– Питаетесь как?
– То впадаю в предписанную врачами морковную диету, а то позволяю себе то, что больше всего люблю.
– Сколько воды принимаете в сутки?
– Воды?.. Знаете, как у Омара Хайяма? «Вода? Я пил ее однажды. Она не утоляет жажды».
– Все понятно с вами. Вы супруга этого выдающегося человека? Пожалуйста, запишите мои предписания. Режим: отход ко сну не позднее полуночи. Диета: молочно-растительная, то есть любые молочные продукты, фрукты, овощи в любом виде. Потребление жидкости не более пяти стаканов в сутки. Порошки папаверина и аналогов три раза в день. Ежедневно в десять часов вечера ножные ванны с горчицей, одна столовая ложка на тазик. В одиннадцать часов вечера микстура с хлоргидратом. Глазные капли утром и вечером. Сестра, рецепт: инъекции миол плюс спазмол по единичке каждого. Вот, собственно, мои рекомендации в добавление к тем, что дают другие врачи. Кто вас лечит?
– Профессор Андогский, Арендт, Раппопорт, Забугин, – взялась перечислять Елена Сергеевна, – профессор Вовси, Захаров, профессора Бурмин, Герке, Кончаловский, Авербах…
– Ну, я вижу, тут вся советская медицина взялась за дело! – усмехнулся Виноградов.
– Теперь еще и вы добавились.
– Доктор, скажите, а килек мне нельзя? Я страшно люблю их и сейчас дико хочу. Считается, если больной очень хочет, значит, организм требует.
– Господь с вами! – возмутился Владимир Никитич. – Категорически воспрещаю! Ну что вы как маленький, ей-богу!
– Да я всю жизнь как маленький, – опечалился больной.
– Ну что же… – стал собираться Виноградов. – Нет-нет-нет! Никаких денег! Я по особому поручению, и денег велено не брать. – Светило медицины собралось покинуть небосвод, но Булгакова подмывало спросить, и он спросил:
– Вас лично товарищ Сталин попросил?
– А как вы думаете? – усмехнулся Виноградов. – Ну-с, голубчик, выздоравливайте.
– А он не просил передать мне что-нибудь?
– Он? – Владимир Никитич задумался. – Ну разумеется! Горячий привет и пожелание скорейшего выздоровления, а тогда уж…
– Что «тогда уж»?!
– Ну, все такое… Жизнь, счастье, здоровье… Кланяюсь!
И они удалились, оставив написанный медсестрой рецепт на латыни. Булгаков пребывал в возбуждении:
– Ты слышала? Он велел передать, что «тогда уж…» А этот клистирный генерал даже и не понял, что он имел в виду. Ты-то поняла?
– Ну конечно, Миша, что, когда ты выздоровеешь, он непременно назначит тебе аудиенцию.
– Не аудиенцию, а встречу. Он нарочно прислал для меня того, кто лечит его самого. Понимаешь, этот Виноградов между нами как мостик.
Ему хотелось в ресторан, чтобы вокруг полно народу и, по своему обыкновению, он весело врал напропалую:
– Прислал ко мне своего личного лечащего врача. Профессора Виноградова. А назовите мне, какой терапевт и кардиолог сейчас лучше Владимира Никитича? В том-то и дело, что величина мирового масштаба. И говорит ему: «До сих пор вы лечили только меня, а теперь еще будете лечить моего лучшего друга Мишеньку Булгакова. Идите и поставьте его на ноги! А как только он будет окончательно здоров, мы с ним вместе поедем в Грузию, в Батум этот, будь он неладен. Будем часами гулять, дышать воздухом, наслаждаться видом величественного растения муза бальбизиана и разговаривать обо всем на свете. О том, о чем я не могу говорить ни с кем из своих босявок, все только меня боятся, над каждым словцом по полчаса думают, сказать или не сказать, не дай бог ляпнешь…»
С. Е. Шиловский, М. А. Булгаков и С. А. Ермолинский. Фото К. М. Венц-Эйслера
7 февраля 1940
[МБ КП ОФ-3170/12]
Хотеть-то он хотел, но уже не мог. Лежал и горестно вздыхал:
– Вот, отъелся я килечек… Да, ребята, больше мне килечек не есть…
Чудовище с головой чернобурой лисы, мешком вместо туловища, руками-перчатками и ногами-носками так и не сгорело в новогоднюю ночь и теперь грызло и грызло несчастного, и он задыхался от болей в голове, а теперь еще и в животе, страдал от тошноты и икоты. Пиявки, отныне безымянные, потому что он всех простил, помогали очень ненадолго, и врачи приняли решение.
– Будь мужественной, – сказал он жене, прекрасно понимая, что такое решение означает.
Сначала пантопон. Он же медицинский опиум. По одному миллилитру однопроцентного раствора под кожу. После первого раза облегчение наступило мгновенно. Он лежал и ласково бормотал:
– В первый раз… за все пять месяцев болезни… я счастлив. Лежу… покой… ты со мной. Вот это счастье. Сергей в соседней комнате… Счастье – это лежать… долго… в квартире любимого человека… слышать его голос… Вот и все… остальное не нужно… Одного не могу… простить себе… Зря мы тогда… вернулись… с полдороги… надо было… ехать дальше… в Батум. Ах, если бы мы поехали в Батум!
И с такими же длинными многоточиями он диктовал в финал «Мастера и Маргариты»: «И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета. Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и без опасений может заснуть. Иван Николаевич теперь будет спать до утра со счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые сны…»
Сережа все время старался быть рядом, ласкался к отчиму. Только когда тот не сдерживался и начинал кричать от боли, убегал в свою комнату, падал ничком на кровать и закрывал голову подушкой.
– Будь бесстрашным. Это главное. – Отчим уже явно напутствовал его перед смертью. – Жизнь как собака. Боишься – нападает и кусает. Не боишься, уважает и сама тебя побаивается. Наступаешь – визжит и бежит, поджав хвостишко. И жить надо по-мужски, и умирать мужественно.
В самой середине февраля явился опять Фадеев, увидел исхудавшего, бледного человека с отсутствующим взглядом, не смог скрыть жалости.
– Что бы вам хотелось более всего? – спросил он умирающего.
– В Италию, – тихо ответил тот.
– Я обещаю все узнать и добиться вашей поездки.
Провожая его, у дверей Елена Сергеевна вздохнула:
– Какая уж тут Италия в таком состоянии…
– Я понимаю. Но добиваться все равно буду. Вдруг он еще воспрянет?
– У нас даже загранпаспортов нет. Отказали наотрез.
– Я добьюсь! Пусть только воспрянет. – И Александр Александрович горячо впился поцелуем в тоненькую руку булгаковской последней жены.
Квартира в Нащокинском теперь наполнилась людьми. Они приходили проведать, а многие – подежурить. Старший пасынок Женя перестал ходить в школу, поселился здесь, чтобы помогать вместе с Сережей. Часто дежурила сестра Елена Афанасьевна. Больной смотрел на происходящее уже откуда-то издалека, лишь изредка ненадолго воскресая.
– Зря мы домработницу взяли Марфушу, – сказал однажды. – Теперь мне и морфушку снова колоть назначат непременно.
Он перестал вставать. Ноги не ходили. Утром несколько человек поднимали его, чтобы полностью поменять постельное белье. Елена Сергеевна спала на полу возле их супружеской кровати, не раздеваясь, лишь подкладывая под голову подушку. Он смотрел на ее исхудавшее от горя лицо и любил так, как никогда в жизни.
Привычный ритм жизни превратился в месиво. Он спал и бодрствовал как попало. Однажды, заснув во втором часу ночи, через час проснулся от прикосновения смерти к его лбу и позвал:
– Встань, Люсенька, я скоро умру, поговорим.
Но когда верная жена присела на край кровати, смерть улетучилась, и он заговорил весело:
– Пришел Сталин и говорит: «Нас с тобой, Миша, надолго забудут, а потом станут печатать тебя напропалую. Глядишь, и про меня вспомнят. Скажут: “Это тот прохвост, что все кормил его надеждами, а сам так и не помог по-настоящему, босявка!” Начнут разбираться, кто я такой, и поймут, что я немало пользы принес России».
Он так задорно засмеялся, что Елена Сергеевна с надеждой спросила:
– Тебе лучше?
– Мне очень хорошо. Кризис миновал. Смерть прошла мимо и обещала больше не возвращаться. Теперь начнется процесс выздоровления. Я чувствую такие силы, что передо мной вырастает начало нового романа и одновременно лезут сюжеты юмористических вещиц вроде «Собачьего сердца», сюжетов столько, что они роятся в моей голове. Сейчас я немного посплю, а потом стану тебе диктовать.
Но агония продолжалась. К концу февраля уже чередовали пантопон с морфином, после чего он несколько минут чувствовал облегчение, разговаривал с женой, пасынком, приходившими его навестить друзьями и соседями, потом впадал в забытье, а часов через пять просыпался в страшных муках.
Однажды Леонтьев привел в Нащокинский певца Лемешева, уже считавшегося лучшим тенором Большого театра, а тот захватил с собой молодого пианиста по фамилии Рихтер, подающего большие надежды. Среди студентов консерватории Нейгауз ставил его выше всех.
– Что вам сыграть и спеть?
– «Эпиталаму» Рубинштейна, – мгновенно откликнулся больной.
– Которую у вас в «Белой гвардии» поет Шервинский? Охотно.
И квартира, ставшая местом ожидаемой смерти, огласилась гимном любви и новобрачия:
Пою тебе, бог Гименей!
Ты, кто соединяешь невесту с женихом,
Их любовь благословляешь,
Их любовь благословляешь.
Пою тебе, бог новобрачных –
Бог Гименей, бог Гименей!
Они еще играли и пели, играли и пели, а потом Лемешев со смехом рассказывал о том, как снимается в кинокомедии Ивановского и Раппапорта «Музыкальная история». О водителе такси, который развлекает пассажиров великолепным оперным пением.
– Петушков? – обрадовался Булгаков.
– Почему Петушков?
– Фамилия вашего таксиста.
– Нет, Говорков. Петя Говорков.
– А кто автор сценария?