– А что, может, тебе Бог не просто так временную слепоту подкинул, – пыталась она взбодрить его, но тщетно. Когда дошли до Невского и перешли на ту сторону, как раз оказались снова возле кинотеатра «Гигант». Михаил Афанасьевич вдруг замер, будто пронзенный стрелою, и промолвил:
– Плохо мне, Люсенька. Он мне подписал смертный приговор.
Она не знала, что сказать. Почти шепотом спросила:
– Кто?
– Ну кто, кто? У кого мы сейчас были?
– Андогский? Так ведь в бумажке…
– Ах, ну да… – словно опомнился Булгаков. – Что это я! Слушай, ты хотела кино посмотреть. Пойдем?
И они пошли смотреть «Человека в футляре». Буфетчица в фойе спросила:
– Выздоровел?
– В порядке, спасибо, – приветливо откликнулась Люся.
Фильм обоим понравился. Булгаков видел его расплывчато. Конечно, не так хохотали, как в прошлом году, когда смотрели «Медведя» с Жаровым и Андровской того же Исидора Анненского, но похвалить было за что.
– Надо Хмелева попросить, чтоб он этого Анненского к нам в гости привел. Талантливый режиссер, – сказал Булгаков, когда вышли из кинотеатра снова на Невский.
По пути в гостиницу купили в аптеке хлорид кальция в кристаллах. В «Астории» он дважды с перерывом в несколько часов его принял. Помогло, зрение улучшилось, а вот головные боли к ночи сделались нестерпимыми.
– Хоть опять на морфий садись! Если завтра будет то же самое, поедем в Москву, Люсенька.
Ночь – сплошной кошмар. Особенно яркий сон – будто они в Батуме, он плавает в Черном море, а с лодки кричат: «Осторожнее! Тут нефросклероз водится! Людей только так жрет и пальчики облизывает!» И будто впрямь рядом в воде какая-то жуткая рептилия круги совершает и все ближе подбирается. Проснувшись, сообразил, что сознанием борется против принятия страшного диагноза, а подсознание ему доказывает: зря ты, дядя, отбрыкиваешься, хана тебе, парнишка. Рядом спала нежная Люся, от нее пахло так уютно, что хотелось обнять и целовать, целовать… Но тяжелая голова раскалывалась, и никакая тройчатка долго не удерживала эту боль.
На другой день самочувствие улучшилось.
– Кристаллисити помогает! – ликовала Елена Сергеевна. – Андогский – маг и чародей! Надо свечку поставить. Будем проходить мимо действующего храма, непременно свечку. К тому же воскресенье сегодня.
Позавтракав, отправились гулять на Марсово поле и в Летний сад, по пути попался младший и более изящный брат Василия Блаженного – Спас на Крови, но был закрыт.
– Неужели и впрямь такую красоту разберут? – печально произнесла Елена Сергеевна. В прошлом году стало известно, что вопрос о сносе храма, воздвигнутого на месте гибели Александра II, решен окончательно, но почему-то до сих пор к разборке не приступили, хотя прошел год.
– Мы больше печалимся о сносе зданий, чем о смерти какого-нибудь одного человека, – промолвил Булгаков. Но днем он решительно отрицал свой страшный диагноз, при свете солнышка думалось о хорошем, надежды порхали бабочками.
Однако к вечеру опять накатили головные боли, и ночью снилось, будто страшную рептилию поймали, но она прогрызла сеть и снова гуляет на свободе в морской пучине. Причем способна не только схватить жертву там, но и вылезти под покровом тьмы на сушу, пробраться в «Асторию», и уже многих постояльцев недосчитались.
В понедельник ему стало плохо с самого утра. После завтрака сильно тошнило, и съеденное не задержалось в желудке. Болела голова, от нее боль растекалась по дельтовидным мышцам, стреляла в руки, достигала пальцев, и их ломило. Несчастная Елена Сергеевна отправилась на вокзал и купила на вечер билеты, которые добрейший Леонтьев обещал оплатить.
– Что там поляки? – вяло поинтересовался больной, попытавшись почитать газеты, но ничего не видя, кроме заголовков.
– Сдали Гдыню, отныне она Готенгафен, – сообщила жена и с надеждой добавила: – Пока мужчина интересуется политикой, он еще не потерян для общества.
– Интересно, что же предпримет Сталин, – пробормотал еще не потерянный мужчина. – Говорят, его жену тоже терзали сильнейшие головные боли. Оттого она и застрелилась.
– Версия самоубийства Аллилуевой – только слухи, – пожала плечами Елена Сергеевна. – Я забыла, чем она болела?
– Краниосиностоз, неправильное сращение костей черепа. В детстве незаметная деформация с возрастом развилась в тяжелую болезнь. Бедный Иосиф, бедная Надежда!
– Покуда больной жалеет не себя, а других, шанс на выздоровление у него остается высоким.
Они оба старались не падать духом. Вечером Михаил Афанасьевич сам побрился, ни разу не порезавшись, и они отправились на Московский вокзал. Ночью в поезде ему снился смертельный комар. Обычный, если укусит, ничего страшного, а если этот – человеку крышка.
Проснувшись в холодном и липком поту, он обижался на Бога, что не дает ему больше ни славы, ни успеха, ни богатства, а теперь еще и жизнь намеревается отобрать. Жил бы он в Европе, давно бы уже напечатал «Мастера и Маргариту», Нобелевку получил бы, как Бунин, и никакие комары и рептилии не страшны, помирать даже в таких обстоятельствах приятнее, явилась безносая – будьте любезны, я готов, все получил, всем доволен, как говорится, пожил.
А почему сейчас? Когда он и счастья в полной мере не подарил своей возлюбленной, а принес сплошные страхи, лишения, разочарования. Разве она этого достойна? Они могли бы жить, как Горький, как Алексей Толстой и многие прикормленные советской властью писатели. Лешка вообще, сволочь, в Парижах сначала проклинал большевиков, потом перекувыркнулся, смена вех, видите ли, приехал и не расстрелян, не посажен, а живет припеваючи, квартирища, гонорарищи, дачища…
Разве это справедливо? В сорок восемь лет, как сейчас Булгакову, красный граф с помпой издал первые два тома трилогии «Хождение по мукам», которые продавались бешено, как и «Гиперболоид инженера Гарина», а уж эта деревяшка, которую дети безумно возлюбили, выходила чудовищными тиражами. Булгаков ни разу не бывал за границей, а красный граф, социально чуждый элемент, не только вернулся из эмиграции, но и ежегодно большую часть времени проводил в заграничных турне – Германия, Англия, Франция, Италия, Испания… Жив, доволен, пышет здоровьем, жрет за семерых, по миру катается, как сыр в масле, а ты, не вкусив и сотой доли его удовольствий, изволь как врач понимать всю тяжесть своего диагноза!
Но погодите, погодите, почему обязательно нефросклероз? Может, еще не подтвердится. Засыпая, он спорил с собственным подсознанием, а оно упорно стояло на своем – нефросклероз, и баста! И приснился ему не комар, и не рептилия, и не красный граф Толстой, а красный командир Шиловский, он идет по полю боя, весь израненный, но несгибаемый, и говорит:
– Аз есмь альфа и омега, начало и конец, первый и последний. С меня все началось, мной все и закончится.
А почему? Почему? – хочет спросить Михаил Афанасьевич, но сам внезапно с ужасом догадывается, что красный командир Шиловский и есть его нефросклероз.
Глава семнадцатаяБольшой пирог счастья1927
В яркий августовский день, когда все советские газеты только и трезвонили по поводу несправедливого смертного приговора двум американским борцам за права рабочего класса, возле дома № 35 на Большой Пироговской улице, некогда Царицынской, происходило счастливое событие. Бывший врач, а ныне уже знаменитый писатель и драматург Михаил Булгаков вселялся наконец в отдельную трехкомнатную квартиру вместе со своей супругой Любовью Евгеньевной. Денежный дождь, оросивший пустыню их жизни в последние десять месяцев, дал им возможность снимать куда более престижное жилье, чем писатель имел с тех пор, как приехал в Москву. Шесть лет он мыкался по случайным пристанищам, снимал убогие комнатенки в коммуналках, страдал от неразрешенного жилищного вопроса и вот получил возможность расплатиться с долгами и снять вполне приличный апартамент.
Что же такое произошло в его судьбе? Как он, всеми гонимый, вдруг расцвел? Ведь, помнится, мы оставили его год назад в плачевном положении, кругом сплошные запреты, обыск с конфискацией рукописей, допрос на Лубянке… Вектор вычерчивался весьма определенный: арест, суд, Соловки, а то и еще что похуже.
Когда после допроса он среди ночи вернулся домой на антресоли в Малый Левшинский, жена глазам не поверила:
– Тебя выпустили?!
Булгаковская Москва. Большая Пироговская, 35А. Весь этот угол, четыре окна на Большую Пироговскую и боковой фасад с подъездом М. А. Булгаков и Л. Е. Белозерская арендовали с августа 1927 по февраль 1934 года
[Фото автора]
В мыслях даже мелькнула пошлость, что он заходит, а она себе уже другого припасла. Но Любовь Евгеньевна, хоть и не ждала столь скорого освобождения мужа, в эту ночь не ходила нервно по комнате, не выглядывала с тоскою за окна, она банально спала себе, покуда освобожденный муж не заявился.
– Жрать хочу, – простонал он. – И выпить.
Нашлось и то, и другое – кусок буженины и бутылка красного ливадийского портвейна. Некоторое время он молча ел и пил, потом молвил:
– Сегодня допросили и выпустили. Завтра могут снова арестовать. Надо срочно удрапать. Прочь из Москвы.
Не допив портвейн до конца, он рухнул в кровать и проспал до самого полудня следующего дня, покуда не пришел юноша посыльный из МХАТа с запиской от Судакова, начинавшейся с ошибки: «Сочно приходите, будет полная генеральная в присутствии высокопоставленных лиц правительства. Ваш И. С.». Заглянув в записку, Любаша поинтересовалась:
Экспликация квартиры № 6 на Большой Пироговской, 35А
[Музей М. А. Булгакова]
– И. С. это кто? Иосиф Сталин?
– Было бы неплохо. Но это всего лишь Илья Судаков, – озадаченно ответил муж.
Идеально выбритый, но все равно изрядно помятый событиями предыдущего дня, он отправился в театр, где вершилось нечто из ряда вон выходящее. Ради генерального прогона отменили вечерний спектакль, и вместо него публика могла присутствовать на булгаковской пьесе. В кассу вернулось лишь десятка три обиженных билетов. С Михаилом Афанасьевичем согласовали еще ряд изменений: