А все после чего? А все после того. Того самого…
– От Сынгаевского письмо пришло, – спохватилась Таня и передала мужу конверт.
С Николаем Первым произошло такое, во что трудно поверить. Сошелся с балериной и сам стал танцовщиком! В Киев накануне бегства гетмана приехала знаменитая Бронислава Нижинская, сестра еще более знаменитого Вацлава Нижинского. Да-да, читатель, ты прав, та самая участница «Русских сезонов» Дягилева в Париже и Лондоне, в которую до революции был страстно влюблен Шаляпин. А теперь в нее втюрился Колька Сынгаевский, стал ухлестывать, и что ты думаешь, очаровал пышногрудую скуластую танцовщицу своими загадочными разноцветными глазами, правый – черный, левый – зеленый. О своей бурной страсти он горячо рассказывал, когда весь пандемониум собрался на втором этаже дома № 13, чтобы идти оборонять Киев от наступающих войск Петлюры. Для храбрости они тогда, конечно же, сильно приняли на грудь, и Гладыревский опять напропалую бессовестно, но красиво врал:
– Гетман готов сжечь Киев, если в него вступит Петлюра, как некогда сгорела Москва! Он мне говорит: «Юрий Леонидович! Только вам я доверяю совершить сей героический акт. Если только петлюровцы победят, сожгите их в колыбели городов русских!» Но, к счастью, господа, до этого не дойдет. Сенегальцы! Киев спасут эти доблестные и дикие зуавы. Их уже тридцать тысяч высадилось в Одессе, и они стремительно двигаются в нашу сторону. Колониальные войска Франции, господа. Они, как мы, ненавидят Петлюру и всю эту мразоту, что пришла в его армию.
– За что же, позволь тебя спросить? Что он им-то сделал?
– Это уже не важно, главное, что от них не будет ему спасения. А знаете, господа, как немцы называют Петлюру? Пэтурра.
– Да ты уже сто раз это говорил!
И вот тут разоткровенничался Сынгаевский:
– А я, братцы, наконец-то влюблен. И эта любовь на всю жизнь.
– Да ну! В кого же?
– В Нижинскую.
– Привет тебе! Никакой надежды. Она замужем, у нее двое детей, – махнул рукой Булгаков.
– Да если хотите знать, у нас уже все амур пур тужур. А мужа она бросила. Влюбилась в меня с первого взгляда, как пантера, а я в нее.
– Когда врет Юрий, к этому уже все привыкли, – засмеялся Николай Третий. – А вам, Сынгаевский, врать не пристало.
– Богом клянусь! – бушевал Николай Первый. – Я поспорил с ней, что быстро выучу технику танца, и уже беру уроки. Извольте поглядеть! – И он довольно эффектно взбрыкнул некое явно не самопальное па.
После той знаменательной попойки весь пандемониум отправился на передовую, где войска гетмана сосредоточились дать отпор петлюровцам. Но явился генерал Келлер и приказал всем снимать погоны, уходить и прятаться, потому что гетман позорно бежал и защищать в Киеве некого, да и бессмысленно ввиду десятикратного превосходства противника.
И в Киеве воцарилась самостийная вакханалия. Симон Васильович Петлюра был человеком с явными психическими отклонениями, склонный к палачеству и садизму. Таковым в большинстве своем оказалось и петлюровское сволочное войско, состоящее не из украинского народа, а из его отребья, выродков.
Множество доблестных русских офицеров, если не оказались убитыми в первые дни Директории и не смогли уйти из Киева на юг в Добровольческую армию, попали в плен к петлюровцам. И в один из хмурых декабрьских дней их, включая героя генерала Келлера, вывели к памятнику Богдану Хмельницкому, чтобы расстрелять, забить прикладами, заколоть штыками.
Так начался 1919 год. Доктор Булгаков вернулся к частной медицинской практике и уже 5 января выписывал господину Судзиловскому настой горицвета, раствор кодеина и бромид натрия для успокоения нервной системы. Насмотревшись зверств петлюровских гайдамаков, Николаша Второй стал страдать бессонницей и нервными расстройствами. Чашки и тарелки следовало прятать от него подальше. На втором этаже дома № 13 он совершил нечаянное рекордное разбитие целого сервиза.
Они все чувствовали себя пришибленными тем, что творилось в Киеве. Ждали, что и к ним на второй этаж заявятся синие жупаны и шаровары:
– Москаляку на гиляку! Гайда, кацапы, смерть прийматы.
Некому теперь стало бороться с бесчинствами пандемониума. Карум исчез вместе с немцами, оставив жену в Киеве, а Василиса с Ядвигой и Инной, ограбленные дочиста, теперь целиком зависели от квартплаты жильцов сверху. Но и сам пандемониум притих, и бесчинства его угасли. Да и как тут бесчинствовать в пьянках, когда по всему городу бесчинствуют в зверствах! Гладыревский в штатском однажды объявился с коньяком, шампанским и огромным букетом роз, бог весть где раздобытых, и вручил все сие Варваре Афанасьевне:
– Надеюсь, ваш муж навсегда растворится в своей национальной немецкой стихии. Как, бишь, его звали? Варум? Дарум? Отныне я объявляю вас дамой своего сердца и буду доблестно добиваться вашего расположения.
Он пытался устроить пирушку, но она не получалась, как пирог без муки. Пел, а никто не подхватывал и никто не аккомпанировал.
Сынгаевский же совсем пропал в своих балетах. В середине января в Киеве открылась «Школа движений Брониславы Нижинской», и он вовсю учился и учился танцевать, дабы быть всегда рядом со своей пассией и танцевать вместе с нею на подмостках. Кто бы мог подумать, что в парне откроется подобное рвение. Соблазнила полячка. Пропал казак! Появился у него и соперник – семнадцатилетний Серега по фамилии Лифарь, но куда ему до демонических глаз, черного и зеленого! Оказалось, не врал Николай Николаевич, закрутилась у него с балериной любовь-морковь, да такая, что, кажется, под венец стали собираться.
Вот только не в Киеве суждено им было соединиться узами брака, ибо как полтора месяца назад только и слышалось по всему городу ужасающее «Петлюра-Петлюра-Петлюра», так теперь доносилось: «Большевики-большевики-большевики». И не знали, что лучше, при оголтелой, пьяной от горилки и зверств Директории или при товарищах красноармейцах, будет. Но большинство склонялось к тому, что хуже уже некуда, и ждали большевиков – кто с нетерпением, а кто и с восхищением.
Симон Васильевич Петлюра
[Из открытых источников]
Недальновидный Петлюра полагал, что, разрешив толпе вечно пьяных головорезов творить повсюду зверства, он скрепит их, повяжет кровью и они охотнее станут сражаться за свое право и впредь удовлетворять садистские потребности. Но это глупость. Сволочь в таких случаях быстро деморализуется, и вовсе не сволочь в итоге побеждает в войнах. Под сто тысяч головорезов привел Симон Васильович к Киеву в середине декабря, а и двадцати не оставалось уже через месяц. Награбив добра, выколов множество глаз, вздернув на гиляку, вспоров животы, изнасиловав женщин и девиц, звероподобные гайдамаки уходили с награбленным по своим селам, растворялись, как гниль, в ночной мгле истории. А уж сражаться с не менее звероподобными большевиками им никак не хотелось, потому что у большевиков главное «мы наш, мы новый мир построим», а не нажива.
Первого февраля доктор Булгаков принял решение уходить из Киева и вместе с женой, Гладыревским и Судзиловским пробираться на Юг, в Добровольческую армию.
– Пережить нашествие еще одних варваров… Увольте!
Вдалеке за городом уже снова, как полтора месяца назад, грохотали тяжелые орудия. Выглянешь в окно – два мерзлых трупа в снегу, ограбленные до нижнего белья. Неужто и при большевиках так же будет?
Днем он ходил в рабочую больницу, где подрабатывал ординатором женского хирургического отделения, а когда однажды вернулся, дома его уже ждали двое. Один – хлюпик с выпяченной нижней губой, похожей на куриную гузку, другой – здоровенный и гарный дядька. Ясное дело, высокие папахи с длинными шлыками, свисающими до самых плеч и украшенными золотым позументом, синие жупаны, широкие шаровары.
– Ликарь Бувгаков? – спросил хлюпик.
– Булгаков.
– З намы пидешь.
– Что это значит? – Доктор попытался изобразить заносчивость.
– Саботаж, ось що! – рявкнул гарный дядька. – Ликаря не хочуть мобилизуватыся, за що и будуть отвечать по закону.
– Куда мы пойдем?
– Тут недалесенько, в слободку за Подилом. Там до ранку переночуешь. Назначаешься ликарем до нас в перший конный полк.
– Позвольте собрать медицинский саквояж?
– Валяй.
Он стал собирать саквояж и незаметно для них утяжелил карман брюк заветной вороненой сталью. Написал записку Тане, чтоб на рассвете приходила в слободку за Подолом, принесла еды и папирос.
Вышли из дома, пошли вниз по Андреевскому спуску в сторону Подола. Хлюпик засмеялся:
– Ось дизнаешься, який у нас лыхый отаман. Призвище – Гидота. И справди гидный. Имя Андрий, по батькови Тарасович. Дизнаешься його!
Вскоре дошли до Подола, приблизились к мосту через Днепр, перешли на другую сторону. Там в слободке, расположенной на Рыбальском острове между Подолом и Оболонью, разворачивалось страшное действо. Синие жупаны согнали сюда огромное количество людей, среди которых множество женщин и детей разного возраста. Все они были оцеплены петлюровцами, и всюду на снегу краснела кровь. Пленники мужчины в основном стояли с разбитыми лицами, кого-то поддерживали, ибо он не мог стоять, у кого-то висела перебитая рука.
Булгакова подвели к начальнику в великолепной шинели, сияющих сапогах с золотыми шпорами, в свете электрических фонарей весь он сверкал всевозможными украшениями – кавказская шашка, пояс с серебряными бляшками, папаха с висячим до ключицы шлыком, усеянным золотыми галунами, и на всей одежде всякие драгоценные цацки. На плечах полковничьи петлюровские погоны с тремя ромбиками. Губы у него ходили, будто он мелко-мелко кого-то целовал, а над губами дергались усы. Лицо какое-то болезненное. Сифилис, – мгновенно подумалось венерологу.
– Пане отамане, ликаря привели, – доложил хлюпик с куриной гузкой вместо нижней губы.
– Жид? – спросил атаман.
– Кажись, не жид. Бувгаков призвыще, – возразил гарный.
– Москаль! – усмехнулся атаман и извлек из кармана шаровар маузер. – Д