Спросите, куда смотрел собственный квартирный милиционер? А он довольно редко появлялся в коммуналке, постоянно находился в каких-то особо важных командировках, приезжал на несколько дней и опять исчезал, а Василий Иванович устраивал свои шекспиршества аккурат после того, как милицейский чин в очередной раз дарил жене и сыну прощальный поцелуй.
Но если в буйствах Василия Ивановича усматривалось некое театральное и даже по-своему увлекательное действо, то пролетарские оргии комнаты номер один слева от входной двери носили характер откровенно безобразных бесчинств, квартира превращалась в доисторические дебри, в которых носились древние ящеры, издавая утробные вопли. Они бежали в кухню, где хранился достаточный арсенал острых предметов, били друг друга сковородками, в боях использовали все четыре конечности и даже верхний головообразный отросток, а порой в коридоре, уборной и кухне образовывались лужи крови от колото-резаных ран. И опять-таки сие творилось в отсутствие квартирного милиционера. Тася трепетала от страха, и голодный Михаил Афанасьевич бежал в отделение, приводил стражей порядка, но, нагрянув, они заставали тихих и мирных жильцов, благопристойно запершихся в своих пещерах. Его даже однажды пригрозили выселить за ложные вызовы!
Заявление М. А. Булгакова с просьбой о зачислении его на должность секретаря литературного объединения
30 сентября 1921
[Из открытых источников]
Немалое неудобство приносила и проститутка, особенно когда доисторические ящеры, сколотив нужную сумму, заявлялись к ней среди ночи и порой по ошибке стучались к Булгаковым:
– Дуська! Открой!
– Ошиблись! – кричала Таня.
Проституткин муж отправлялся в комнату пролетариев:
– Пойду покурю.
А за стеной начинала пружинисто петь кровать, и раздавались фальшиво-страстные Дуськины вопли. То еще, знаете ли, эстетическое удовольствие!
Но куда больше царапали слух и сердце вопли фабричной работницы Анны Горячевой, которая постоянно орала на свого сына, затюканного студента. И никто не вмешивался, потому что она всех в буквальном смысле умасливала. Шут ее знает, где она добывала растительное масло и по дешевке сбывала соседям, принося откуда-то в двух бидонах, из коих продукт нередко выплескивался, люди на нем поскальзывались, и то и дело слышалось:
– Черт! Опять Аннушка масло пролила!
Остается лишь описать быт комнаты партийного работника. Она служила в качестве явочной, сюда он, отдавая дань дореволюционным конспиративным традициям, тайно приводил на сходки своих товарищей и их пламенных подруг. Они пели запрещенные проклятым царизмом песни: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», потом какие-то новые: «Суровые годы уходят…», затем в борьбу вступал патефон, и боевые подруги начинали повизгивать, выплясывая тустеп под «Девочку Надю». С каждым часом борьба становилась все напряженнее, подруги визжали до самого утра, и спасало лишь то, что между Булгаковыми и тайными революционными сходками, подобно Германии и Польше между Францией и Россией, лежали, приглушая звуки, комнаты проститутки и милиционера.
Но как бы то ни было, а все равно: «До чего ж хорошо!» С перебоями, но служило людям электричество, и вода из крана бежала не всегда ржавая, а чаще вполне приемлемая, а с наступившей зимой подарком к новому 1922 году включилось отопление. Чего еще желать? Чтобы есть не раз в три дня, а хотя бы по чуть-чуть, но ежедневно?
– Это придет, дай срок, Танек! Не все сразу.
– Но когда? Мы уже не малыши, тебе тридцатник стукнул, а все на побегушках, что толку от твоих литспособностей?
– Намекаешь на дядькины предложения?
– Да, намекаю.
– Разговор о них состоялся раз и навсегда. Будьте покойны!
– В качестве его ассистента ты зарабатывал бы столько, что нам бы на все хватало.
– И в ближайшие двадцать лет я был бы лишь ассистентом доктора Покровского.
Да, дядька поставил жесткие условия: либо он будет у него ассистентом и неплохо получать, либо никакой помощи, и можно с уверенностью говорить, что чувствовал Николай Михайлович свою полную суровую правоту, направленную на спасение племянника от глупой затеи в тридцатилетнем возрасте полностью переменить род занятий. К тому же:
– Можно ведь как Чехов…
Но ретивый племянник сжег мосты, и никто не мог его заставить свернуть с зыбкой тропы литератора, даже его величество голод. До конца дней своих копаться в человеческих промежностях? Увольте! К тому же и ситуция с голодом не гамсуновская, урывками, но удается то там то сям заработать. Поначалу вообще все пошло как по маслу, не успел поселиться в Москве – получите вам должность заведующего литературным отделом в Главполитпросвете, а когда это ЛИТО через семь недель закрыли, перебежал в «Торгово-промышленный вестник» за стол завотделом брехни… простите, это он его так называл, а на самом деле – хроники. Худо-бедно, новый год встретили с надеждами. Но опять проклятые семь недель – «Вестник» тоже приказал долго жить, и наступило полное безденежье. В первый день февраля в Киеве от тифа умерла мать, а нигде не удалось найти на дорогу, и на похороны не смог поехать. Вот и началось: вчера ели, сегодня нет, а в следующий раз через три дня только! Фунт хлеба на двоих – уже хорошо, да даже одна картошка пополам – и то спасенье. Таню медленно душило малокровие, она уже только до туалета и обратно, в остальное время лежала на диване. Михаил поначалу спал на полу, потом раздобыл доживающую свой век раскладную железную кровать. При том, что в наследство от мужа сестры достался вполне приличный, даже основательный письменный стол, как у настоящего писателя. Но на столе спать – примета самая плохая. К тому же ведь это не просто стол, а кузница будущих великих творений русской литературы. Впрочем, пока что писательская кузница есть, а писателя как такового еще нету, он зарождается в муках.
Но вот утихли коммунальные баталии, наступила редкостная ночная тишина, и гляньте на него, товарищи, он садится за стол, поджав под себя одну ногу калачиком, и начинает писать: «Так было». А что было? Где было? Когда было? Ох уж это твердокаменное «было», быльем поросшее прошлое! Так что же было-то? А вот что: «Каждый вечер мышасто-серая пятиэтажная громада загоралась сто семьюдесятью окнами на асфальтированный двор с каменной девушкой у фонтана. И зеленоликая, немая, обнаженная, с кувшином на плече, все лето гляделась томно в кругло-бездонное зеркало. Зимой же снежный венец ложился на взбитые каменные волосы…» Разве это плохо? Плохо? Ответьте, уважаемый доктор Чехов! Да это бесподобно! То-то же, а дальше еще лучше будет, дай только развернуть крылья.
А дальше – про каменную девушку. И про то, как Аннушка Пыляева, читай – Горячева, запалила буржуйку и сожгла к чертям свинячьим всю Нехорошую квартирку, а заодно и весь пятиэтажный огромный дом.
Scripsi et animam levavi – напиши и очисти душу. Кажется, как только написал этот рассказ, с того и пошло все в его жизни улучшаться.
Или с кошки?
Шел по улице и увидел, что вполне трезвый мужчина в черном пальто топчет что-то в снегу, матерясь на всю округу. Подошел – мать честная! – этот изверг кошку растоптал, снег в крови, двух мертвых котят только что родила и сама на последнем издыхании. Убить бы гада, только его уже и след простыл, а кошку срочно спасать надо. Принес домой, приютил, несколько дней смотрела на него, будто хотела сказать: «Люди добрые, я помираю», но – выжила.
– Вот не зря ж говорят: живучая, как кошка!
Даже сама себе имя придумала. Когда с ней разговаривали, она отвечала грустно:
– Мук…
– «Жизнь моя, – говорит, – сплошная мука», – засмеялся новый кошкин хозяин, и кису прозвали Мукой.
Рассказ, получивший название «№ 13. – Дом Эльпит-Рабкоммуна», Ирина даже бесплатно несколько раз перепечатала, чтоб можно было всюду разослать. Говорила:
– Вы будете великим писателем, Миша. Поверьте моему чутью. «В маленькой печечке танцевал огненный маленький принц, сжигая паркетные квадратики». Это чудесно! Не забудьте потом подсказать биографам, пусть напишут, что ваши первые сочинения перепечатывала графиня Каменская.
Позвольте, что еще за графиня? Самая настоящая, причем генеральская дочка, выпускница Смольного института благородных девиц, в замужестве фон Раабен. Брат мужа служил агитатором в Добровольческой армии и бежал в Сербию, а сам Евгений Валентинович скрывался от ЧК, и бездетная Ирина Сергеевна сторожила их шестикомнатную квартиру на Тверской, расположенную в трех минутах ходьбы от дома Пигита. Работала машинисткой в разных изданиях, однажды познакомилась с Булгаковым в Главполитпросвете, он жаловался, что его намереваются выселить из квартиры, в которой он только что поселился с больной женой, и в разговоре как-то само собой мелькнуло имя Крупской. На другой день он пришел к ней домой с готовым письмом и стал читать вслух:
– «Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Уважаемый Владимир Ильич! Обращаюсь к Вам, бывший врач, а ныне литератор Михаил Булгаков. Недавно я приехал в Москву, чтобы работать здесь, где трудитесь во благо Отечества Вы. Сейчас имею должность в Главполитпросвете и могу немного прокормить себя и больную жену. Но в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос о комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить. К счастью, муж моей сестры имел комнату и, уезжая работать в Киев, завещал ее нам с женой. И мы поселились. Но, к несчастью, жилтоварищество не только отрицает мое право прописаться в этом жилье, но и требует, чтобы я немедленно его покинул. Негодяй председатель в барашковой шапке и его сподручные кричат на меня: “Вылетайте, как пробка!” Но, дорогой Владимир Ильич, уверяю Вас, что я не пробка, а человек. И я не могу спать на бульваре или на газовой плите вдвоем с женой, как предложили мне одни добросердечные люди. Меня съедало отчаяние, когда ко мне пришли и заявили, что выставят нас с женой при помощи милиции. Я пытался оперировать фактами, что, в отличие от других жильцов, постоянно устраивающих в нашей коммунальной квартире пьяные гладиаторские бои, мы с женой не пьем, живем тихо-мирно. Но в ответ я слышал все ту же пробку. Тогда я впал в остервенение. Нарочно зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью и под ее светом пишу Вам. Свеча плачет восковыми слезами. Я не пробка, Владимир Ильич, нет, не пробка, и прошу Вас распорядиться, чтобы жилтоварищество прописало меня на площади 18 метров в комнате квартиры № 50, Большая Садовая, 10. Написав сие послание, я обессилел и, уснув, увидал Вас во сне. Вы сидели в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрели на меня. Я же сидел на стуле напротив Вас в своем драном полушубке и рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя жилтоварищества. Слезы обильно струились из моих глаз. Выслушав меня, Вы сказали: “Так… так… так…” Потом позвонили: “Дать ему ордер! Пусть сидит век