– Припоминаю. А краковскую?
– Краковскую мы с тобой вдвоем до того жарили и ели. Как тебя на этой краковской запнуло? Потом пришли деникинцы, красных выгнали. Их киевляне хлебом-солью встречали, а они стали всех шерстить, кто красным помогал, кто петлюровцам. Леонид Юрьевич вернулся, он уже при генерале Маевском состоял.
– Май-Маевском, – поправил выздоравливающий.
– Правильно, Май-Маевском, – кивнула она и засмеялась: – Коли ты уже меня поправляешь, стало быть, сам поправляешься.
– Булгаков, – вдруг выплыло в его сознании и вышло из уст.
– Булгаков – это ты. Я, кстати, тоже Булгакова. В девичестве Лаппа.
– Лаппа… Лаппу я помню.
– Татьяна Николаевна. Будем знакомы. – И протянула ему худую ладонь. Он пожал ее своей кистью скелета. Улыбнулся и произнес:
– Михаил Афанасьевич.
– Точно, Афанасьевич. Только теперь не через фиту, а через ферт.
– Май-Маевский, – пробормотал Булгаков и ярко вспомнил, как он к нему ходил на аудиенцию. – Я имел с ним разговор…
Генерал-лейтенант Владимир Зенонович Май-Маевский с приходом Белой армии в Киев стал полновластным диктатором города и первым делом устроил жесточайшую расправу над всеми, кто хоть как-то был заподозрен в приверженности к большевикам или петлюровцам. Не разбирая дел, легким движением руки подписывал смертные приговоры.
И уже горестно вздыхали обыватели:
– Что при синих, что при красных, что при белых…
Вскоре Карум добился аудиенции для трех братьев Булгаковых. Юнкер-инженер Николай Булгаков получил направление в одесское Сергиевское артиллерийское училище и вскоре отправился в город у моря. Иван Булгаков, уже успевший послужить в январе 1919 года в Астраханской монархической армии, теперь поступил в Добровольческую и пока остался в Киеве. Третьим в кабинет к Маю, как именовали генерала все офицеры, вошел старший брат Михаил. Первым делом он увидел, как генерал, стоя у шкафа, опрокидывает в себя рюмку водки и закусывает редиской. Тучный, великомордый, с малюсенькми глазками из-под малюсеньких круглых очечков. Вспомнилось, как Гоголь определял такую форму головы: редька хвостиком вверх. Генерал глянул на Михаила недовольным взором:
– Ну-с, а вы, молодой человек, чем у нас знамениты?
– Пока ничем, – ответил Булгаков и гордо добавил: – Но буду очень знаменитым.
– Не задерживайте, прошу вас, – поморщился Май. – Пал Васильч, – обратился он к адъютанту, – какие у вас сведения относительно сего господина?
Ходили слухи, что этот Павел Васильевич, как никто, умеет организовать для своего генерала ночные оргии, доставать самых красивых женщин, лучшие напитки. Потому-то так высоко ценится своим сюзереном.
Адъютант извлек из папки документ и положил его перед генералом:
– Булгаков Михаил Афанасьевич, одна тысяча восемьсот девяносто первого года рождения, из той же благочестивой семьи Афанасия Ивановича Булгакова. По окончании университета служил военным врачом в прифронтовой линии во время Брусиловского прорыва. Заслужил лучшие отзывы. Далее работал земским врачом в Смоленской губернии. По возвращении в Киев записался добровольцем в армию гетмана для отражения наступления войск Директории. При Петлюре был мобилизован в армию Украинской Народной Республики, но ненадолго. Пришли красные. При них вместе с братьями скрывался в лесах под Киевом.
– Короче говоря, куда его? – Владимир Зенонович вновь подошел к шкафчику и повторил водку с редиской. – К нам или в расход?
– К вам, – вместо адъютанта поспешно выпалил Булгаков. – В расход мне бы не хотелось.
– Ну, к нам так к нам, – сказал генерал и щелкнул ногтем по бутылке, показывая адъютанту, что она опустела. – Отправим-ка его на Кавказ. А то он тут, глядишь, опять в леса сиганет.
– Холодно будет в лесах-то, – усмехнулся Михаил Афанасьевич.
Прославленный герой войны с Германией показался ему опустившимся пьянчужкой, и, собственно говоря, так оно и было. Аудиенция состоялась в конце сентября, а ровно через два месяца Деникин снял Май-Маевского с поста командующего Добровольческой армией в Харьковской области, то бишь на Украине и в Центральной России, за пьянство, моральное разложение, чрезмерную жестокость и грабежи, а на его место назначил барона Врангеля.
– Стало быть, после того разговора мы – и на Кавказ? – оживляя воспоминания недавнего отрезка жизни, спросил Булгаков жену.
– Ну да, – ответила Таня. – Тебя назначили военным врачом в Третий Терский казачий полк. Сыр имеется в наличии, будешь?
– Буду. И сесть хочу.
Она помогла ему принять вертикальное положение, принесла ломоть козьего сыра, он поел немного, ослаб и упал обратно в кровать.
Но на следующий день силы обильнее вернулись к нему, он не только дольше сидел, но даже сумел встать на пару минут, подойти к зеркалу и увидеть в нем сущий скелет, белую мумию: глаза провалились, на голове зеленоватым мхом едва отросли волосы, полностью сбритые во время тифа. От жуткого зрелища он пошатнулся, и Таня едва успела вернуть его в постель. Но он уже не так быстро проваливался в небытие, и она подробно рассказывала ему, как в октябре он отправился во Владикавказ, поселился в этой убогой квартирке, вызвал ее телеграммой, она приехала и ужаснулась.
– А ты мне: «Временно, временно, скоро кое-что получше подберут». Не помнишь?
– Припоминаю, – бормотал он, и память оживала. Рассказы Тани поначалу звучали чем-то сухим и непонятным, как теоретические выкладки Додерляйна, но постепенно обретали очертания и цвет, становились доступными, словно те же акушерские предписания после того, как он впервые сделал операцию с поворотом на ножку.
– Здесь у нас Терек течет в пяти минутах ходьбы, – говорила она, и он привыкал к мысли о том, что теперь вместо Днепра – Терек.
А Таня продолжала восстанавливать разрушенные каркасы, перекрытия и фасады его воспоминаний, рассказывала, как они вместе ездили в октябре по госпиталям Северного Кавказа и действительно однажды, жутко голодные, объедались арбузами на станции Беслан. А потом началось наступление белогвардейцев на чеченские аулы, в которых сформировались отряды не подчиняющихся никому абреков, совершавших набеги и на белых, и на красных. Они даже железную дорогу разобрали и куда-то перепродали. Терпеть эти бесчинства больше не оставалось возможности, и генерал Колесников бросил силы Терского войска на Чечню. Таню брать с собой уже стало небезопасно.
– И однажды тебя привезли в скверном состоянии, ты весь дергался, ругался, жаловался на головные боли…
– Взрыв! – вспомнил он.
– Да, тебя контузило во время взятия аула Шали. Но тогда ты все помнил. Только был страшно злой на все вокруг. И тебя ломало при движениях, из тебя выскакивали всякие нелепые позы.
– Арлекин, – вспомнил он.
– Хуже. Как будто кукла-марионетка в руках неопытного кукловода.
– Да, я помню. – Михаил Афанасьевич задумался и вспомнил тусклую свечку, вставленную в горлышко бутылки из-под керосина. Живительное тепло той свечечки расплылось в нем, и он почувствовал, что именно сейчас наконец по-настоящему ожил. – Я ехал, вагон трясло безумно, а меня взял рассказ…
На него тогда нахлынули горячие воспоминания о маме и брате Николке, как в октябре 1917 года в Киеве шли бои и милый Николушка заслонил собой маму, когда посыпалась шрапнель. И как-то само собой доктора Булгакова и впрямь взял рассказ, он написал его единым махом и, не задумываясь, поставил пафосное название – «Дань восхищения». Просто потому, что восхищение окатило его с головы до ног. Он впервые в жизни ощутил невероятное и ни с чем не сравнимое счастье писательского творчества. И этот рассказ убил доктора Булгакова. Но вместо него он родил Булгакова писателя.
– А где та газета с моим первым рассказом? – беспокойно спросил выздоравливающий.
– Имеется, – деловито отозвалась жена и принесла его первую публикацию в газете «Кавказ». Он положил ее себе на колени и стал гладить, как будто кошку, и газета замурлыкала, ласково потираясь о своего хозяина.
– Да, Тася… – впервые счастливо выдохнул скелетик. – Теперь я, кажется, все помню. А что не помню теперь, вспомнится в ближайшие дни.
Потом он спросил:
– А что же теперь происходит? Далеко ли на север ушел Деникин?
И увидел ужасные глаза Татьяны, из-под которых уста промолвили сердито:
– Далеко. Да только не на север, а на запад.
– Помилуй… Куда же они? На Польшу, что ли, пошли?
– Поближе. Они, Миша, бежали. До Новороссийска. А оттуда – в Крым. Под натиском красных.
– А здесь, во Владикавказе? – в ужасе спросил скелетик, и на голове зашевелился мох.
– И здесь, Миша. Уже много дней. Красные.
– И ты… Ты не увезла меня подальше от них?
– Помилуй! Мне два врача авторитетно сказали, что дальше Казбека мне тебя не довезти! «Вы что, хотите его смерти?»
– Я сильный! Я победил морфýшку! Я бы не умер. Это ты, слабая женщина, побоялась. Как ты могла!
От обиды и неожиданности Таня заплакала.
– И нечего тут реветь! – проскрипел злой скелетик.
Осознание того, что они оказались снова на территории большевиков, ударило его взрывной волной, контузило, и он повалился на кровать, дергаясь в угловатых арлекинских конвульсиях.
Несколько следующих дней они почти не разговаривали друг с другом. Он обиделся, что не вывезла его вместе с белогвардейцами. Она – что он на нее за это разгневался.
Лишь через несколько дней, прошедших с тех пор, как он узнал о своем страшном положении, они помирились. Впервые скелетик вышел из дома погулять. Впрочем, на нем уже стало обретаться мясцо, мышцы действовали смелее, ноги ходили, руки двигались, хоть и подергивались постоянно. Жена раздобыла говяжью печенку, сварила с морковкой и луком, навертела паштета и откармливала мужа вкусной коричневой массой.
Весеннее солнце озаряло и оповещало мир живых радостью о том, что они еще живы. Опираясь одной рукой о тросточку, другой – о локоть верной жены, бывший доктор Булгаков вышел из дома номер 9 и медленно поковылял в сторону Терека. Они шли мимо двухэтажных и одноэтажных кирпичных и каменных домиков, смыкающихся друг с другом сплошной стеной. Идти-то всего метров двести, но казалось, расстояние бесконечное.