– Вы, Михаил, чрезмерно любите покутить с друзьями, и наша коммуна трещит по швам, когда они к вам заявляются, – назидательным тоном принялся выговаривать Карум уже в июне. – Возможно, в Вязьме вам много платили, и вы привыкли. Но теперь мы все ответственны за процесс выживания.
– Я, господин капитан, хоть наград и не снискал, но жизнь прифронтового хирурга едва ли слаще службы офицера, – едва сдерживая гнев, ответил Михаил Афанасьевич. – А уж в земстве, будьте покойны, я вообще на бобах сидел. И нечего на меня взирать со своей патентованной улыбкой.
– Как-как? Патентованной? Хм… К тому же ваше увлечение морфином…
– Да будет вам известно, я уже прохожу курс лечения и к осени намерен полностью избавиться от зависимости.
– Дай-то бог нашему теляти да волка съесть.
– И волками я пуганый, господин капитан. А вы, я гляжу, при любой власти в шелках. То вы за царя, за Отечество, то с красными бантиками, а теперь вы зараз жовто-блакитненький. Мову-то выучили?
– Мальчики, давайте не оскорблять друг друга! – вмешалась Варя. – Помиритесь и обменяйтесь рукопожатиями.
Помирились, обменялись. Но с того дня Михаил и Леонид стали откровенными недругами.
Что же касается курса лечения, то Михаил Афанасьевич нисколько не соврал, поскольку и впрямь начал основательно лечиться. Да не у кого-нибудь, а у собственного отчима!
Доктор Иван Павлович Воскресенский слыл в Киеве добрейшим человеком. Если он приходил в бедную семью, то быстро оценивал обстановку и не только не брал гонорара за визит, но и оставлял денег, сколько необходимо для покупки лекарств. Высокий, стройный, не слишком разговорчивый, но очень мягкий в общении. В дом № 13 он стал ходить, когда заболел Афанасий Иванович, полюбил всю семью, и все Булгаковы полюбили его, называли Чеховским Доктором за внешнее сходство с Антоном Павловичем. А главное, уже тогда он влюбился в Варвару Михайловну, которая была на семь лет его старше, и после смерти Афанасия Ивановича целых десять лет ухаживал за ней, прежде чем они поженились. Михаил Афанасьевич больше злился не на него, а на мать, считая ее предательницей. А к Чеховскому Доктору, от которого всегда так приятно пахло, испытывал прежнее уважение. И когда добрейший Иван Павлович предложил вылечить пасынка от морфýшки, тот сразу же согласился.
– Задобрить меня хотите? – засмеялся он. – Ладно, валяйте лечите.
– Задобрить или не задобрить, – усмехнулся Воскресенский, – а вот по всему Киеву уже слухи о том, что молодой врач Булгаков морфинист, и у него надо отнять печать, запретить практику. Отныне я лично буду снабжать вас не только необходимыми лекарствами, но и ампулами. Пусть ваша жена приходит ко мне, я буду все выдавать ей лично.
Не заметив никакого подвоха, Булгаков отныне стал посылать Татьяну в дом № 38 вверх по Андреевскому спуску, и жена исправно приносила ему не только порошки, но и запаянные ампулы, которые больной с нетерпением использовал, ничего не подозревая. И лишь через месяц догадался: Воскресенский помаленьку день ото дня уменьшает дозу. Но это нисколько не рассердило его. Напротив, обрадовало:
– Ну что, морфýшка, пора тебе собирать вещички. Расстаемся!
Он ощутил неизъяснимую радость, как человек, пока еще остающийся в тюрьме, но уже получена директива о смягчении наказания, и на днях он вернется к свободной жизни.
Наступила осень, полетели желтые и багряные листья, дышалось легко и радостно, а впереди стояла в ожидании какая-то новая и прекрасная жизнь. Доктор Булгаков уже не выглядел таким изнуренным и рано состарившимся человеком, каким он приехал в родной город в начале весны, на молодых щеках вновь поселился румянец, в глаза вернулось синее небо, губы то и дело играли свежей и при этом не патентованной улыбкой.
Он – спрыгнул!!!
Что более всего посодействовало небывалому случаю исцеления? Метод постепенного снижения концентрации морфия в инъекциях и замены наркотика дистиллированной водой? Презрение Карума и угрозы со стороны домовладельцев? Риск изъятия печати и лишения права на медицинскую практику? А может быть, неутомимые молитвы матери, остававшейся из всех Булгаковых глубоко верующей и религиозной женщиной? Наверное, все вместе. А главное – слово! Уничижительное прозвище, которое он дал морфию, и тот перестал быть устрашающим монстром. Как когда-то русские солдаты переименовали грозного Наполеона в Наплюена, и из непобедимого полководца Бонапарт превратился в посмешище, сверкающее пятками во время своего позорного бегства. Искони было слово, им покоряли города и останавливали солнце, губили и воскрешали. А слово великого писателя столь же сильно, как слово пророка!
Гостиная в доме Булгаковых в Киеве
[Из открытых источников]
Наступил октябрь, прекрасный, теплый и солнечный. Таня не знала, что он давно обо всем догадался, по-прежнему каждый день приносила из дома № 38 в дом № 13 ампулы, и муж продолжал вкалывать себе теперь уже просто дистиллированную воду, не содержащую никакого морфия. А в один прекрасный день заявил:
– Слушай, Таська! А хочешь, я с сегодняшнего дня перестану колоться? Вот так просто возьму и распрощаюсь с морфýшкой. Хочешь?
– Еще бы мне не хотеть!
– По рукам! Отнеси эти ампулы обратно Жан-Полю.
Это прозвище милейшему Ивану Павловичу придумала старшая из булгаковских сестер Верочка, на год моложе Миши, и теперь они все звали его либо по-прежнему Чеховским Доктором, либо Жан-Полем.
– Хорошо… А как ты себя чувствуешь?
– Превосходно! Я собрал в кулак всю свою силу воли и говорю: «Прощай, морфýшка!» Передай Чеховскому Доктору, что я более не нуждаюсь в его услугах и премного благодарю.
В тот же день он объявил Каруму:
– Сообщаю вам, благочестивейший зятек, что ваши опасения в отношении возможности моего полного выздоровления оказались чепухой. Я излечился и отныне полностью свободен от зависимости.
– Насколько мне известно, такие случаи чрезвычайно редки, – улыбнулся Леонид Сергеевич. – И скорее всего вы лжете, милостивый государь.
– Ваша патентованная улыбка, как всегда, неуместна. Вы можете получить полнейшее подтверждение моих слов у доктора Воскресенского.
Вскоре были поставлены в известность и домовладельцы, причем Ядвига Викторовна, разумеется, не поверила. Случаи, когда морфинист с годовым стажем излечивался, считались чудом, а доктор Булгаков страдал недугом больше года. И тем не менее постепенно все вынуждены были признать, что произошло чудо, главными свидетельствами коего являлись вновь молодой и свежий облик Михаила Афанасьевича, румяные щеки, живые глаза, здоровая подвижность. Спрыгнул!!!
Весь конец октября семья Булгаковых не могла нарадоваться.
– Это мои молитвы помогли, – говорила Варвара Михайловна, сидя в кругу семьи за самоваром, стареющая пятидесятилетняя женщина. Светлая королева, как называл ее старший сын Мишенька, унаследовавший все черты лица матери, синие живые глаза, русые волосы, очертания носа, губ, щек. – Я денно и нощно молилась Пресвятой Богородице, архангелу Михаилу.
– Каб за всех недугующих так молились, все бы исцелились, – подражая голосу дьячка, пропел старший сын. – Спасибо, конечно, мама, но молитвы ни при чем. Всему торжество – человеческая сила воли.
– Что ж, похвально, похвально-с, – бормотал Карум.
– Да ладно вам! Сила воли! – не удержалась Татьяна. – За все спасибо Ивану Павловичу. Это он придумал способ. Сказать, какой?
– Никакого способа нет и быть не может! – возразил Михаил.
– Есть способ. Я каждый раз приносила от Ивана Павловича ампулы с уменьшенной дозой. А ты не замечал, думал, там все то же. Иван Павлович, скажите же всем!
– М-да, м-да, – пробормотал Воскресенский, – это правда. Но такая методика очень редко срабатывает. Я почему-то уверовал в Михаила, и он не подкачал. Здесь нужно соединение методики с желанием больного вылечиться. Так что и сила воли пациента немалую роль сыграла.
– Сила слова! – сказал излечившийся. – Я дал себе слово и сдержал его. Думаете, я не знал о снижении концентрации? Будьте покойны, быстро догадался. Но я крепил себя словом, и морфýшка стал мне не страшен.
– Как вы сказали? Морфýшка? – переспросил Леонид Сергеевич. – Любопытно. То есть не морфий, а морфýшка. Забавно.
– А вы, господа, верните-ка мне мой браунинг, – обратился Михаил к братьям Николаю и Ивану. Николай послушно отправился в свою комнату и принес фронтовое оружие:
– Надеюсь, более не понадобится его прятать.
– А между тем, господа, на Украине назревает нехорошее, – сменил тему Карум. – Петлюра в тюрьме, но его сподвижники из Национального союза готовят заговор против гетмана. Пренеприятная публика. Все эти Петлюры, Васюры, Сосюры… Хотят не частичной, а полной украинизации.
– Мало им того, что гетман наукраинил. Все вокруг теперь украинское, – негодовал Михаил. – Мне уже сны на малороссийском наречии снятся. Колы да булы, тоби да мэни.
– А я вот довольно легко освоил украинскую мову, – признался с гордостью Карум. – Даже слова «оливець» и «паляныця» произношу так, что ни один хохол не придерется.
О, прекрасный октябрь! После избавления от морфýшки хотелось каждый день веселиться, а уж простое алкоголическое похмелье в сравнении с тяжелыми морфинистскими ломками – тьфу, да и только!
Но наступил ноябрь. И в воздухе запахло жареным. Началось с того, что в дом № 13 в очередной раз ввалилась компания Мишиных друзей-собутыльников, коих Леонид Сергеевич, искренне ненавидя, именовал пандемониумом. В оную группировку входили следующие деятели.
Во-первых, Колька Сынгаевский, он же Николай Первый, высокий, худощавый и красивый офицер двадцати трех лет, успевший повоевать с немцами, а недавно призванный в гетманскую армию, но по большей мере праздно шатающийся. Он имел странную особенность: правый глаз черный, а левый почему-то зеленый, но благодаря этому в Колюню легко влюблялись девушки, склонные к мистике и всяким курьезам.
Во-вторых, другой красавец – невысокого роста двадцатилетний Юрка Гладыревский, блестящий выпускник московского Александровского училища, за п