– Брешешь, поди? Ну-ка, скажи это по-английски.
– No good deed ever goes unpunished.
– Гляди-ка, кажись, не брешешь.
Домочадцы и гости чернобородого мужика, что на первом ярусе по соседству с милиционером, дерутся реже, зато часто собираются за столом, пьют чай и не только, а напимшись, громко орут русские народные песни.
Словом, сменял наш герой не шило на мыло, а мыло на два шила. Но, странная вещь, живется ему теперь почему-то легче и радостнее. Вот идет он сейчас по Кузнецкому мосту, под ногами чавкает противная предновогодняя оттепель, сыро, слякотно, а ему хорошо. Опухоль за ухом, кажись, больше не растет, а ведь три раза делали ей иссечение, ныло в сердце подозрение на рак. Сегодня у дантистки Зиночки залечил окончательно два проблемных зуба. И в прямой кишке вроде бы все олл-райт, а то тоже были подозрения…
Разболтанное твое здоровьишко, бывший доктор Булгаков, то на одно, то на другое жалуешься, а все равно стараешься на людях бодрячком держаться. А то, знаете ли, унюхают в советских джунглях, что ты больное животное, да и сожрут с потрохами!
Так как же случилось-то, что жил он в Нехорошей квартирке, а перелетел на Голубятню? А вот как.
Началась эта сказочка с того, что новый 1924 год Михаил и Татьяна встречали в Большом Кисловском переулке у их новых друзей Саянских – художника Леонида Викторовича и его жены Юлии. Плакаты Саянского «Скоро весь мир будет наш» и «Красный пахарь, работай спокойно» мелькали тогда повсюду. Квартира просторная. В разгар веселья женщины в отдельной комнате затеяли гадание на свечном воске. И грустная Тася вернулась домой совсем в расстроенных чувствах, разрыдалась. В чем дело?
– Мы там воском в миску капали, на тебя и меня гадали, и у тебя все кольца да кольца, а мне – пустышка да пустышка. Черное предзнаменование. Вот увидишь, мы скоро разведемся.
– Интересная ты женщина! В силу молитвы не веришь, а в силу глупейшего гадания – будьте покойны. Даже странно как-то.
А в середине января, сверкая огнями, привлекал зависть прохожих особняк Берга в Денежном переулке. До недавнего времени в нем располагалось посольство Германии, и эсер Блюмкин именно тут застрелил посла Мирбаха, а теперь разместился центрисполком Коминтерна. И где, как не здесь, проводить праздничный вечер сменовеховцев?
Булгаков явился в компании со Слезкиным и Стоновым, будто нарочно подобрав такие говорящие фамилии. Как спутники Марса Фобос и Деймос – страх и ужас. Первым делом – к буфету, где давали игристое «Абрау-Дюрсо» и пирожки с рыбой. Осматриваясь по сторонам в поисках собеседника, Михаил Афанасьевич вдруг увидел рядом с собой знакомое лицо. Миловидная женщина в парижском платье-коктейль, источающая тонкий аромат «Шанели № 5», смотрела на него с обаятельной улыбкой и вдруг сказала:
– Голуби тоже сволочь порядочная, не так ли?
– Что-что, простите? – не понял он.
– Это ведь у вас в рассказе жена сетует, что в Москве полно ворон, а в Париже только голуби, а муж отвечает ей этой шикарной фразой, чисто в гоголевском духе, – проговорила она приятным обворожительным голосом.
– Я что-то и сам запамятовал, – смутился он и протянул ей бокал игристого взамен уже опустевшего. Они разговорились.
– Неужели не помните меня? – спросила она. – Я Буква.
– Точно, Буква! – слегка хлопнул он себя по лбу. – А где же ваша Не-Буква?
– Отсохла. Зачем же Букве жить с Не-Буквой?
И она отвлекла его от литературных бесед с писателями откровенным рассказом о том, как развелась с мужем:
– Все говорят: «Ну конечно, он же гораздо старше нее», но всего-то на двенадцать лет, разница чепуховая. Жена я была верная. Однако Илья Маркович задушил меня своей несусветной и постоянной ревностью. К тому же… Почему я постоянно обязана доказывать, что разделяю его либеральные взгляды? Я не антисемитка, отношусь к евреям с теплом, но почему я должна всем доказывать великолепие идей сионизма? Скажите, я должна?
– Если не подписывали бумаг с подобными условиями, то нет.
– Не подписывала. И я не выдержала. Я не просто разлюбила его, а возненавидела. Да, наверное, никогда по-настоящему и не любила. Иначе нашла бы в себе силы стать тоже пламенной либералкой. Он ничего не зарабатывал. Это я про Париж. А я балерина, очень неплохо зарабатывала танцами, участвовала в балетной труппе. И мне не хотелось уезжать из Парижа. Но нет, он потащил меня в этот мрачный Берлин. Представляете, чтобы я ему не изменяла, он носил на пальцах три кольца с какими-то колдовскими абракадабрами. А сам однажды в Константинополе, когда мы чудовищно голодали, вдруг стал восхищаться Сонечкой Мармеладовой. Спрашивается, почему? В Берлине я сказала ему, что мы разводимся и я возвращаюсь в Париж. Но он забрал мои документы и перетащил меня в Москву. Впрочем, интересно ли это вам? Любите Льва Толстого?
– Отчего вы спрашиваете?
– На вас толстовка.
Он и впрямь был в черной глухой толстовке.
– Просто удобная форма одежды.
– Совершенно не сочетается с лакированными туфлями. У которых еще цвет такой… цыплячий.
Он сильно смутился, но она не дала ему обидеться:
– Я все думала, на кого же вы похожи. И только теперь поняла. На Шаляпина. Только похудевшего. Я с ним много раз, как вот с вами сейчас, общалась. Он даже приударял за мной.
Сравнение с Шаляпиным ему польстило настолько, что он подмигнул ей, метнулся к роялю и заиграл из «Фауста», запел, довольно точно подражая великому певцу:
– На земле-е-е весь род людской…
Тут появился все тот же Алексей Толстой, словно на поверхности моря всплыл кит и дал фонтан:
– Га! Черти!
Рев, буря эмоций, первым делом – к буфету, заметил его, нарочно подошел, обнял и снова трижды расцеловал:
– Жду не дождусь, когда твой роман выйдет!
Когда выйдет, когда выйдет? Год пролетел, а он до сих пор не вышел. Еще 12 апреля он заключил договор с Лежневым на публикацию в «России», а сейчас уже конец декабря, канун нового 1925 года, и автор бредет по мокрой снежной каше Кузнецкого моста. После посещения зубной врачихи он побывал в «Недрах», где руководитель издательства Ангарский чинил суд над нерадивыми работниками и выдал Булгакову десять рублей – остаток за «Дьяволиаду». Нынче жители СССР уже не миллионеры, и десятка – вполне уважающая себя банкнота, она, вскинув бровь, смотрит на себя важно в зеркало, галстучек поправляет. Михаил Афанасьевич покупает то, се, пятое, десятое, непременно бутылку белого вина и чекушку водки на вечер, надо бы еще чай купить… Чай, чай, чай… Нечаянная радость! Уже на углу Кузнецкого и Петровки у газетчика. Люди добрые, гляньте: свежий номер, причем из ближайшего будущего! «Россия. Ежемесячный общественно-литературный журнал. Четвертый год издания. № 4(13). Москва – Ленинград. 1925 год». Схватил, листанул – сердчишко провалилось в бездну! – «Михаил Булгаков. Белая гвардия. Роман. Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской».
– Сколько стоит? Беру один экземпляр! – И, не видя ни Москвы, ни оттепели под ногами, ни снующих людей, он бредет дальше по Кузнецкому мосту, грызя глазами текст. О, неизъяснимая сладость публикации, подобная первому любовному свиданию с той, в кого по уши влюбился!
Он идет и думает мельком о том, как оскорбится Тася, увидев, что посвящается не ей, с которой роман писался, а той, при которой дописан. Пуля в сердце! А нечего было с такой иронией относиться, плечиками пожимать и всем своим видом показывать: не вижу я тебя, Миша, писателем, хоть убей, не вижу! И особенно этот глупый смех, когда она прочла, как Елена молится Божьей Матери о том, чтобы умирающий брат выжил, и он по ее молитве выживает:
– Ну, Миша, ты же здравомыслящий человек!
Он тогда уже вовсю встречался с Буквой, и – ах так? – накося выкуси, не тебе посвящу роман, а ей, потому что она видит во мне писателя и не смеется над такими вещами.
После той пирушки в Чистом переулке они расстались, не назначив новых встреч. Потом черным плугом по белому снегу России прошла смерть Ленина, и «Гудок» отправил Булгакова в Колонный зал Дома союзов, чтобы описать людское прощание. Он создал лаконичный и яркий очерк, в котором смерть вождя показана через восприятие людей. И резюме: «Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей. Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река». А потом он еще написал теплый рассказ «Воспоминание», как ходил к Крупской и та ему помогла.
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова
1930
[МБ КП ОФ-1011/1]
– Гляжу, ты вдруг проникся любовью к этой парочке, – усмехнулась Тася. – Следующий роман будет «Красная гвардия»?
И он вдруг решился: как только подвернется подходящий вариант, уйдет к чертям от этой угасшей жены, наплевать, что венчаны. Шел по улице и улыбался мартовскому солнцу, свежему номеру альманаха «Недра», только что полученному, а еще тому, что, если следовать совету пожирателя китов, следующая жена будет переходная, временная, пока он не найдет себе третью. Вот сейчас встретится первая попавшаяся хорошенькая мордашка, возьму да сделаю ей сразу предложение. Все равно же временная.
И – нате-здрасьте! – Буква. Идет и тоже улыбается при виде него. Стало быть, на ней и женюсь.
– Какими судьбами, лучшая Буква русского алфавита?
А она ему в ответ:
– Асагао ни цурубе тарарету марао мидзу.
– Чего-чего?! Потрудитесь излагать ваши мысли яснее.
– А вы что, японского не понимаете?
– Только в пределах «то яма, то канава, я не сука на комоде».
– Я прочла вам старинную танку. Перевод таков: «Повилика обвила ведро моего колодца. Дайте мне воды!»
Он вдруг обнял ее и поцеловал в душистую щечку.
– Воды у меня хоть отбавляй. Куда пойдем?
– Предлагаю в гости.
– Айда! Вот вам в подарок. – Он потянул номер «Недр», прямо на обложке содержание: «А. Серафимович. Железный поток; В. Кириллов. Поэма; С. Сергеев-Ценский. Рассказ профессора; М. Булгаков. Дьяволиада…» Остальное уже не существенно.