходила сестра Елена Афанасьевна, попросила роман и, сидя в столовой, не отрываясь, весь день жадно читала, пока не окончила. Сказала:
– Подумать только: я – родная сестра великого писателя!
За окнами трещал сорокаградусный мороз, изнутри на стеклах появился толстый слой наледи, по которой Сережа с восторгом нацарапывал слова, рисовал слоников. Однажды приоткрыли форточку, так влетела синичка, заметалась по кухне. Новая домработница ужаснулась:
– К покойнику!
Интерьер ресторана Центрального дома литераторов
[Фото автора]
– Марфуша! – гневно топнула ногой Елена Сергеевна. – Хорошо, что только я слышала!
Михаил Афанасьевич, к счастью, был у себя в кабинет-спальне. Синичку поймали, усадили в корзину от только что принесенного Марфушей продовольственного заказа из Елисеевского магазина, сверху корзина накрывалась такой же плетеной крышкой. Дали пшена и водички, она кушает и пьет без стеснения.
– Вот умница, Монечка, – похвалила Елена Сергеевна, придумав ей смешное прозвище. – Наголодалась на морозе.
– Что тут у вас? – войдя в кухню, спросил Булгаков.
– Вот, синичка в окно влетела, от холода спасается. Марфуша говорит: птица приносит счастье.
– И принесет, принесет, будьте покойны! – обрадовался Булгаков.
Вечером принесли газеты. В «Известиях» некролог – в Вахтанговском умер актер Александр Козловский.
– Вот, – тайком показала Марфуше газету Елена Сергеев-на. – Козловский забрал смерть Михаила Афанасьевича. Они ровесники. Такой красавец был. Господи, что творится! Какие молодые умирают!
В двадцатых числах января ударило. Усилилась головная боль, стало тошнить и рвать. Белый, губы черные, глаза прозрачные. Вечером разболелось сердце.
– Надо пойти погулять.
Полчаса одевались, чтобы погулять минуту. Сделал несколько шагов от подъезда и сразу домой:
– Нет сил. Устал. Скорее в кровать.
Елена Сергеевна позвонила дяде Мише – Михаилу Михайловичу Покровскому, брату булгаковской матери, тот пообещал прийти завтра.
Но на другой день ожил, дядю Мишу отменили, сходили вместе на почту, потом – к Ермолинским, они помирились и опять влюблены друг в друга. У них еще был Файко. Михаил Афанасьевич читал им из «Записок покойника». Так раззадорился, что, вернувшись домой, сразу же усадил жену диктовать. Переделывал главу, в которой директора театра «Варьете» Степу Бомбеева чудесным образом Азазелло и Бегемот переносят из Москвы во Владикавказ. Теперь он стал Степой Лиходеевым, и те же демоны переместили его в Ялту. Вся сцена получилась ярче, лаконичнее и гораздо смешнее. Но еще смешнее стало, когда он взялся переделывать всю линию с Бомбеевым, ныне Лиходеевым, и особенно когда администратора Варенуху осенило:
Камин в ресторане Центрального дома литераторов
[Фото автора]
«Вспомнил! Вспомнил! В Пушкино открылась чебуречная “Ялта”! Все понятно! Поехал туда, напился и теперь оттуда телеграфирует! – Ну уж это чересчур, – дергаясь щекой, ответил Римский, и в глазах его горела настоящая тяжелая злоба, – ну что ж, дорого ему эта прогулка обойдется…»
И дальше по всему роману он сильно обновил историю мытарств директора «Варьете». Диктовал и сам не мог сдерживать смех, а жена, вписывая новые предложения, ухохатывалась. Счастливейший день получился! Завершили правку под утро. Только тогда писатель понял, как дико у него раскалывается голова. Встал – и упал в обморок.
Следующие дни превратились в сплошной кошмар, головные боли не снимались тройчаткой ни на минуту, то и дело рвало, после чего накатывала долгая и изнурительная икота. Из последних сил он выхватывал из этого ужаса час или два, чтобы продолжить правку романа, и каждый раз впадал в обморочное состояние. Первый день февраля стал особенно страшным. Выпучив красные глаза, Булгаков, как в бреду, смотрел на жену:
Синие очки. Михаил Афанасьевич Булгаков в последние дни жизни
1939
[Из открытых источников]
– Где мой браунинг?
– На дне Патриаршего пруда.
– Ты можешь достать у Евгения револьвер?
– Миша!
– Да знаю… Тогда придется… Без этой дряни не обойтись…
Она поняла, о чем речь, и похолодела. Это значило лишь одно: он устал бороться с болезнью и уже не верит в чудо выздоровления, какое однажды произошло в его жизни, когда он избавился от морфинизма.
Второго февраля в квартире прозвучал телефонный звонок, несказанно обрадовавший Михаила Афанасьевича. Звонил профессор Виноградов.
– Который?
– Сказал, что Владимир Никитич. И что его направили обследовать писателя Булгакова. Завтра нанесет визит.
– Владимир Никитич Виноградов? – просветлел больной. – Люся, ты понимаешь, что это значит?
– Личный врач Сталина, – понимающе ответила жена.
– И если его направили, то кто его направил? – светился Булгаков.
– Понятно кто. Сталин.
– Вот именно!
Остаток дня он лежал, что-то почитывал и снова ложился, глядя в потолок. Впервые в жизни он мог просто смотреть куда-то вдаль и подолгу совершенно ни о чем не думать.
Перед сном сказал Елене Сергеевне:
– Всю жизнь презирал… То есть не презирал, а не понимал… Филемон и Бавкида… И вот теперь понимаю, что только это и ценно в жизни. Любовь моя! Люся моя!..
Профессор Виноградов, светило медицины, терапевт и кардиолог, явился в точности к обозначенному времени, при нем медсестра. Внимательно изучил все бумаги, касавшиеся истории болезни Булгакова, осмотрел его, спросил:
– Каков ваш распорядок дня?
– Насколько мне известно, такой же, как у Иосифа Виссарионовича, – ответил Михаил Афанасьевич. – Спать ложусь в пять или в шесть утра, иногда в семь или в восемь. Сплю до полудня или до часу дня. Потом занимаюсь делами. С пяти до девяти вечера сплю, потом бодрствую – работаю или принимаю гостей, или театр, или ресторан, в общем, активный образ жизни до самого утра. Раньше. Теперь из-за болезни…