Чернильное стальное перо М. А. Булгакова
[Музей М. А. Булгакова. Фото автора]
Ножницы М. А. Булгакова
[Музей М. А. Булгакова. Фото автора]
– С кого, с кого, с себя, конечно, – смеялся он.
Окончание работы над «Собачьим сердцем» ознаменовалось окончанием и первого брака. В начале марта Михаил Афанасьевич и Татьяна Николаевна официально развелись.
– При мне ты был никому не известный, без меня вон какой успех! – печально вздохнула бедная Лаппа.
– Скоро на меня посыплется денежный дождь, смогу тебе хорошо помогать, – виновато сказал он.
– Не надо мне помогать, сама уж справлюсь. С этой-то счастлив?
– Счастлив.
– Ну и хорошо. Прощай.
Так они и расстались, а вскоре новую повесть Булгаков читал на очередном «Никитинском субботнике», и в зале стоял невообразимый хохот.
Вот уже десять лет поэтесса и критикесса Евдоксия Никитина устраивала в своей огромной квартире в Газетном переулке литературные субботы, на которые мог прийти любой желающий, послушать или сам почитать, и даже получить пирожок и чаек. 7 марта Булгаков читал там «Собачье сердце» аудитории, насчитывающей полсотни слушателей. В основном все от души смеялись, лишь несколько чересчур партийных писателей громко возмущались.
– Да это же явная антисоветчина! – хищно улыбаясь, воскликнул критик и литературовед Виктор Шкловский.
– Не мешайте слушать, – гневно откликнулся Андрей Белый, год назад вернувшийся из эмиграции с повестью «Возвращение на Родину».
После читки снова стали возмущаться антисоветчиной, но через несколько дней Булгакова вызвал к себе Ангарский, старый революционер, хлебнувший тюрем и ссылок, совершавший дерзкие побеги.
– Приносите мне распечатанный экземляр, и я тисну у себя в «Недрах», – сказал он. – Ничего антиреволюционного я в повести не вижу. Профессор – хорошо устроившийся хапуга, Шариков – собака, держащая нос по ветру. Очень правильно высмеяны и тот, и другой.
Но главный редактор «Недр» рано хорохорился. Главлит требовал выбросить каждое второе предложение повести, и в таком исполосованном виде печатать было бессмысленно. Тогда Ангарский предложил отправить повесть председателю Моссовета Каменеву. Он находился на излечении в Боржоми, и следовало поспешить, дабы он успел на отдыхе прочитать. Булгаков так и поступил, но прошла весна, наступило лето, а от могущественного Льва Борисовича никакой весточки. «Собачье сердце» зависло в небытии. Остается его только читать вслух с рукописи:
Пес Бутон. Фото и рисунок М. А. Булгакова
[Из открытых источников]
«Клянусь богом! – говорила дама, и живые пятна сквозь искусственные продирались на ее щеках, – я знаю – это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод. – Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок. Пес совершенно затуманился, и все в голове у него пошло кверху ногами. “Ну вас к черту”, – мутно подумал он, положив голову на лапы и задремав от стыда…»
Слушатели уже все чаще и чаще смеются, лишь дочь бывшего председателя Думы почему-то слушает грустно и лишь глубоко вздыхает. До заката солнца еще несколько часов. Дует легкий сухой ветерок. Жара спадает, и всем очень хорошо.
Волошин прочитал начало «Белой гвардии», восхитился и через Ангарского пригласил Булгаковых сюда в Коктебель. А у них особо и выбора не имелось, где отдыхать.
В конце апреля вышла в «России» вторая часть «Белой гвардии», кончающаяся тем, как тяжелораненого Алексея Турбина доставляют в родной дом. Продолжение романа уже ждали с нетерпением, и журнал расхватывали, как голуби и воробьи расхватывают на тротуаре хлопья хлеба. Успех гремел одновременно с негодованием. В основном читатели восторгались, но немало нашлось и таких, кто обвинял автора в сочувствии белогвардейцам. Писать продолжение о том, как Алексей, Николка, Мышлаевский и Шервинский уходят в Добровольческую армию воевать против большевиков, означало самоубийство. Да Булгакову уже и не хотелось продолжать, он пребывал в восторге от «Собачьего сердца» и понимал: вот его струя, вот как надо работать дальше. Его душа лежит к фантасмагориям.
– Как-как? Абырвалг? – кричит и стукает себя от хохота по коленкам Волошин. – Главрыба?
А автор продолжает читать, стараясь не выпустить из себя ни улыбочки:
– «Сегодня после того, как у него отвалился хвост, он произнес совершенно отчетливо слово “пивная”. Работает фонограф. Черт знает – что такое». – И дальше: – «Он произносит очень много слов: “извозчик”, “мест нету”, “вечерняя газета”, “лучший подарок детям” и все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе…»
И все, кроме дочки бывшего председателя Думы, смеются, а Зевсик просто ухохатывается, запрокидывая назад могучую голову.
Загс в Глазовском переулке напротив церкви Спаса выбрали потому, что от Голубятни до него пять минут пешком. 30 апреля в унылом помещении этого загса Михаила Афанасьевича жутко смешил вершитель бракосочетания, сухой старичок с зелеными волосенками на плешивой головке. Он постоянно и как-то нарочито ыкал:
– Брычующийся Былгакыв, сыгласны ли вы взять в жены брычующуюся Былозерскую?.. Скрыпите подписями ваше сыгласие… Былгакыв Мыхаил Афынасьевич и Былозерская Любовь Ывгеньевна, обывляю вас мужым и жыной.
Они потом оба весь день ходили и тоже ыкали:
– В честь сыгоднышныго сыбытия повесть «Собачье сердце» посвящаю своей жыне Любови Ывгеньевне.
Портрет М. А. Волошина работы Б. М. Кустодиева
1924
[Государственный литературный музей]
– Спысибо, дырыгой муж! Хытелось бы ыще мыдовый месыц хорошо провести у Волошиных.
Приглашение в Коктебель они получили как раз накануне свадьбы. Решив все необходимые денежные вопросы, Булгаков повез свою вторую жену к черноморским берегам. В поезде читали путеводитель по Крыму какого-то Саркисова-Серазини: «Природа в Коктебеле крайне бедная, унылая, прогулки совершать некуда. Даже за цветами любители ходят за много километров. Неприятность от пребывания в здешних угрюмых краях усугубляется еще тем, что дуют постоянные ветры. Они действуют на психику угнетающе, и лица с неустойчивой нервной системой после поездки в Коктебель возвращаются в удрученном состоянии, иногда сходят с ума, часто теряют интерес к жизни и даже склонны к суициду».
– Да уж, и Лямин про то же, – засмеялся Булгаков.
С потомственным московским гражданином Ляминым он познакомился не так давно и сразу подружился. Николай Николаевич работал в Академии художественных наук, жил с женой Наташей в десяти минутах ходьбы от Голубятни, в Пожарском переулке. Про Крым он сказал, что там тоска зеленая.
Коктебель и впрямь оказался скупым на растительность местом, лишь вокруг волошинского причудливого дома росло что-то. За главным домом стоял поменьше, двухэтажный, и в комнате на первом этаже Максимилиан Александрович поселил новоиспеченную чету Булгаковых:
– Только жилье и постельное белье. Прислуги нет. Воду носим сами. У нас тут не курорт, а поэтическая коммуна. Не понравится, можете уехать. Но всем обычно нравится. Для этого необходимы радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллекта.
Примерно то же он сообщал им и в письме, когда приглашал.
Михаилу Афанасьевичу Коктебель поначалу очень не понравился:
– Я уже испытываю неприязнь к жизни и тягу к самоубийству. Хорошо, что мой браунинг остался в Голубятне.
Утро встречало туманом, надвигающимся с моря. Профиль горы Карадаг, напоминающий Волошина, казался тогда зловещим. К полудню небо становилось чистым, сияло солнце, все шли купаться в море и искать сердолики, кои попадались везунчикам. Булгаковы набирали кучу камешков, но Волошин их забраковывал:
– Это не сердолики, а обыкновенные собаки.
Еще он водил всех в походы на гору своего профиля, ходил легко и весело, несмотря на тучность. Булгаков, если двигался следом за ним, с ненавистью глядел на волошинские бочкообразные тугие икры. Все возвращались уставшие, и только Зевсику такие походы нипочем.
Поначалу возненавидев Коктебель, привыкли к нему и на третью неделю полюбили, заболели сердоликовой болезнью, легче переносили долгие походы, а на закате с наслаждением любовались игрой света на множестве невысоких холмов к северу и гряде трех высоких гор к западу.
Остроумова-Лебедева написала акварельный портрет Булгакова, весьма точно ухватила озорство его глаз. Кажется, он сейчас включит свой речевой аппарат и начнет рассказывать нечто невероятно смешное и задорное. Хотя, позируя, он диктовал Любаше сцены из пьесы «Белая гвардия».
Оказалось, здесь полно разных бабочек, их ловля тоже стала нравиться. В итоге к июлю, когда приблизилась пора отъезда, уезжать не хотелось.
– А Саркисов-Серазини врун, каких свет не видывал!
Еще им нравилось говорить, как жена Леонова, разумеется, когда их никто не слышал:
– Слуфай, Мифа, как ты думаеф, долго ли ефе у власти продержатся больфевики?
– Думаю, Любафа, до второго прифефтвия.
Эту милую Таню они между собой так и прозвали Черефней.
«Вы посмотрите на себя в зеркало, на что вы похожи, – продолжается чтение “Собачьего сердца”. – Балаган какой-то. Окурки на пол не бросать – в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире! Не плевать! Вот плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной всякие разговоры прекратить. Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту “пес его знает”?! Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли? – Что-то вы меня, папаша, больно утесняете…»
– Вот гад какой! «Утесняете»! – хохочет Габричевский.
– То ли ефе будет! – предвкушает дальнейшее развитие Черефня.
– Читайте, Михаил Афанасьевич, читайте! – умоляет Остроумова-Лебедева. – Страсть хочется узнать, чем кончится.