Название поначалу было «Полночный крест», потом сменилось на «Белый крест», и, наконец, родилось – «Белая гвардия». И никак иначе. Роман-трилогия. Первая часть будущей трилогии – «Желтый прапор» – о событиях в Киеве времен гетмана Скоропадского и петлюровской Директории. Вторая часть – о приходе большевиков и затем занятии города белогвардейцами. Третья – о событиях на Кавказе и разгроме Белой гвардии.
Как все начиналось? Изволь, читатель. Однажды ночью он вскочил, ужаленный страшным сном – лютый мороз, чугунный Владимир над Днепром, еврей на коленях перед командиром петлюровского полка, который бьет его шомполом по голове, чтобы расколоть череп, «не смей, каналья!» – «тримай його!», браунинг не хочет стрелять, его окружают, сейчас убьют… Тут он проснулся, задыхаясь от страха. Ринулся к столу, зажег лампу под зеленым абажуром. Кошка воззрилась на него страшными желтыми глазами. Случившееся с ней тогда несчастье навсегда сломало психику животному, при любых неожиданностях она воспринимала жизнь как смертельную опасность. Долгое время отказывалась гулять по улице, покуда спаситель не придумал для нее гуляния по крыше. Квартира располагалась на последнем верхнем этаже, и он легко мог, вытянув руку, поместить кошку на крышу. Нагулявшись часа два-три, она подходила к краю и мяукала, пока он не заберет ее обратно в квартиру. Полностью изъять.
И вот теперь он увидел в глазах дымчатого зверька тревогу, и душа его затосковала по тем обидам, которые наносили ему люди, и по тем, что он сам наносил слабым существам. Тоска одолела его такая, что он сказал Муке:
– Я должен расплатиться за все страдания и написать большую книгу, чтобы утешить людей. Понятно тебе, кошка?
– Мук, – ответила она.
Он еще помучился, походил по комнате, выпил воды из холодного чайника, жена спала, он снова сел калачиком под лампой, из розовой бумаги зачем-то сделал колпак и написал на нем: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими». Он надел розовый колпак на зеленый абажур, посидел еще сколько-то и стал писать: «Как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, а в постели сонная дрема, книги, а за окном мороз…» Он писал и писал, покуда не наступило утро. Отправился в ватерклозет и столкнулся нос к носу с Аннушкой Горячевой.
– Вы что же это? Опять у вас ночью светик горел.
– Горел, товарищ Горячева, горел.
– Счетчик-то общий, всем накладно.
– У меня темно от пяти до двенадцати вечера.
– Неизвестно тоже, чем люди по ночам занимаются. Теперь не царский режим.
– Я печатаю фальшивые деньги.
– А вы не смейтесь тут. У нас домком есть для причесанных дворян. Мы в особняках не жили. Надо будет на выселение на вас подать.
– Кстати, о выселении. Указ о моем постоянном жительстве подписан лично Надеждой Константиновной Крупской. А вот вы, уважаемая, неизвестно где и как добываете масло. А если еще раз начнете бить по голове вашего сына и я услышу крик истязаемого ребенка, я подам на вас жалобу в народный суд, и вы будете сидеть месяца три, но моя мечта посадить вас на больший срок.
И вопрос о ночном электричестве более не поднимался. Целый год он работал по ночам, когда предоставлялась возможность. Садился и работал, а Мука рядом пристраивалась, и Тася приревновала его даже к кошке, стала тоже присаживаться рядом, что-то шить или вязать, а когда у мужа от творческого напряжения холодели руки и ноги, кипятила воду, и он в тазике грел окоченевшие конечности.
Когда оказалось написано довольно много, Татьяна Николаевна взяла почитать и выразила разочарование:
– Напрасная трата времени. Это никто не опубликует.
– Что?! – взвился он. – Напрасная трата времени?! Грибоедов «Горе от ума» написал в двадцатые годы, а опубликовано только в пятидесятые. Радищева через восемьдесят лет издали. Кто там еще? Овидия запретили и сослали, а потом провозгласили одним из трех лучших поэтов Рима… Ты просто неумная женщина, Таня!
– Так и не живи со мной.
Оскорбленный до глубины души, он умотал и вернулся только через два дня, крепко попивший. Но, когда вскоре снова ночью засел под зеленый абажур и кошка разместилась дремать на столе под лампой, Таня тоже через полчасика подсела с шитьем. Он посмотрел на нее, хотел рявкнуть: «Напрасная трата времени!», но пожалел, протянул руку и погладил ее по плечу, испытывая к ней нечто такое же, как к кошке. Даже сказал:
– Жаль, что ты не можешь свернуться тоже под лампой.
И Таня засмеялась:
– Я бы хотела.
– Ладно, не мешай мне заниматься пустой тратой времени, – все же не сдержался, но без злобы, шутливо.
Он впервые писал роман, и это страшно нравилось ему. Он даже стал всюду прихвастывать:
– Роман сейчас пишу.
– Ишь ты! – с недоверием ухмылялись гудковцы.
– А вот, полюбуйтесь! – И в его руках расправляла крылья сама «Россия», то бишь журнал с таковым наименованием. А на одном из крыльев в перечне произведений, ожидаемых журналом в ближайшем будущем к публикации, пропечатано: «Михаил Булгаков заканчивает роман “Белая гвардия”, охватывающий эпоху борьбы с белыми на юге (1919–1920)».
– Ого! Уже даже заканчивает? Смотрите, товарищи, смотрите!
– Скоро мы на нашего Михаила будем снизу вверх глядеть, как на кремлевского двуглавого орла.
– Интересно, с симпатиями к красным или к белым? – ехидно спросил Олеша.
– К полнотелым, – ответил Булгаков, кивая на полноту, стремительно развивающуюся у Карликовича – животик, валики на шее и под подбородком. За свои фельетоны Олеша получал больше всех. Подписывал он их пролетарским псевдонимом «Зубило». Со времен Антоши Чехонте и Человека без селезенки читатели фельетонов обожали всякие дурацкие псевдонимы. Ильф и Петров, пока еще не дружившие и работавшие порознь, мелькали как «Толстоевский», «Пселдонимов», «Коперник», «Собакевич», «Немаловажный». Пришедший в «Гудок» позже остальных Катаев подписывался «стариком Саббакиным» или «Митрофаном Горчицей».
Свои первые фельетоны в «Гудке» Булгаков подписывал: «Герасим Петрович Ухов», что сокращенно получалось ГПУ, но, рано или поздно расшифровав, ему посоветовали больше так не делать. А потом как только не изгалялся: «М. Неизвестный», «Скитайкин», «М. Булл», «М. Олл-Райт», «Эмма Б.» и даже «Тускарора».
– А это еще что такое?
– Не скажу. Но согласитесь, звучит устрашающе.
– А ну-ка в Брокгаузике! – Поискали, не нашли. – А в Гранате? Ага! Есть. Смотри: ирокезы. Смотрим. Понятно, одно из ирокезских племен. Кстати, ни хрена себе! Тускарора исконно обитали там, где теперь расположен Нью-Йорк. Что за намек, Михаил Афанасьевич?
Он в ответ эдак небрежно, стряхивая пепел с папироски:
– Намереваюсь требовать от американского правительства вернуть мне исконные земли. Я уже имел предварительный телефонный разговор с секретарем президента Кулиджа. Говорит: «Мы много лет со страхом ждали, когда вы объявитесь». Скорее всего, откупятся.
– Менее чем на миллион долларов не соглашайтесь.
– А как же ваши ирокезы до Киева добрались?
– На лодках каноэ. Исключительно храбрый народ.
А однажды подписался: «ААААА».
– А это что такое?
– В сокращенном виде мои имя, отчество и фамилия, из коих оставлены только самые многочисленные буквы. Впрочем, изобретение не мое, а моего любимого автора. Николай Васильевич Гоголь-Яновский однажды исчислил преобладающие буквы и подписался: «ОООО».
Дурачества не иссякали, «Гудок» гудел, тиражи его росли, а вместе с ними заработки. Впрочем, увы, росли и цены.
– «Инфляция – прислужница капитализма», – предложил он однажды такой заголовок для фельетона, но завернули – о глобальных трудностях советской власти писать не очень-то рекомендовалось, бить следовало по мелочам, но – характерным, искоренение которых и приведет в итоге к победе над большими бедами.
Денег теперь вполне хватало на сносное житье, и даже в Киев съездил на могилу к матери. Заодно у знакомого надежного хирурга удалил за левым ухом опухоль, доброкачественную, но грозившую перерасти в зловредную. Еще бы пару месяцев повременил, и было бы худо.
Вернувшись, написал кучу душистых очерков «Киев-город». А в мае едва не записали Тускарору в пособники мирового капитала, когда он всю ночь писал, а утром проспал манифестацию против ультиматума лорда Керзона, от которого тогда сильно потянуло кровавым запахом войны. Как водится, проснулись и зашевелились польский гонор и румынское фервоаре милитарэ, британские корабли двинулись в Белое и Черное моря…
А он проспал! На собрании месткома профсоюза оправдывался:
– Пользуясь субботней ночью с девятнадцатого на двадцатое марта сего года, я, товарищи, до шести часов утра работал над моим последним рассказом. Заснув около шести с половиной часов утра, я оставил записку с просьбой разбудить меня в полдень, чтобы идти на манифестацию. Вследствие того, что попытки разбудить меня не привели ни к чему, я проспал до половины третьего дня и на манифестацию опоздал.
– О чем же рассказ, позвольте поинтересоваться?
– О том, как казаки с картины Репина пишут письмо лорду Керзону.
Зал грохнул от смеха, а председатель месткома поставил резолюцию: «Надо было просить будившего под ребра ткнуть». И на том подозрения в симпатиях к британскому империализму были сняты, а идею рассказа кто-то прикарманил, унес, и в «Красном перце» вскоре появилась карикатура «Большевики пишут ответ Керзону», где писарем выступал Бухарин, над ним Троцкий в буденновке, смеющийся Сталин, хохочущий толстопузый Зиновьев и далее справа налево остальные деятели государства. Кроме почему-то Ленина. Видно, изобразить на карикатуре больного вождя пролетариата не сочли политкорректным.
– Рассказ не написал, так хоть идея сгодилась, – остался довольным Булгаков.
Он с тревогой следил за развитием событий, болел за свою страну и искренне ненавидел ее врагов. Теперь, когда после неудавшегося бегства из Батума минуло два года, он уже и не думал о возможности жить где-то там, в парижских Пассях, о которых с пренебрежением говорил граф Алексей Толстой, приехавший оттуда осмотреться, можно ли перебраться в Россию. Как-то в пивной он собрал вокруг себя большую компанию. Лето стояло дождливое, но Москва тогда помешалась на пиве, которое всюду рекламировали для борьбы с худобой. Вот и сейчас перед каждым пенилась кружка с янтарным напитком.