ывысь, москаль, як я вашого брата пещу. – К нему подвели измученного и избитого человека. Он наставил на него маузер: – Цилуй, москаляка, своему пану чоботы. Не хочешь? Захочешь! – И он выстрелил измученному в коленную чашечку.
Доктору Булгакову автоматически пришло на ум, как он будет после этого делать несчастному ампутацию. Раненый взвыл и упал вперед лицом, и впрямь едва не коснувшись сапога изверга. Гидота пнул его мыском сапога в губы:
– Цилуй, кацап!
Тот лишь жутко стонал, скованный спазмами боли.
– Не хочешь? Так на тоби! – И атаман стал бить его рукояткой маузера по зубам, потом выстрелил ему в плечо. Расстрелянный мгновенно затих.
– Сдох, кобеляка! – сплюнул гарный.
– Шкода, що не помучився, як треба, – пожалел Гидота. – Ну да ладно. Кулеба, веди ликаря в сарай та замкни гарненько. А ты, Гончаренко, залышся, постриляемо ще малэнько.
Кулеба взял доктора на прицел короткоствольного ружья и повел его подальше от места расправы, в сторону верфи. Левой рукой неся саквояж, Булгаков правой ласкал прохладную рубчатую рукоятку, но выхватить браунинг и стрелять по синим жупанам никак не осмеливался. «Трус! – скрипел он зубами на самого себя. – Интеллигентишко, трус!» Приведя его в сарай, Кулеба швырнул на копну сена простреленную кровавую шубейку:
– Спи, пане добродию, до ранку. – И лязгнул надежным затвором.
Какой уж тут «спи»! Всю ночь Михаил Афанасьевич метался по сараю, едва освещенному плоским оконцем под самой крышей. Издалека доносились крики и выстрелы, крики и выстрелы да женские и детские визги. В мозгу у него пылало, как бывало во времена морфýшки, и казалось, голова вот-вот взорвется и из нее во все стороны выскочат пули.
Через несколько часов, обессиленный, он сбросил с копны сена кровавую шубейку и, упав ничком, словно ему прострелили колено, мгновенно провалился в жуткий болезненный сон.
Лязгнул затвор:
– Бувгаков! До тебе жинка прыйшла.
Он вскочил, уже стояло солнечное февральское утро, кругом благостная тишина, словно и не стреляли еще недавно, не кричали, не визжали. В сарай входила милая Тася с узелком. Он кинулся ее целовать.
– Ты арестован? – с тревогой спросила она.
– Нет-нет, – поспешил он успокоить ее. – Приписан лекарем в тутошний конный полк.
– Я принесла тебе бутерброды и папиросы.
– Спасибо, милая Тасенька! Ах, зачем я написал тебе, чтобы ты пришла! Они могут теперь не отпустить тебя.
– Я шла, тут за мостом столько крови! Натоптано и кровь, кровь!
– Драпать собираются, – шепотом заговорил он. – Большевики близко, и вся эта мразь напоследок зверствует.
– Чого вы там шепотитеся, пане ликарю! – прикрикнул Кулеба. – Кинчай шепотитыся!
– Я врач, лечу людей, восстанавливаю… – Голос Булгакова задрожал. – А они… а они… Кулеба! Отпусти мою жену домой!
– А мени-то що? Нехай йде, – усмехнулся хлюпик.
– Иди, Танечка, беги отсюда поскорее, – приказал муж жене. – Скорее! – прикрикнул он и успел увидеть, как ее благополучно отпустили и она бегом помчалась прочь. Спросил: – Ее не схватят?
– Та кому вона потрибна, твоя мокра курка? А ты кинчай тут нижытыся, йдемо до отаману. – И Кулеба повел врача под конвоем в другую сторону от верфи, где располагалась брошенная усадьба. Просторный барский дом, широкий двор, окруженный каменным забором, по краям от ворот – вазончики рюмочками. И все вокруг в крови. Углы ворот и дома забрызганы кровью, нетрудно определить, что кому-то об эти углы разбивали головы. Мимо них ехали на конях понурые синежупанники, вдалеке гремели орудия, где-то шел бой, но, судя по отрывкам разговоров, большевиков отбросили в ночном бою. В усадьбе опять зазвучали крики и визги, на заднем дворе шла невидимая со стороны фасада расправа. Кулеба привел лекаря в просторную комнату, окна которой выходили на передний двор:
– Ликуй давай! – приказал хлюпик, что означало вовсе не ликовать, а лечить, и тотчас к доктору потянулась вереница петлюровцев, коих он послушно принялся обихаживать. Гидотовские конники в основном все оказались обмороженными, они снимали чоботы, разматывали вонючие портянки, он мазал посиневшие пальцы ног йодом и белой мазью:
– Ничего, заживет!
Некоторым полагалась ампутация слишком сильно обмороженных пальцев, но он и заикнуться не мог о таком, боялся, что мигом: «Яка така ампутация!» – и прикончат. Часа через два появился Кулеба:
– Так, хлопцы, покы що почекайте за дверыма, зараз отаман прийде ликуватыся.
Обмороженные вышли, хлюпик с важным видом стал гулять по комнате, осмотрел медицинский набор.
– Что там большевики? – спросил Булгаков.
– Суки! – поморщился хлюпик. – Вночи видбылы йих, так воны знову лизуть. Лизуть тай лизуть!
В наступившем молчании стало теперь слышно, как кого-то бьют и кто-то визжит под полом. Как видно, в подвале.
– Что там? – сглотнув, спросил Михаил Афанасьевич.
– Так, батька отаман розважаеться, – зевнул Кулеба.
– За что вы их?
– Организация попалася в Слобидци. Коммуняки та жиды. Наш полковнык йих допытуе. – Он опять зевнул и мелко засмеялся: – А найбильше мени подобается дывытыся, як вин малесеньких жиденят або москалыкив пестыть.
– Пестит? Это, по-вашему, ласкает, что ли?
– Це по-вашому ласкаты, а по-нашому пестыты.
– И он что, их вправду ласкает?
– А як же! Бере так малесенького жиденятку або москалыка за нижку…
– За ножку?
– Це так, за нижку. Ласкаво повертае. – Кулеба точь-в-точь изобразил додерляйновский поворот на ножку. – И головкою про стинку або про кут. Матери верещать, а батька отаман такий спокийный…
– Про стинку або про кут? – не сразу понял доктор, о чем речь. Но тотчас в мозгу его вспыхнули кровавые брызги на стенах и углах усадьбы, и он догадался: этот атаман Гидота убивает детей, держа за ножки и ударяя их головками об стенку или об угол! Его затошнило и чуть не вырвало. Да тут еще в комнате воняло потом, махоркой, гнилыми портянками. Он едва не успел выхватить из кармана браунинг, чтобы разрядить его в почитателя кровавых чудовищных зрелищ, но тут в комнату деловито вошел сам атаман Гидота Андрий Тарасович, на сей раз не в шинели, а в жупане, и весь жупан обляпан кровью, фиолетовой на синем сукне.
– Кулеба, геть звидсы, мени з ликарем треба один на один поговорыты, – приказал он, и хлюпик с куриной гузкой вместо нижней губы испарился, як щезнык, то бишь, по-русски, леший. Иные слова у них весьма точные.
– Что вас беспокоит? – стараясь говорить равнодушным голосом, спросил Булгаков, а в душе проклинал себя: «Трус, интеллигентская мразь! Не сможешь ведь, трус! Не сможешь!»
– Беспокоит? – вскинул бровь Гидота. – А, турбуе. Яка ж ваша погана мова! Пора тоби було вывчыты украинську мову, пане ликарю. Хочь ты и не жид, але ты не краще жида, москаляка. Ой, пане Бувгаков, що не добре тоби буде, якщо мене погано ликуваты станешь. Був Гаков – нема Гакова. Хе-хе! А ну-ка, глянь, що у мене в роти и на грудях? – Он скинул с себя жупан, сорочку и голый по пояс уселся на табуретку.
– Стый! Стый! Чорт! Куды! – раздалось сквозь распахнувшуюся дверь, и на пороге комнаты возникла всклокоченная яростная женщина, которую Кулеба успел сзади обхватить поперек живота и с трудом держал.
– За что мужа расстреляли? – спросила женщина черными губами.
– За що треба, за то и розстрилялы, – усмехнулся Андрий Тарасович.
Она смотрела на него, пытаясь сжечь взглядом, и вдруг повернула пылающее лицо на Булгакова:
– А вы, доктор! Какой же вы подлец! Поди, в университетах обучались, чтобы с этой мразью… Лечить его будете. Он человека по лицу бьет и бьет, пока тот с ума не сходит. Детей головками об угол… А вы его лечить будете!
– Вы мне говорите? – Михаила Афанасьевича стало всего колотить, словно било электричеством. – Мне? Да вы знаете, что я…
– Да пошел ты! – выстрелила она в него взглядом и, повернувшись снова к полковнику Гидоте, плюнула тому в морду.
– Хлопцы! Хлопцы! – завизжал Гидота так, будто ему проткнули задницу. – Дайте йий двадцять шомполив! Ни, тридцять! До смерти зашомполуйте!
Женщину выволокли из комнаты, Гидота вытер повисший на усе плевок, запер дверь на крючок и вернулся на табурет.
– До смерти? – спросил Булгаков, весь горя.
– До смерти, а як же! – хмыкнул Андрий Тарасович. – Эге-ге! Теперь я бачу, яку птыцю мени дали замисть ликаря!
Тут в голове у Михаила Афанасьевича взорвалось, и он очнулся в темноте, в какой-то сырой щели, его немилосердно колотило, сознание медленно возвращалось к нему. Рука цепко сжимала ребристую рукоятку браунинга. Оставил ли он последний патрон для себя? Вспомнилось, как считал до шести, чтобы оставить последний, не попасть в лапы к изуверам. Но было или не было то, что скакало в памяти, будто загнанная в угол мышь? Как у Гидоты изо рта хлынул фонтан крови, потому что он разинул рот показать сифилитическую сыпь в глотке, и первую пулю доктор Булгаков выпустил ему именно туда, в поганую глотку. А потом кровавые пятна вспыхнули у Гидоты на груди и животе, черные глаза атамана стали молочно-белыми, и он рухнул с табуретки на пол. В дверь заколотили, пытаясь вышибить, и доктор выбил ногами окно, выскочил из него и слепо побежал наугад за высокую поленницу дров. За ним гнались:
– Стый! Стыыый! Тримай, тримай його!
Но счастье встретило доктора в виде узкого пролома, щели между стенами кирпичного забора, и он выиграл жизнь, протиснувшись туда, в эту мокрую щель, как в спасительную материнскую утробу, и потерял сознание.
Было ли это? Было ли?!.
И сколько времени он провел в этой щели, внутри которой обсыпались кирпичи, образовав некое лоно, способное уместить в себе худенькое и невысокое тело Миши Булгакова, маленького мальчика, за которым гнались волки, чтобы загрызть его, но он спрятался от них. Он продолжал сидеть, коченея. Вне мира этого сырого лона грохотали выстрелы, шел бой, как видно, большевики добрались до усадьбы, и теперь гайдамакам, всем этим Гончаренкам и Кулебам, было не до ликаря Бувгакова. Був Гаков – нема Гакова. У него начался жар, и это хорошо, тепло, хорошо… И так приятно пахнет остатками дымного газа из ствола браунинга… Тепло, хорошо…