– Постой на стреме, я хочу негра стащить.
– С ума сошел?
– Давно уже. С тех пор, как тебя увидел.
– Да ладно тебе, ты тогда просто хотел Любанге насолить, вот и пустился во все тяжкие за мной ухлестывать.
– Стащу негра и буду в него окунать перо, стану прославленным, как Пушкин. И квартиру такую же получим.
– Ага, и на дуэли с Фадеевым погибнешь.
– Почему с Фадеевым? Он к тебе клеился?
Когда они вышли снова на набережную Мойки, он выглядел искренне огорченным:
– Жаль, что ничего не стащили. Хотя бы щепочку от эшафота декабристов.
– Нельзя ничего хранить в доме, что связано со смертью, – укоризненно сказала она.
– А ты заметила, в некоторых местах Пушкин пишет «я» слитно со следующим словом? «Язнаю», «явижу», «янаписал». Его «я» растворяется в мире слов. Когда я умру, я тоже растворюсь в мире слов.
– Довольно о смерти! – топнула она ножкой.
Вернувшись на Невский, они подышали букинистическим запахом в бывшей кондитерской Вольфа и Беранже, но ничего из старых книг не купили, дабы не занимать руки. Затем полюбовались разнообразием рыб в огромном аквариуме дома Мертенса, где теперь располагался хороший универсам.
– Однако вон там и там плесень, – заметил Булгаков. – Не представляю, как они чистят такой гигантский аквариум.
– Действительно плесень, и как ты все замечаешь?
– Причем это черная плесень, аспергиллус нигер. У человека с ослабленным иммунитетом способна вызывать тяжелые заболевания, вплоть до почечной недостаточности.
– Пойдем отсюда.
Здесь же в доме Мартенса можно было попить кофе с эклерами, что они и сделали, забыв про аспергиллус нигер. В хорошем настроении двинулись дальше, у Казанского собора, превращенного семь лет назад в музей религии и атеизма, Булгаков заметил, что и в девятнадцатом веке сей храм почему-то мало посещался верующими, о чем свидетельствует сцена из гоголевского «Носа». В Дом книги, увенчанный башней-фонарем со стеклянным глобусом, заходить не стали, зная, что среди нагромождений великой советской литературы не найдут даже малюсенькой книжонки с его фамилией на обложке. Но и без визита в храм советской книги Булгаков снова огорчился от мыслей, что он чужой на этом празднике жизни.
Они шли по Невскому, и настроение менялось, то делалось грустно, то отбрасывали от себя заботы и радовались чудесному и вполне летнему утру в самом красивом городе мира. То являлась радость, что впереди ждет чудо – слава, успех, признание властей, новая квартира, дача в подмосковном поселке Переделкино, в котором созданный пять лет назад Союз писателей с недавних пор стал строить двухэтажные деревянные особняки, и Михаил Афанасьевич поспешил вставить Переделкино в свой роман как Перелыгино.
То прилетала тревога, что они на пороге какого-то ужасного бедствия и ничего этого, мечтаемого ими, не будет никогда. Наибольшую грусть навевали театры, где не идут его пьесы, и книжные магазины, где не торгуют его книгами. Стоящая за спиной у вальяжной Екатерины Великой бывшая Александринка, ныне, слава богу, хотя бы Пушкинка, посмотрела им вслед исподлобья.
– Изнасилованная Мейерхольдом, – с сожалением покачал ей головой Михаил Афанасьевич.
– Господь с тобой, – возразила Елена Сергеевна. – Десять лет, как тут уже Радлов властвует.
– Этот хотя бы Шекспира эксплуатирует, – скривился Булгаков.
– К тому же грех теперь Мейерхольда проклинать.
В этом году выдающегося театрального деятеля расстреляло пулями судьбы – сам он в июне арестован и находится неизвестно где, а жену его, красавицу Зинаиду Райх, зверски убили в июле, семнадцать ножевых ран.
– Вот ты все: квартира, квартира! У них с Зинаидой Николаевной в Брюсовском переулке огромная квартирища была, и где теперь то счастье? Говорят, все полы были забрызганы ее кровью, она из комнаты в комнату от убийц бегала. А они кололи, кололи, никак не могли убить.
– Не приведи бог, – посочувствовал Булгаков.
В великолепном Аничковом дворце с недавних пор располагался Ленинградский дворец пионеров и школьников.
– Молодцы Романовы, – иронично похвалил Михаил Афанасьевич, – какой домище для детей отстроили. Всем будущим поколениям буржуев в назидание: стройте, стройте, нам потом пригодится.
Когда они вышли на Аничков мост, он вдруг почувствовал прилив головной боли, а в глазах помутилось так, что несравненные клодтовские кони показались расплывчатыми, будто на очень скверной фотографии. Мир внезапно превратился в картину Моне «Впечатление. Восходящее солнце».
– В Фонтанку непременно надо плюнуть на счастье, – сказал он.
Они постояли на мосту, дождались, когда рядом не сновали прохожие, и, изрядно накопив слюны, плюнули.
– Что за дивный день! – воскликнула Елена Сергеевна. – А вон и Любашин дворец, – кивнула она на изысканный архитектурный шедевр архитектора Демерцова, изначально принадлежавший князьям Белосельским-Белозерским, к коим вторая жена Михаила Афанасьевича никак не принадлежала, хоть и дворянка.
– Да уж, Любашин, – проворчал Булгаков.
С ним происходило неладное. Отовсюду на него смотрел Ленинград, и в глазах у Ленинграда стояло: да как вы посмели плевать в мою Фонтанку! Ты, белогвардейский недобиток, и ты, ушедшая к этому подонку от славного красного командира!
Все великолепие дворца смазывалось и расплывалось в его глазах, будто на картине того же Моне «Руанский собор», где фасад собора в розово-белых расплавленных тонах. А когда они подошли к кинотеатру «Гигант», он окончательно понял, что происходит нечто ужасное и непоправимое – он слепнет!
– Смотри, смотри, Хмелев! – воскликнула Елена Сергеевна, показывая на афишу, которую несчастный Михаил Афанасьевич воспринимал уже не как Моне, а как «Композицию VII» Кандинского – что-то пытаешься разглядеть и ничего разглядеть не можешь.
– Где Хмелев? – спросил он подавленным голосом.
– Да вот же, на афише. Мишенька, пойдем посмотрим картину. «Человек в футляре».
– Кто человек в футляре?
– Да что с тобой? Фильм вот идет. «Человек в футляре», режиссер Анненский, который «Медведя» в прошлом году, мы смотрели, обхохотались. Беликова Хмелев играет… Да что с тобой?!
– Я ничего не вижу, любовь моя!
– Понятно, придуряемся, черные очки увидел, – подумала, что поняла, Елена Сергеевна. На афише их, можно сказать, родной Хмелев в роли Беликова имел на лбу черные очки, а глаза выпученные, будто прозревший слепой.
– Где черные очки? – плачущим голосом пробормотал он, глядя по сторонам и видя кругом сплошные картины Кандинского.
– Миша! – всполошилась жена, понимая теперь, что муж не шутит, настолько позеленело его лицо.
– Я ослеп, ангел мой, я почти ничего не вижу, – бормотал он. – Здесь ведь недалеко до Московского вокзала. Веди меня, немедленно возвращаемся в Москву!
Она перепугалась:
– Ты не шутишь?
– Какие шутки, Люся! Немедленно в Москву! Я ослеп!
Глава тринадцатаяГолубятня1924
Как оно закружилось, как завихрилось, какая вдруг круговерть переместила людей и предметы, одному Гоголю известно с его Солохами да Пацюками. Жил себе бывший врач, а ныне начинающий литератор, в убогой комнатушке да в треклятой коммуналке, где Аннушка проливала масло и в самый мороз забывала на кухне окно закрывать. Жил он с грустной и худющей, а главное, давно нелюбимой женой Тасей. От которой хотелось сбежать, но, когда выходишь на улицу, вокруг тебя снует Москва, присматриваясь к тебе и принюхиваясь: не ты ли, контра, когда-то писал статейки против нас? И возвращение домой становилось спасительным, как ребенок прячется под одеялом от ночных страхов.
А теперь, глянь, читатель, перенесло его ветром на второй ярус деревянного флигеля во дворе дома в Чистом переулке, до недавнего времени Обуховом, и с ним уже не бледная и скучная Тася, а бойкая упругая подруга, еще не жена, но уже во всем как жена, и зовут ее Любаша. Он смотрит на ее чуть покачивающуюся походку и думает: «Кажется, я в нее уже влюблен». Хотя живут они вместе четыре месяца, а знакомы год или больше. Она веселая, хорошо поет, бывшая балерина и танцует не хуже Айседоры Дункан, неплохо рисует и даже сочиняет, любит придумывать всем смешные прозвища и его зовет Макой. Хотя нет, это он сам про себя сказал, когда читал Витьке книжку про орангутанчиков.
Кто такой Витька? Это мальчик четырех лет. Михаил и Любаша живут на втором этаже, разделенном на три даже не комнаты, а клетушки. Кухни нет, а просто в коридоре, разделяющем клетушки, стоит плита, на ней готовят и ею же обогревают флигель. Да уж, далеко не дача Толстого и не квартира Коморских! В одной клетушке живут Михаил с Любашей, в другой – пожилая вдова Анна Александровна с дочкой, страдающая астмой, в третьей – Марья Власьевна, торгующая пирожками и кофе на Сухаревке. Иногда ее дочь подкидывает ей ненадолго вот этого самого Витьку. С бабкой ему не интересно, и он быстро перемещается к соседям:
Булгаковская Москва. Бывшая усадьба Софьи Волконской в Чистом переулке, 4 (Москва). Здесь во флигеле располагалась булгаковская «голубятня»
[Фото автора]
– Дядь Миш, почитай киську.
И тот читает ему киськи. Однажды попалась изданная в прошлом году сказка в стихах Евгении Бируковой «Мика, Мака и Макуха» о приключениях трех юных орангутанов. Самый трусливый – Мака, чуть что, он: «Ну, попались!» Михаил Афанасьевич засмеялся и говорит:
– Вот я такой же. То и дело мерещится: войдут и скажут: «Ага, попался?!»
Так и повелось звать его Макой. А жилище свое они называют Голубятня, ибо в нем и впрямь подобает жить не людям, а голубям. Анна и Марья постоянно ссорятся, подозревают друг друга в кражах, чуть не дерутся. И внизу, на первом ярусе, постоянные драки – молодой милиционер то и дело колотит жену, та потом ложится в сенях и рыдает. Любаша однажды сунулась ее утешать, а Мака:
– Напрасно. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Что ты смотришь? Так англичане говорят, известнейшие циники.