Булгаковская Москва. Памятник М. А. Булгакову возле дома 35А на Большой Пироговской. Скульптор Георгий Франгулян
[Фото автора]
– Поймите, голубчик…
– Ладно уж, понимаю.
Несколько десятков билетов было отправлено членам правительства, и все они явились, словно от их пристутствия зависело дальнейшее существование советской государственности. Удивительнее всего выглядела крайняя заинтересованность Луначарского, будто не он еще недавно раздавил пьесу, как скользкую и опасную змеюку.
«Булгаковское» поколение актеров МХАТа: Н. П. Хмелёв, П. А. Марков, Н. П. Баталов, И. Я. Судаков, М. И. Пруткин
[Дом-музей К. С. Станиславского]
– Меня ночью допрашивали на Лубянке, – признался Булгаков Судакову.
– Интересно, что такого вы могли им сказать, если вдруг все так оживилось? – засмеялся Илья Яковлевич.
– Я привел неопровержимые доказательства бытия Божия, – отшутился Михаил Афанасьевич.
– Ну, тогда понятно.
Но на самом деле никому ничего понятно не было. Глядя на правительственную ложу, недоумевали – такое впечатление, что пришли смотреть новую и очень революционную пьесу Горького. Никто не возмущался, в антрактах фойе жужжало не злобно, а озабоченно и как-то даже одобрительно. В финале пьесы у Булгакова за окнами Турбиных оркестр, удаляясь, играет «Интернационал», и Николка произносит: «Господа, сегодняшний вечер – великий пролог к новой исторической пьесе», а Студзинский с грустной иронией говорит: «Кому – пролог, а кому – эпилог». Судаков убрал фразу Студзинского и сделал так, чтобы «Интернационал» не затухал, удаляясь, а играл все громче и громче, усиливая слова Николки. Занавес. И чиновники из правительства во главе с Луначарским вдруг встали и принялись горячо аплодировать. А находящийся среди них художественный руководитель Станиславский кивал:
Н. П. Хмелёв в роли Алексея Турбина
[Дом-музей К. С. Станиславского]
– Да, товарищи! Да. Да.
Хотя из тех переделок, что он предлагал после читки у него дома, автор пьесы не принял во внимание ни одну!
– Можно подумать, что я до сих пор колю себе морфий, – недоуменно пробормотал Булгаков, не веря своему счастью.
Прошла еще одна томительная неделя, решение о постановке пьесы принималось на самом высшем уровне, и целое Политбюро ЦК ВКП(б) в составе Сталина, Троцкого, Рыкова, Томского, Бухарина, Ворошилова, Молотова и Рудзутака пьесу «Дни Турбиных» к постановке разрешило.
А потом были октябрь и бешеный успех. Москва ломилась во МХАТ и негодовала: ни одного свободного места! Она выстраивалась к кассе в длиннейшие очереди, переминалась с ноги на ногу, возмущаясь от нетерпения. Во время спектакля у зрителей случались обмороки, кого-то приходилось выносить на носилках. Актеры играли, как никогда. Особенно блистали Хмелев в роли Алексея Турбина, Прудкин в роли Шервинского и Яншин как Лариосик.
На одном из спектаклей появился Сталин, смотрел и тоже аплодировал.
– Что же ты такое говорил на допросе? – удивлялась Любаша.
В. С. Соколова в роли Елены Турбиной
[Дом-музей К. С. Станиславского]
– Ничего, кроме правды, – отвечал муж и вновь пересказывал ей содержание того недолгого допроса.
И, что немаловажно, сразу после грома и молнии успеха хлынул тот самый денежный дождь, благодаря которому они теперь вселялись в свое новое жилье на Большой Пироговской. В комнату Любови Евгеньевны из Левшинского уже переселилась тахта, достаточно широкая, чтобы им вдвоем умещаться, а в кабинет Михаила Афанасьевича с недовольным видом перебрался письменный стол. Что ему не нравится? Да просто надоело таскаться с места на место: с Садовой – в Чистый переулок, из Чистого – в Левшинский, теперь из Левшинского – сюда. Всем своим видом стол говорил: «Больше никуда не поеду, хоть на дрова расхряпайте». Из новой мебели – шесть замечательных стульев, крытых василькового цвета обивкой, да раздвижной стол-сороконожка. На самом деле ног у него десять, но так уж он называется в обиходе, люди любят преувеличения. Сороконожка и стулья куплены по соседству у старухи, бывшей богачки, а теперь уплотненной, мебель ей некуда девать.
И. М. Кудрявцев в роли Николки Турбина
[Дом-музей К. С. Станиславского]
М. М. Яншин в роли Лариосика
[Дом-музей К. С. Станиславского]
Ну и, конечно, книги, они уже тут как тут всюду на полках, без них писателю никак. Один их вид заставляет его стыдиться временной расслабленности и бежать к рабочему столу.
Ну что же, пора вселяться. По традиции первой должна войти кошка.
– Давай, Мука, заходи, не стесняйся. Давай, давай, топай. Вот умница!
Ты спрашиваешь, читатель, какая еще Мука, если Мука осталась у первой жены? Да, поначалу осталась, но, когда полил денежный дождик, Михаил Афанасьевич заглянул как-то с пачечкой на Большую Садовую к Татьяне Николаевне, и та сказала:
– За деньги спасибо. Но я уже неплохо зарабатываю, мне одной вполне хватает. Вот кошку свою забери.
– А что такое?
– Не любит она меня. Жрать, сволочь, жрет, а как только хочу погладить, руку мне кусает. Я ей в углу тазик с землей ставлю, так она, зараза такая, то и дело нарочно мимо гадит.
К Булгакову же Мука с яростью ластилась, обтерлась об его брюки всеми частями своего тела, громко мяукая и просясь на руки. Он обычно брезговал, но тут взял ее, она громко затарахтела, мурлыкая: «Умрру, умрру, умрру!» Так и принес некогда спасенное им животное в Малый Левшинский, где она, свободно гуляя по дворам, вмиг обрюхатилась, с трудом удалось котят пристроить. Одного Катаев взял, других – из соседних домов люди. Следовало теперь ожидать, что и тут она продолжит свою плодотворную деятельность. Любашу, в отличие от Таси, Мука быстро простила за то, что она сожительствует с хозяином. Они стали подругами. Но, как только хозяин садился работать, она тут как тут – клубочком под лампу.
Б. Г. Добронравов в роли Мышлаевского
[Дом-музей К. С. Станиславского]
И, что удивительно, при кошке ему лучше работалось. В ту победную и триумфальную осень, когда газеты и журналы пестрели хвалебными и в гораздо большей мере негодующими рецензиями на «Дни Турбиных», а публика рвала на части МХАТ, Михаил Афанасьевич решился наконец написать и про морфий, и про убийство. Сам удивлялся, но, когда описывал события собственной жизни, невольно искажал их. Его доктор Поляков совсем не так подсел на наркотик, а в итоге не смог избавиться от пагубной зависимости и умер. Писатель почувствовал, что, если он подробно опишет, каким чудом спасся от морфушки, никто не поверит. И в итоге получился рассказ-предостережение: бойтесь, невозможно соскочить с иглы!
Историю про то, как его зачислили петлюровским врачом, он описал гораздо правдивее, хотя и тут старался замаскировать себя в чужих деталях. И все же хотелось оставить какой-то знак, шифр, по которому умный и прозорливый исследователь догадается, что главный герой, осмелившийся убить выродка-убийцу, это он, Булгаков. Долго думал, как это сделать через фамилию главного героя. Допустим, изменить собственную – Булдаков. Или, как Лямин его называет, Булкин: «Доктор Булкин усмехнулся косенькой и странной усмешкой и спросил…» Нет, Булкин – для юмористического рассказа. Может, как-нибудь по-иностранному? Скажем, доктор Ихварес, от немецкого ich war es – это был я. Или то же самое по-французски: доктор Сетемуа. Нет, не годится. Спросил у кошки:
– Ну что, кошка? Писательство – сплошная мука?
– Мук, – подтвердил дымчатый зверек.
– Пока напишешь, умрешь?
– Умрру.
И вдруг решение пришло откуда не ждали – из украинского. Я ж вин. То есть я же он. Пусть будет доктор Яжвин. Или даже нет, подмаскируем еще чуть-чуть – Яшвин. Отличная фамилия. Почти Яшмин. И похоже на Яншин. Решительно вычеркнув Булкина, автор вписал в первую фразу рассказа: «Доктор Яшвин усмехнулся косенькой и странной усмешкой и спросил…» И дальше рассказ пошел как по маслу, до самого финала:
М. И. Прудкин в роли Шервинского
[Дом-музей К. С. Станиславского]
В. А. Вербицкий в роли Тальберга
[Дом-музей К. С. Станиславского]
«После молчания я спросил у Яшвина:
– Он умер? Убили вы его или только ранили?
Яшвин ответил, улыбаясь своей странненькой улыбкой:
– О, будьте покойны. Я убил. Поверьте моему хирургическому опыту».
Тут еще и любимое выражение самого Булгакова «будьте покойны» в устах Яшвина…
Любовь Евгеньевна нарисовала уморительный шарж – писатель, сидя на стуле калачиком, увлеченно пишет при свете лампы, под которой спит счастливая кошка, и подписала: «Мука и Мака – бумагомарака».
В. Л. Ершов в роли гетмана
[Дом-музей К. С. Станиславского]
– Огромный талант! – восхитился Михаил Афанасьевич. – Тебе бы, Желтенькая, в «Крокодиле» печататься. Кукрыникса ты моя.
В декабре 1926 года рассказы «Я убил» и «Морфий» вышли в «Медицинском работнике». К тому времени, увидев фамилию «Булгаков», читатели хватали, не спрашивая, о чем и как написано.
Вдобавок ко мхатовским «Дням Турбиным» в театре Вахтангова вышла сатирическая комедия «Зойкина квартира». Мансурова играла содержательницу притона нэпманшу Зойку, Симонов – проходимца Аметистова, но особенно был хорош Горюнов в роли коварного китайца Херувима. На Тверской горячо полюбившая Булгакова Москва дежурила в очереди к заветному окошку кассы МХАТа, а на Арбате – к окошку Вахтанговского.
Новопрославленный драматург отовсюду получал заказы на пьесы.
Новый 1927-й Михаил Афанасьевич встречал на пике славы. Критики его почти не хвалили, зато чуть ли не ежедневно выходили статьи, обличавшие его и как врага, и как бездарность. Однако это никоим образом не влияло на зрительский успех, и очереди в театры не становились короче. И получал Булгаков с каждого спектакля по 180 рублей, примерно столько, сколько он когда-то имел ежемесячно в «Гудке», когда ходили лимончики. Нынешний рубль соответствовал тогдашнему миллиону.