олгода из юнкера ставший подпоручиком элитного лейб-гвардии стрелкового полка, который немцы прозвали сердитым. Зимой 1917–1918 годов он доблестно сражался на германском фронте, затем лично вывел дивизию и привел ее в Киев, где жили его мать и младший брат. Здесь его зачислили офицером штаба к генерал-лейтенанту князю Долгорукому. Гладыревский искренне считал, что у него настоящий оперный голос и петь ему предстоит либо в Москве, которую вскоре освободят от большевиков, либо в Ла-Скале, ежели такового освобождения не случится:
– Знаете, за что в Жмеринке в меня влюбилась графиня Лендрикова? За то, что, исполняя эпиталаму, я вместо «фа» взял «ля» и держал его пять тактов!
И, в-третьих, еще один Колька, он же Николай Второй – наивный, малость глуповатый и очень неуклюжий студент Судзиловский, ни разу не ушедший из дома Булгаковых, чего-нибудь не разбив, не повредив, не поцарапав.
А ввалились они в один из ноябрьских ветреных дней с кучей бутылок и полными пакетами закусок, дабы сообщить важнейшее известие:
– В Германии революция!
– Вильгельм обосрался!
– Точь-в-точь, как у нас Николаша в прошлом году!
Весь пандемониум во главе со своим атаманом Мишкой Булгаковым быстро напился и горестно припомнил судьбу последнего русского императора, о расстреле которого ходили противоречивые слухи.
– Жив! – крикнул Гладыревский. – Я лично слышал из уст гетмана, что он видел его при дворе Вильгельма.
В последнее время Гладыревский бессовестно сочинял, будто стал приближенным у Скоропадского и тот доверяет ему многое.
– Император убит, – побледнев, произнес Судзиловский.
– О нет, не убит, – засмеялся Гладыревский счастливым смехом. – Гетман не станет врать. Когда он в Берлине представлялся императору Вильгельму, вдруг портьера раздвинулась, и вышел наш государь. Он сказал: «Успокойтесь, господа, езжайте на Украину и там формируйте великое ополчение, которое я сам поведу на Москву». И прослезился.
Семейство Булгаковых на даче в Буче под Киевом. В центре – Варвара Михайловна со вторым мужем Иваном Павловичем Воскресенским. За ее спиной – М. А. Булгаков
[Государственный литературный музей]
– Вранье! – воскликнул Сынгаевский. – Убита вся семья.
– Император убит, да здравствует император! – крикнул Судзиловский и первым стал во все горло орать «Боже, царя храни!», а весь пандемониум тотчас подхватил:
– Си-и-ильный, державный! Царствуй на славу, на славу нам!
Тотчас же прибежал Карум:
– Господа! Господа! Где у вас ум? Где совесть, в конце концов? Ведь не только вас, но и всех обитателей дома арестуют!
– Кто? Немцы? Шиш им! – взвизгнула и разбилась тарелка, упав на пол из-за очередного нелепого движения Судзиловского.
– Я сам офицер штаба, адъютант Долгорукого! – выпятилась грудь Гладыревского. – И я лицо, приближенное к гетману.
– А я просто в капусту порубаю! – заорала пасть Сынгаевского.
– Да уж, устроили вы тут краковяк! – плюнул и ушел Карум, успев услышать, как Гладыревский спросил у Булгакова:
– И как угораздило твою Варьку за такого сухарика выйти? Лучше б за меня. Ведь ты знаешь, как я люблю ее! О, всемирнейшая несправедливость!
– Она и впрямь эффектна, – признал Сынгаевский.
– Я тоже влюблен в нее, господа. Как нам быть в таком случае? – капризно вопросил Судзиловский.
– Никак, – ответил присутствующий брат Николай. Его под именем Николая Третьего недавно включили в состав пандемониума. Самый младший брат Ваня пока что сохранял статус кандидата и не принимал участия в пьянках.
– Ты еще маленький у нас, – обратился к Судзиловскому Булгаков. – Колесик, ты сейчас стакан укокошишь. Тарелку уже грохнул, на сегодня норма выполнена.
– А вот и сама царица бала! – воскликнул Гладыревский. – Прекраснейшая Варвара-краса! Рассуди, кого из нас любишь?
– Прошу вас, господа, прекратить сатурналию и монархических русских песен впредь не исполнять, – строго, но с игривой усмешкой в глазах произнесла Варенька.
– Что ж нам, по-вашему, петь? – спросил Михаил. – «Ой, чия це хатынька»? Или «Ще не сдохла Украина»?
– Давайте я буду аккомпанировать, а вы мне тихо подпевать, – предложила мудрая Варвара Афанасьевна и села за рояль. Из-под ее рук потекли благопристойные звуки, и все принялись петь «Снился мне сад в подвенечном уборе». Вскоре вернулся и Леонид Сергеевич, увидел, что зверь из преисподней приручен, присоединился к пению и выпивке, завел умные разговоры про то, что никакой радости от германской революции нам не светит, что немцы ввиду таковых обстоятельств покинут Киев, вернутся гайдамаки и полетит такая свистопляска, что чертям в аду тошно станет.
Ноябрьские дела в Киеве и впрямь пошли хуже некуда. Немцы принялись паковать чемоданы, Петлюру из Лукьяновской тюрьмы они зачем-то выпустили, он тотчас созвал тайное заседание Национального союза и сформировал Директорию во главе с самим собой, Винниченко и Шаповалом. К югу от Киева в Белой Церкви стала формироваться новая петлюровская армия. Первые шестьсот штыков смело выступили на штурм Киева, оказались отброшены, но со всех сторон к ним потекли полки, переходящие от гетмана под власть главного атамана Директории.
– Бедный Павел Петрович сам не свой, – жалел гетмана Гладыревский, продолжая изображать из себя лицо, приближенное к Скоропадскому.
– Ухватили кота поперек живота, – нисколько не жалел гетмана Сынгаевский.
– Будьте покойны, скинут его в ближайшие дни, – пророчествовал Булгаков. – У него на фамилии написано скорое падение.
А тут и пророчествовать особо не требовалось, петлюровская армия росла, как разъяренный пчелиный рой, и к середине декабря в десять раз превосходила гетманскую. Готовясь к кровавым боям, гетман мобилизовал всех врачей Киева, включая и доктора Булгакова, но ненадолго. Немцы бежали, и потомку знатного рода запорожских казаков, доблестному генералу императорской русской армии, георгиевскому кавалеру Скоропадскому в середине декабря ничего не оставалось, как подписать акт об отречении и бежать вместе с немцами. Петлюровцы, теперь уже сплошь одетые в синие жупаны и шаровары, вступили в город по его следам и устроили пышные парады, во время которых на улицах запросто убивали всех, в ком распознавали бывших офицеров царской или гетманской армии, громили еврейские лавки, а порой проламывали головы и вешали тех, кто не знал мову. Или знал, но не мог правильно сказать «оливець» и «паляныця».
– Москаляку на гиляку! – слышалась кричалка, придуманная еще во времена Тадеуша Костюшки и означавшая призыв повесить всякого русского. Гиляка – крепкая ветвь.
– Кацапы, геть из Кыева!
– Жиды тай москали, геть! Геть!
– Ляхи – туды ж!
Перепившись, синежупанники смело орали:
– На Москву! На Варшаву! – И, должно быть, им мерещилось, как дрожит Кремль и покрывается рябью страха задумчивая Висла.
Вступление Петлюры в город сопровождалось густым и долгим снегопадом, снег ложился бинтами и прятал под собой кровавые лужи, но появлялись новые и новые. Если гетман строил Украину на немецких штыках и порядке, то пришедший верховный атаман Директории – на бесчинствах, грабежах и погромах. Он словно завоевал чужой город и отдал его своему воинству на многодневное разграбление. Доктор Булгаков видел все это своими глазами и сам несколько раз едва не попал под расправу.
А перед Новым годом он стоял с братьями посреди Андреевского спуска и не мог объяснить Коле и Ване, почему на заборе, где сначала красовалось «Слава Украïнi!», затем «Ordnung halten», теперь написано «Хай живе батька Петлюра!», но напротив забора, на стене соседнего дома: «Нехай живе батька Петлюра!»
– Почему-то по-украински «хай» и «нехай» – одно и то же: «Да здравствует!» – чесал в затылке старший брат Булгаковых.
– Но ведь частица «не» означает отрицание, и, по идее, должно значить «да здравствует» и «да не здравствует», – недоумевал Ваня. – Как так-то?
И Михаилу ничего не оставалось ответить, кроме того, что в подобных случаях отвечают украинцы:
– Так ото ж.
Глава шестаяБраунинг1919
Было или не было? В воспаленном мозгу или наяву? Убил или не убил?.. До сих пор он мучился этим вопросом, хотя вот уже полгода прошло с того рокового дня, а последние три месяца – май, июнь и июль – он живет, как Робинзон Крузо, о чем так страстно мечтал когда-то в детстве. Только у Робинзона не было Тани, а у доктора Булгакова Таня есть, и она время от времени навещает его в лесном убежище, вот и сегодня пришла, они сидят у костра и жарят колбасную подкову.
– Арестовали бедного, – вздыхает Таня о Василисе.
Архитектор Листовничий и впрямь хлебнул горюшка. Давно ли он, богатый и всем довольный, ездил на служебном «линкольне», откуда-то с небес получил и дворянство, и должность, и звание полковника, хотя доселе даже и прапорщиком не был, давно ли его чествовали как почетного гражданина града Киева, но полетели в тартарары и деньги, и слава, и почет. С приходом Петлюры его трижды приходили грабить, то синежупанники, а то и просто бандиты, вытащили все из первого этажа, нашли припрятанные деньги и драгоценности, оставили нищим домовладельцем, счастье, что не убили его самого и не изнасиловали прехорошенькую дочку Инночку:
– Скажи спасиби, пане добродию, що живый. Та доньку твою не раздрукувалы. Вже дуже мы добри сьогодни, гы-гы!
Невероятно, но на второй этаж ни разу не поднимались, как видно, уже рук не хватало утащить награбленное.
– Бедняга! Негодяи! Ни за что ни про что посадили в Лукьяновку.
«Какая нелепая судьба! Какие нелепые события!» – размышлял Михаил Афанасьевич о происходящем в его жизни и в жизни всех людей его страны, еще недавно такой благополучной и незыблемой, но сначала не оправданная ничем война, а потом революция – и где, скажите, благополучие, где незыблемость? Вернулась Русь-матушка в Смутные времена.
Еще недавно нежный и беззаботный, как пташка, студент, женившийся на хорошенькой девушке, прошел он сквозь ад прифронтовых госпиталей, тоску земских больниц, страшное время морфинизма, кровавую круговерть петлюровской Директории. И вот теперь прячется в лесах под Киевом, спит в шалаше, еду готовит на костре, ловит в Днепре карасей, окуней, судачков и даже осетров, если на донную удочку…