– Евгений Петров. Который раньше Ильф и Петров был.
– Молодец какой! – ликовал Булгаков. – Это же я ему сюжет подарил. Мы с Еленой Сергеевной осенью с таким таксистом ехали. Только его фамилия Петушков была. Я прав, Люсенька?
М. А. Булгаков, Е. С. Булгакова и С. Е. Шиловский. Фото К. М. Венц-Эйслера
27 февраля 1940
[МБ КП ОФ-3170/7]
– Свидетельствую! Было такое. Найдите в московском таксопарке Петушкова, он вам много даст для роли.
– Хорошее кино-то хотя бы? – разволновался Михаил Афанасьевич.
– По-моему, так даже очень, – обнадежил Лемешев.
Музыкальный вечер продолжился. Впрочем, ненадолго. Устав от музыки и впечатлений, Булгаков стал засыпать.
В другой раз явился не запылился Тихонов. Елена Сергеевна хотела его не пускать, но Михаил Афанасьевич махнул рукой:
– Ладно, прощаю босявку. Пусть приходит.
И Александр Николаевич не зря пришел. На какое-то время подбодрил умирающего рассказом о том, как однажды он вместе с Горьким поехал хлопотать за комедию Эрдмана «Самоубийца».
– Ее запрещали, а комедия весьма неплохая.
– Еще бы, – согласился Булгаков. – Это, наверное, вообще первая комедия с черным юмором. Так-так, и что же?
– А Сталин и говорит: «Да что! Я ничего против не имею. Вот Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Хотя мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! Это мне нравится!» И даже рукой показал, будто гладит против шерсти.
– Неужели так и сказал? – обрадовался Булгаков, как дитя малое. – Ну, вот видите! Я всегда знал, что ему нравится, как я против шерсти… Впрочем, он, поросенок, мог бы и лично мне это сказать. Ну ладно, прощаю Иосифа. Хоть он и порядочная босявка!
Количество минут облегчения сокращалось, короче становился сон, страшнее муки при пробуждении.
– Люблю тебя! – спешил он сказать в минуты, когда под действием обезболивающего наркотика боль затихала. – Я знаешь чего хочу? Простой деревянный стол, бедная обстановка, на столе свеча. Ты сидишь, на коленях у тебя кошка…
Он замолкал и снова долго смотрел в потолок. Растворялся в какой-то совершенно новой для него неге. Понимал, что умирает, и это казалось теперь прекрасным. Никаких волнений и обид, недополученных квартир, дач и орденов, никакой злобы со стороны несметных босявок.
Вновь обращался к жене:
– Ты для меня все, ты заменила весь земной шар. Видел во сне, что мы с тобой были на земном шаре…
Или:
– Любовь моя… люблю тебя – ты никогда не поймешь это.
Или вдруг тревожно:
– Любила ли ты меня? Скажи мне, моя подруга, моя верная подруга…
Или, как заклинание:
– Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя! Буду любить тебя всю мою жизнь… Моя!..
Ермолинский тоже поселился в Нащокинском, записывал каждое слово умирающего, фотографировал его, Булгаков получался с отсутствующим взглядом, устремленным куда-то в инобытие. Иссохшая от страданий Елена Сергеевна. Милый Тюпа, старающийся улыбками поддержать своего Потапа…
Каждый день приходили Дмитриев и Эрдманы. Однажды ввалились с радостным известием:
– Финны! Лапки кверху!
Оказалось, Финляндия прислала в Москву делегацию для переговоров о капитуляции.
Последняя фотография Михаила Афанасьевича Булгакова, сделанная К. М. Венц-Эйслером за 11 дней до кончины писателя
27 февраля 1940
[МБ КП ОФ-3222]
– Я дожил до этого счастливого момента, – прошептал умирающий.
После очередного сильнейшего припадка, закончившегося впрыскиванием, он бормотал:
– Умереть, умереть… но смерть все-таки страшна… впрочем, я надеюсь, что… сегодня последний, нет, предпоследний день… О, мое золото! Го-луб-ка… ми-ла-я.
Она взяла в руки его голову, гладила лицо и волосы:
– Ты поправишься и встанешь, и мы поедем с тобой в Италию. Непременно на поезде. И будем смотреть жадно в окна. И так хорошо ехать и смотреть в окна, а теплый ветер вздувает и колышет занавески.
– О, это так прекрасно! Говори еще, еще, про поезд, про занавески.
Потом начался бред:
– В жизни надо многое наточкать… Пандемониум… Був Гаков… Эм-тысяча… Бултых!.. Сатурналии… А он все ходит и ищет меня… Занавески… Ветер… Занавески… Завязочки…
Девятого марта он пришел в сознание и позвал Елену Сергеевну:
– Пойди ко мне, я поцелую тебя и перекрещу на всякий случай… Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной… Когда я слышал стук твоих каблучков… Ты была самой лучшей женщиной в мире… Божество мое, мое счастье, моя радость. Я люблю тебя! И если мне суждено будет еще жить, я буду любить тебя всю мою жизнь. Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя… Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жена, жизнь моя!
Потом он слышал, как врач сказал:
– Два-три часа, не более.
Но наступил следующий день, и Михаил Афанасьевич снова позвал Елену Сергеевну:
– Я видел сон… Огромный, как Вселенная… И мне принесли «Мастера и Маргариту»… в виде книги… И я съел ее… И я все, все увидел! Роман открылся мне… в том виде, в каком… он должен быть… Мне нужно все написать заново… Там нет Христа… И нет Мастера… Приготовься… Сегодня я буду спать… набираться сил… Я встану здоровым… полностью здоровым, вот увидишь!.. И мы начнем все сначала… С самого начала…
Он обессилел и полчаса дремал. Потом снова воспрянул, заговорил с долгими паузами:
– Любовь моя!.. Я виноват перед тобой… и перед нашей любовью… Тогда я должен был сразу отнять тебя у него… А я трусливо отрекся от тебя… И за это теперь наказан… Но я уже чувствую, что болезнь уходит от меня… Ушла… Мы начнем все сначала… С завязочек на твоем рукаве… И сразу будем мужем и женой… Слышишь? Мы начнем все сначала…
«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна…»
Глава сорок девятаяЖивой глагол
– Я так люблю тебя!.. – сказал он этой худенькой девочке с глазами, какие бывают у ребенка, когда он долго плакал, но вдруг обнаружилось, что все хорошо, и заплаканные глаза уже вовсю светятся небесным счастьем.
– Я скоро приплыву к тебе, – пообещала она.
– Не спеши, а я пока там все обустрою для нас.
– До свиданья, Миша!
– До свиданья, Люся!
Они машут друг другу руками, ему лет пятнадцать, ей лет тринадцать. Она в летнем розовом платье, черноволосая и чудесная. На нем мундир гимназиста с золотыми пуговицами, на фуражке – кокарда Первой киевской гимназии.
Люся остается на берегу, а он садится в лодку, где на веслах хмурый и молчаливый пожилой дядька и уже сидят другие мальчики и девочки, иные постарше, другие помоложе. Он садится на корму. Продолжает махать своей Люсе, а лодка отчаливает, и Люся становится все меньше и меньше, ее застилает туман, и она исчезает из виду.
А в лодке девочки пищат, им страшен непроглядный туман, мальчики над ними смеются. Один из них обращается к нему:
– Булгаков, а Булгаков, ты куда собрался? На дачу в Бучу?
– На дачу в Бучу! На дачу в Бучу! – подтрунивают другие. – Ха-ха-ха! Как смешно! На дачу в Бучу!
Дачу в тридцати верстах от Киева в поселке Буча семейство Булгаковых построило, когда ему было десять. Но он пока точно не знает, куда плывет. Если на дачу в Бучу, то там отец, мама, сестры, братья, но сдается ему, он плывет куда-то в другое место.
Елена Сергеевна Нюренберг
Рига. 1907
[МБ КП ОФ-112]
Михаил Афанасьевич Булгаков, студент медицинского факуль-тета Киевского университета
1909
[Дом-музей К. С. Станиславского]
– Булгачуча плывет на дачу в Бучу! – продолжает издеваться противный мальчик. Но он спокойно отвечает всем:
– Нет, братцы, я плыву во дворец.
– К царю, что ли?
– Пожалуй, что и к царю.
– Не ври, не знаешь ты никакого царя!
– А что мне врать? Не хотите, не верьте. Больно надо мне вам что-то рассказывать!
– Расскажи, Булгаша.
– Ну расскажи, не обижайся.
– Вот еще мне на вас, босявки, обижаться… Ладно, расскажу. Было мне тогда пять лет, а в Киеве открывали памятник Николаю Первому, что стоит в Университетском сквере. Отец мой почетный гражданин города, я стою рядом с ним, и он держит меня за руку. Мама с маленькими сестренками дома возится. Тут – шум, гам, оркестры. Идет царь. Николай Александрович. Вдруг остановился и на меня как глянул! «А этот мальчик, мне кажется, будет очень знаменит. И умен. А скажи-ка, мальчик, сколько звезд на небе?» А мне накануне отец как раз про Суворова читал. Я и говорю: «Звезд на небе меньше, чем дурак может задать вопросов». Все перепугались, жандармы меня хватают, а царь как засмеялся! И говорит: «Довольно над ним мудрить, оставьте этого мальчика в покое и наградите по-царски. Да разузнайте, чей он, как звать и на какой адрес посылать письма».
Булгаковская Москва. Скульптура М. А. Булгакова на балконе дома № 46 на Большой Никитской улице. Скульптор Михаил Баскаков
[Фото автора]
Булгаковская Москва. Изображение на стене дома в Большом Афанасьевском переулке, 33
[Фото автора]
– Ишь ты! – недоверчиво хмыкнула одна из девочек в лодке.
– Не мешай, – осекли ее. – Ну-ну, и что же дальше?
– А дальше все очень просто. Мы стали переписываться.
– С царем?!
– А с кем же! «По всей России, – пишет он, – наблюдал я пятилетних мальчиков, но таких смышленых не встречал». А когда мне исполнилось десять, отец повез меня к нему в Санкт-Петербург. Царь принял меня любезно, одарил подарками. У него как раз тогда четвертая дочка родилась, царевна Анастасия. Он и говорит: «Четыре дочери у меня, а сына нет. Хочешь, будь моим сыном?» Я говорю: «Хотелось бы, ваше величество, но ведь у меня свой родной отец есть». Он аж заплакал: «Ну вот! Самый лучший мальчик в России не хочет стать моим сыном!» Потом вытер слезы и говорит: «Тогда обещай, что же