– А я каждое утро сюда за водой бегаю, – засмеялась Татьяна.
Они вышли на берег Терека, несущего свои хлопотливые вешние воды с гор Кавказских на север, чтобы потом повернуть их на восток в подарок Каспию. И сразу вспомнилось, как впервые вышли вот так же в октябре прошлого года, когда здесь вовсю утверждалась власть Вооруженных сил Юга России.
– Маленький, серенький, – повторил Булгаков сейчас в конце марта свои тогдашние октябрьские слова.
– Да уж, не Днепр, – повторила Лаппа свои.
– На что мы живем? – спросил муж.
– Чтобы жить, – пожала плечами жена.
– Я не это имею в виду. На что – на какие средства? На что ты покупала сыр, яйца, курятину, лепешки? Паштет из печени откуда?
– Цепочку мою помнишь? Толстую такую.
– Золотую?
– По кусочку откусываю кусачками и продаю. Уже половина осталась.
– Подарок отца?
– Но тебя надо было на ноги поставить.
– Я скоро устроюсь на работу.
– Куда? Не смеши меня, Миша!
– А что же, уныло ждать, пока придут, арестуют и расстреляют?
Глава восьмаяОпять война1939
В последний день августа Михаил Афанасьевич совсем оклемался после неудачной поездки в Батум, голова не болела, ничего не дергалось, никакой тоски и уныния. Заглянул на минутку Дмитриев, он ему:
– Володя, айда на байдарках кататься!
А ведь еще вчера умирал в кабинет-спальне, будто в склепе. И поехал, и катался, и вернулся весьма довольный сам собой.
– Завтра с нами поедешь.
– И Марику захватим. А то Сергей опять в командировку. Ну какие у него командировки? Может, он шпион?
Люсе очень нравился красавец Дмитриев, в прошлом году попавший под кровавое колесо террора – арестовали и расстреляли его жену, тоже красавицу, Лизу Долуханову. Какая пара была! Остался с пятилетней Танечкой. И Елена Сергеевна решила его окрутить с Марикой:
– Ермолинский себе другую найдет в своих командировках.
В знаменательный для их семьи день первого сентября Булгаков принес жене огромный букет белых и пурпурных лилий:
– Семь лет, Люсенька. Поздравляю тебя, любовь моя! Погодка-то какая, давай праздновать вне жилища?
– Я сама хотела предложить.
Катались на теплоходе по Москве-реке, обдуваемые ласковым ветерком. Потом женщины сидели на станции яхт-клуба, а мужчины бравировали перед ними умением управлять байдарками. Чудесный день! А вечером праздновали дома, и, когда из школы вернулся Сережа, вчера только приехавший из Анапы, Михаил Афанасьевич заявил:
– Люсинда, а что мы с тобой тогда дальше в Батум не поехали? Вот дураки-то! Может, сейчас опомнимся да поедем? Тюпу с собой возьмем.
У отчима с пасынком с самого начала их знакомства установились смешные прозвища: Булгаков звал Сережу Тюпой, а тот его – Потапом.
– Ну вот еще! А школа? У отца поживет, – воодушевилась Елена Сергеевна и тотчас же стала хлопотать по поводу билетов на поезд, быстренько заказала через замдиректора Большого театра Леонтьева на десятое сентября. Ура!
Но на другой день все вокруг заговорили о войне и что немцы только начнут с Польши, а потом и до нас доберутся. Булгаков, покрутившись часок в Большом театре на открытии сезона, вернулся домой с горящим взором:
– Наши дипломаты утверждают, что это не шуточки. Немцы с запада, словаки с юга вторглись на территорию Польши и молотят не по-детски. Поделом полячишкам, что не захотели с нами военный договор заключать. Теперь гонор их погубит.
– А говорят, у Польши самая сильная армия в Европе, – важно заметил Сережа. Он за время отдыха подрос маленько.
Сын Шиловского, живущий у Булгакова, души не чаял в отчиме, любил с ним беседовать на разные темы, особенно политические, кто кого поборет, случись война. Славный двенадцатилетний мальчишка.
– Может, и сильная, да полетит вверх тормашками на седьмые сутки, помяни мое слово, – рассудил отчим.
В тот же вечер по радио объявили о введении в СССР всеобщей воинской повинности, причем призывались не в двадцать один год, как доселе, а девятнадцатилетние и даже в некоторых категориях граждан – восемнадцатилетние. Елена Сергеевна трагически обмякла – старший ее сын подпадал!
– И в какой мы теперь Батум поедем?
– Погоди кудахтать, – нахмурился Михаил Афанасьевич. – Во-первых, у нас с Германией пакт Молотова – Агитпропа. Во-вторых, пока Гитлер с Польшей разберется. Бьюсь об заклад, в этом году мы с ним воевать не будем.
На другой день он с утра до вечера пел искаженный гимн Польши:
– Ешче Польска не сгниела, пока мы живьеме, ешче водка не скиснела, пока мы пиеме…
Вечером явились Ермолинский и сосед по лестничной клетке драматург Файко. Слушая радио, гомонили.
– Главное, вы мне скажите, почему Англия и Франция молчат?
– Слопает Гитлер Польшу, а они только скажут: «Приятного аппетита», как с Чехией. Грядет второй Мюнхен, – пророчествовал Файко.
А Елена Сергеевна глубокомысленно заметила:
– Ах, как это мне напоминает начало картины Уэллса «Будущее»!
– А у нас в школе некоторые ребята хотят идти добровольцами за Польшу воевать, – сообщил Сережа.
– Ну и дураки, – буркнул Михаил Афанасьевич.
Файковское предсказание не сбылось, на третий день Франция и Англия объявили войну Германии, к ним тотчас присоединились Австралия и Новая Зеландия.
– Это уже пахнет новой мировой войной, – прозорливо сказал Булгаков. – Читали, немцы вовсю бомбят Варшаву, Краков, Лодзь, Люблин?
– Только бы Сталин не встал на сторону Англии и Франции! – вздохнул Тюпа.
– Не дай бог, – согласилась его мама.
– Он что, по-вашему, дурак? – возмутился его отчим. – Польша – извечный враг России. Как, впрочем, и Германия.
– А Англия и Франция друзья? Ни за кого нельзя вступаться, – добавила жена отчима. – Хоть бы нам соблюсти нейтралитет! Хотя бы раз в истории чтобы нас не вплели в общую драку.
Буря на карте мировой политики еще больше оживила Михаила Афанасьевича. Теперь, конечно, Сталину точно не до него, но потому и не так обидно, когда такие глобальные вопросы, что великому вождю не до великого писателя.
На пятый день войны США, Япония и Испания объявили о нейтралитете, а польское правительство бежало из Варшавы.
Седьмого сентября у Булгаковых гостили Калишьян с женой и Хмелев, который сыграл в первой постановке «Дней Турбиных» Лариосика, в «Мольере» – мольеровского слугу Бутона, а в «Батуме» должен был играть Сталина. Смеялись над Непалом, объявившим войну Германии следом за Англией, Францией, Ньюфаундлендом и Южной Африкой.
– Непал смертью храбрых на поле боя, – сострил Булгаков.
– Каждый непалец непальцем делан, – добавил Хмелев.
– Непальцу палец в рот не клади, – продолжила Елена Сергеевна.
– Да уж, теперь Гитлер скапустится, с Непалом воевать – шутки плохи, – сказал Калишьян. – А вы что, опять в Батум намылились? С ума сошли? Газет не читаете? Там наводнение после страшных ливневых дождей. Потоп. Потопище!
– Слушайте, Григорий Михайлович, вы решили всегда вставать между нами и краем, где цветут апельсины? – возмутился Булгаков.
– Да и вообще, уж мне, как директору МХАТа, обстановочка известна. Белорусскую железную дорогу для пассажирского движения закрыли, половина московских такси отмобилизована, а грузовики полностью все, большую часть учрежденческих машин тоже мобилизовали, авиасообщение вообще закрыто. Восемнадцать школ закрыты и взяты под призывные пункты. А некоторые – под госпитали.
– Но ведь мы ни с кем не собираемся воевать, как мне кажется, – тревожилась Люся.
– Милочка! Это мы ни с кем, а с нами еще как хотят. Войска эшелонами идут на западную границу и на Дальний Восток. К нам сходятся все векторы, векторы! Польша для Гитлера только закуска. Михаил Афанасьевич, так что с пьесой о современности? К Новому бы годику. Мигом выпишу авансик.
– Пока не придумал, – мрачно отвечал драматург.
– А насчет инсценировочки «Вешних вод»?
– «Вешних водочек»? Я их не люблю.
– Ну ладно… Экий вы по-прежнему колючий. Перед отъездом в Батум зайдите на прощанье в театр. Только лучше бы вы вообще не ездили.
Восьмого сентября, вернувшись из Большого театра, включили радио и услышали, что вчера германские войска вплотную подошли к Варшаве, а главнокомандующий Рыдз-Смиглы сбежал в Брест, куда перенес ставку.
– Вот вам и хваленая лучшая армия Европы! – воскликнул Булгаков. – За неделю гансы с пшеками расправились, как лиса с куренком.
В Большом театре встретились с Леонтьевым, но билеты в Батум у него не взяли – Яков Леонтьевич отсоветовал:
– Обстановка в мире, знаете ли, турки после смерти Ататюрка к нам изменились, настроены враждебно, а Батум на самой границе с ними. У нас в Большом уже семьдесят два человечка мобилизованы. К тому же в газетах пишут, в Батуме сильные ливни все смыли к теткиной матери, катастрофа. Поезжайте лучше, котята мои, в Ленинград, я вам и билетики, и номерок в «Астории» обеспечу. Говорят, погода там – конфета!
И сейчас, вернувшись и узнав о теперь уже неминуемом разгроме Польши, Булгаков решил:
– Давай и впрямь в Ленинград. Помнишь?
– Да, всегда он был для нас утешением.
Имелось в виду, что в город на Неве они ездили в качестве свадебного путешествия, когда им пришлось недолго жить втроем на Пироговской – молодожены в одной комнате, а прежняя жена Люба в другой, с гостиной в качестве приграничной зоны. А еще во время катавасии с загранпаспортами, когда всем выдали, а им затягивали и они решили смотаться в Ленинград развеяться.
– Очень было хорошо! Пусть и сейчас град Петра нас излечит! – говорил Михаил Афанасьевич, не слишком огорчаясь, что не поехали в Батум: само это слово батумило ему мозг и сердце.
А вот Люся, та огорчалась:
– И все-таки как хотелось: море, пальмы, горы, кипарисы. Прости, я забыла, что ты их не любишь. До сих пор не понимаю за что. Как могут раздражать кипарисы, у которых даже название вдохновляет?