– Но это говорит профессор Преображенский, а не автор.
– Однако симпатии автора на стороне профессора.
– Отнюдь нет. Я считаю его приспособленцем, который наживается на богатых проходимцах, хорошо устроившихся при советской власти.
– Если бы вас попросили написать на крестьянские темы? В частности, о коллективизации и кто ей противостоит?
– На крестьянские темы я писать не могу потому, что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать. Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но все-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало, и вот по какой причине: я занят, я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги. Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции в советской стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги.
– Почему вы не пишете о созидательном труде советских трудящихся?
– Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления жизни в советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя. Я – сатирик.
С. С. Топленинов, Н. Н. Лямин, Л. Е. Белозерская-Булгакова, М. А. Булгаков в Останкине
1926
[МБ КП ОФ-1009]
– Подпишите, пожалуйста, здесь и здесь, – пригласил Гендин допрашиваемого к своему столу.
– Что, допрос окончен? – изумился Булгаков, поставив подписи там, где значилось в скобках: «с моих слов записано верно».
– У вас есть что-то еще, о чем вы бы хотели доложить?
– Меня теперь в камеру?
– Отчего же? Вы свободны. Можете вернуться к своей Любови Евгеньевне Белозерской. – И Гендин, встав из-за стола, протянул ему руку. Михаил Афанасьевич пожал ее, сожалея о влажности своей ладони, и направился к двери. Неужели так просто отпустят?
– Минутку, – окликнул его Гендин. – Послушайте. – У него в руке был лист бумаги, с которого он зачитал: – «Вторая и последняя часть повести Булгакова “Собачье сердце”, дочитанная им на “Никитинском субботнике”, вызвала сильное негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему: очеловеченная собака стала наглеть с каждым днем, все более и более, стала развратной, делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления. Все это вывело профессора из себя, и он разом покончил с созданным им самим несчастием, а именно: превратил очеловеченную собаку в прежнего, обыкновенного пса. Если подобные выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от книжного голода, а еще больше от бесплодных поисков оригинального, хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контр-революционных авторов у нас. 24 марта 1925 года». Как вы думаете, кто бы мог написать такое и принести нам в виде доноса?
– Могу только предполагать, но называть имена не стану. А кто?
– Идите.
Л. Е. Белозерская-Булгакова и М. А. Булгаков
1926
[МБ КП ОФ-1010/1]
Глава шестнадцатаяКошмар1939
Она завела его в фойе кинотеатра «Гигант»:
– Это известнейший писатель Михаил Булгаков, у него тяжелый приступ, вызовите, пожалуйста, карету скорой помощи.
– Лучше Дантеса. И на Черную речку, – пробормотал он, сидя на банкетке, жалобный, вспотевший, испуганный.
«Скорая» примчалась довольно быстро, все-таки Невский проспект, а не окраина. Обследовав больного, отнеслись с уважением, сказали, что причин для госпитализации не видят, но любезно отвезли в «Асторию» и обещали прислать лучшего окулиста. Булгаков попросил позвонить Андогскому:
– Он меня после Нового года обследовал, обнаружил явления воспаления зрительного нерва с участием окружающей сетчатки.
– Непременно позвоню. А пока – строгий покой, – сказал врач «скорой», приятного вида человек лет пятидесяти. – Я ваш давний поклонник, Михаил Афанась-евич. Все ваши пьесы смотрел. Говорят, скоро новая выйдет, про Сталина. Вот уж особенно любопытно.
Лежа в гостинице, Булгаков медленно приходил в себя. Как врач он понимал, что могут означать такие симптомы, но как человек успокаивал себя мыслью, что это какое-то чисто глазное повреждение. А ведь именно с потери зрения началось обострение гипертонического нефросклероза у его отца, приведшее Афанасия Ивановича к быстрой смерти. Отец умер, месяца не дожив до сорока восьми, а самому ему теперь как раз сорок восемь. Частое возрастное совпадение при наследственных заболеваниях. Но так устроен человек, что не хочет признавать неминуемость беды, – меня пронесет! И удивительнее всего врачи, которые все знают, но, когда дело касается их самих, не хотят признавать собственные знания.
– Это от всех треволнений, – успокаивал он и себя, и жену. – Не волнуйся, Люсенька. Это не смертельно. Позавчера в Большом театре подобное случилось. Сижу и не различаю лиц в оркестре, будто облаком заволокло, Максакову не узнал. Минуты три так было и прошло. Нервы шалят, нервное переутомление. Кстати, сейчас я гораздо лучше вижу, чем там, около «Гиганта».
– Может, рассосется? – с надеждой вопрошала любящая жена. – Голова как?
– Раскалывается.
– Примешь еще тройчатку?
– Пожалуй. Спасибо, любовь моя.
К вечеру он стал различать предметы лучше, и они сходили в гостиничный ресторан поужинать. Когда подали газеты, пытался даже читать, но получалось только крупные заголовки.
– Что там про войну-то? – спросил жалобно.
– Да ничего нового, – просмотрев статьи, ответила Елена Сергеевна. – Французы уверяют, что ведут тяжелые бои на границах с Германией.
– Врут, скорее всего.
Как хорошо начиналось это 11 сентября, и как ужасно оно заканчивалось! Измотанный, он еще раз принял от головной боли тройчатку и, когда обезболивающее подействовало, уснул. Ничего не видел во сне, как вдруг явился кошмар в виде черного облака, из которого раздался звучный голос: «Нефросклероз!» Он вскочил, посидел немного, жалея, что в таком роскошном гостиничном номере не наслаждается жизнью, а болеет, и снова улегся, бормоча себе:
– Ну какой тебе нефросклероз? Обычная пресбиопия на фоне постоянных нервных расстройств. Никакой вам не нефросклероз. Пустое.
Утром он чувствовал себя лучше, в глазах оставался туман, но не Кандинский, а всего лишь Моне. Сходили на завтрак, а когда вернулись в номер, зазвонил телефон, и портье прокрякал в трубке:
– Товарищ Булгаков? С вами хотят разговаривать.
Семидесятилетний Николай Иванович Андогский считался одной из величин в офтальмологии. Брат белого генерала, кончившего жизнь самоубийством в харбинском изгнании, он издал фундаментальный «Курс глазных болезней», преподавал в Военно-медицинской академии, но в последнее время практиковал дома, чуть ли не под домашним арестом, ибо считался контрреволюционером, а не арестовывали лишь потому, что некоторые высокопоставленные советские люди предпочитали лечиться только у него. Словом, типичный профессор Преображенский. Лысая голова, седые усы стрелками в разные стороны, белая борода клинышком.
Приехав к нему на проспект Володарского, бывший Литейный, Булгаковы словно окунулись в атмосферу квартиры из «Собачьего сердца», разве что Шарикова не хватало. Елене Сергеевне горничная накрыла чай в гостиной, а Михаила Афанасьевича профессор повел к себе осматривать. Тщательно изучив больного, Андогский тяжело вздохнул:
– Подозреваю более весомые причины воспаления зрительного нерва, чем просто нервное переутомление. Почечной недостаточностью не страдаете?
– Отец страдал, – деревянным ртом ответил Булгаков. – От нее и умер.
– М-да-с… Я, конечно, напишу чисто офтальмологический диагноз. Но вы сами врач, должны понимать.
– Что конкретно?
– Дела ваши плохи, голубчик. Возвращайтесь в Москву и приступайте к более разносторонним обследованиям. Не мне вас учить.
– Благодарю за откровенность.
– Уж не обессудьте. Книжечку не подпишете? Весьма буду благодарен. – И Николай Иванович положил перед Михаилом Афанасьевичем парижское издание «Белой гвардии» – издательство «Конкорд», 1927 год.
Весьма довольный, что получил автограф, Андогский денег с Булгакова не взял категорически. Выйдя на проспект, Елена Сергеевна попросила у мужа выписанное профессором постановление: «Острота зрения: пр. глаз – 0,5; левый – 0,8. Явления пресбиопии. Явления воспаления зрительных нервов в обоих глазах с участием окружающей сетчатки: в левом – незначительно, в правом – более значительно. Сосуды значительно расширены и извиты. Очки для занятий: пр. +2,75 Д; лев. +1,75 Д. Sol. calcii chlorati cristillisiti 5 % – 200,0. По 1 ст. л. 3 раза в день. 12.09.1939. Проф. Н. И. Андогский, пр-т Володарского, 10, кв. 8».
– Вот видишь, – обрадовалась она, – у тебя от переживаний воспалились зрительные нервы, только и всего, а ты сразу в панику. Попринимаешь три раза в день по столовой ложке этого хлорати кристиллисити…
– Кальция хлорид кристаллический.
– Красиво звучит. Пешочком или такси?
– Пешочком. По Литейному до Невского. Прогулочка не помешает.
Но шли они отнюдь не так весело, как вчера до наступления слепоты. Пробегающий мимо Ленинград то и дело норовил толкнуть, наступить на ногу и вот-вот завопить: гляньте, граждане, недобитый беляк слепым прикидывается! Булгаков, не расположенный шутить, сказал только:
– Написать, что ли, роман о жизни слепого? Мало-мальский опыт уже имею. По-своему даже увлекательные ощущения. И фамилия для главного героя сразу выскочила – Маломальский.