МХАТ, афиша спектакля «Дни Турбиных»
[Дом-музей К. С. Станиславского]
Все это, конечно же, бесило очень и очень многих. Одновременно с «Днями Турбиных» появилась пьеса Бориса Тренева «Любовь Яровая», смысл которой сводился к тому, что любовь к партии и революции выше любви жены к мужу: в финале главная героиня Любовь Яровая, любящая своего мужа Михаила Ярового, тем не менее выдает его красным, поскольку, служа у белых, он чинил расправы над большевиками.
Треневская пьеса тоже была нарасхват, ее поставили во многих театрах по всей стране, начиная с московского Малого театра, но такого ажиотажа, как вокруг «Дней Турбиных», все равно не наблюдалось. И вот Мейерхольд устроил диспут на тему: «Дни Турбиных» или «Любовь Яровая». Благодаря горячей поддержке со стороны Троцкого Всеволод Эмильевич теперь возглавлял не просто свой театр, а – Государственный театр имени В. Э. Мейерхольда, сокращенно именуемый «ГосТиМ». И располагался он в просторном здании на Садовой-Триумфальной.
Михаил Афанасьевич получил приглашение и собирался его проигнорировать, но передумал и пошел. Нарочито элегантно одетый в новенький с иголочки костюм, белоснежную сорочку и пижонский галстук-пластрон, он явился как исчадие белого ада среди красных ангелочков. Не хватало только монокля, в котором он сфотографировался и нарочно раздаривал такую фотографию, тщетно надеясь привлечь внимание мхатовцев и осуществить свое желание – получить в «Днях Турбиных» роль Тальберга, но ее получил более каменный Всеволод Вербицкий.
– Булгаков! Пришел! Что, правда пришел?! Гляньте-ка на него! А вырядился-то! – шелестело по залу мейерхольдовского театра.
Найдя свободное место в первых рядах, он занял его и принялся слушать. Первым выступал нарком Луначарский. И стал оправдываться за то, что согласился с постановкой булгаковской пьесы:
– Я нисколько не сожалею, что «Дни Турбиных» были разрешены. Они сыграли свою роль. Они стали первой политической пьесой на нашем горизонте, которая ставила серьезные социально-политические проблемы… – И так далее. Дойдя же до «Любови Яровой», Анатолий Васильевич, естественно, указал, что именно эта пьеса прокладывает лыжню для будущего развития советского театра: – «Любовь Яровая» является в некоторой степени как бы ответом на «Турбиных». Эта пьеса идет гораздо дальше в своих симпатиях по отношению к революции, в своей критике противоборствующих ей сил…
Далее диспут пошел именно в этом направлении. Выступающие все более яростно говорили о том, что Тренев нам нужен, а Булгаков не нужен. Наконец, вышел Орлинский и стал попросту топтать автора «Дней Турбиных». Слово «белогвардейщина» звучало в его речи настойчиво и навязчиво. Он негодовал по поводу отсутствия в пьесе народных масс, хотя бы в виде взбунтовавшихся денщиков и прислуги. Остроумно подметил: мол, белый цвет пьесы выступает настолько, что отдельные пятнышки редисочного цвета его не затушевывают. Слово «редиска» к тому времени прочно вошло в обиход для обозначения гражданина, красного снаружи, но белого внутри. «Бей редиску!» – кричали на зоне уголовники, когда в их лапы попадал подобный субъект. Александр Робертович дошел даже до того, что обвинил автора в смене названия, дабы замаскировать «Белую гвардию» под нейтральные «Дни Турбиных», хотя, помнится, он первым требовал сменить заглавие и предлагал «Последние дни белогвардейской сволочи».
Булгаковская Москва. Здание МХАТа в Камергерском переулке
[Фото автора]
Михаил Афанасьевич не собирался выступать, но тут его задело, и сразу после речи Орлинского он попросил слова, вышел на сцену, дрогнул плечом и локтем, подошел к сидящим в президиуме и полминуты внимательно всматривался в лицо Орлинского, затем обратился к залу:
– Я прошу извинения за то, что просил для себя слова, но, собственно, предыдущий оратор явился причиной того, что я пришел сюда, на эстраду. – Он помолчал, дожидаясь, покуда взбудораженный зал затихнет, и продолжил: – Предыдущий оратор сказал, что нэпманы ходят на «Дни Турбиных», чтобы поплакать, а на «Зойкину квартиру», чтобы посмеяться. Я не хочу дискутировать и ненадолго задержу ваше внимание, чтобы в чем-то убедить товарища Орлинского, но этот человек, эта личность побуждает во мне вот уже несколько месяцев, – именно с 5 октября 1926 года, день очень хорошо для меня памятный, потому что это день премьеры «Дней Турбиных», – возбуждает во мне желание сказать два слова. Честное слово, я никогда не видел и не читал его рецензии, в частности о моих пьесах, но у меня наконец явилось желание встретиться и сказать одну важную и простую вещь. А именно, когда критикуешь, когда разбираешь какую-нибудь вещь, можно говорить и писать все что угодно, кроме заведомо неправильных вещей или вещей, которые пишущему совершенно неизвестны.
– Ишь ты! – крякнул с первых рядов ответственный редактор журнала «Молодая гвардия» Ермилов. Но его почему-то не поддержали. Михаил Афанасьевич с радостью увидел в зале Катаева, Попова и Лямина, это придало ему уверенности, и он продолжал:
– Дело заключается в следующем: каждый раз, как только он выступает устно или письменно по поводу моей пьесы, он сообщает что-нибудь, чего нет. Например, он здесь оговорился фразой «автор и театр панически изменили заглавие своей пьесы». Так вот относительно автора это неправда. О театре, конечно, полностью говорить не берусь, был ли он в состоянии паники, не знаю, но твердо и совершенно уверенно могу сказать, что никакого состояния паники автор «Турбиных» не испытывал и не испытывает, и меньше всего от появления на эстраде товарища Орлинского. Мне автор «Турбиных» хорошо известен. Твердо знаю, что автор настаивал на том, чтобы было сохранено первое и основное заглавие пьесы «Белая гвардия».
Здесь он иронично глянул на Орлинского. Тот нахмурился, а Булгаков продолжал:
– Изменено оно было по консультации с тем же автором и по соображениям чисто художественного порядка, причем автор не был согласен с этими соображениями и возражал, но театр оказался сильнее его, представивши ему доводы чисто театральные, именно что название «Белая гвардия» пьесе не соответствует, ибо нет тех элементов, которые подразумевались в романе под этими словами. И автор в конце концов отступился и сказал: называйте как хотите, только играйте. Это – первое. Есть одна очень важная деталь, и почему-то критик Орлинский приводит ее с уверенностью, совершенно изумительной. Эта маленькая деталь касается денщиков в пьесе, рабочих и крестьян. Скажу обо всех трех. О денщиках. Я, автор этой пьесы «Дни Турбиных», бывший в Киеве во время гетманщины и петлюровщины, видевший белогвардейцев в Киеве изнутри за кремовыми занавесками, утверждаю, что денщиков в Киеве в то время, то есть когда происходили события в моей пьесе, нельзя было достать на вес золота.
Спектакль «Дни Турбиных» во МХАТе. III акт, I картина
[Дом-музей К. С. Станиславского]
В зале засмеялись, а несколько человек зааплодировали. Лишь театральный критик Блюм, изрядно написавший о недопустимости существования Булгакова, возмутился:
– Что вы хлопаете! Он вертится, как уж на сковородке!
А Михаил Афанасьевич продолжил:
– Значит, при всем моем желании вывести этих денщиков – я вывести их не мог, хотя бы даже я и хотел их вывести. Но я скажу больше: даже если бы я вывел этого денщика, то я уверяю вас, и знаю это совершенно твердо, что я критика Орлинского все равно не удовлетворил бы.
Засмеялись и захлопали еще сильнее. Блюм хотел снова крикнуть, но стал задыхаться от возмущения, будто у него случился приступ астмы.
– Я представлю очень кратко, – продолжал Булгаков, – две сцены с денщиком: одну, написанную мною, другую – Орлинским. У меня она была бы такой. «Василий, поставь самовар», – это говорит Алексей Турбин. Денщик отвечает: «Слушаю», – и денщик пропал на протяжении всей пьесы. Орлинскому нужен был другой денщик. Так вот я определяю: хороший человек Алексей Турбин отнюдь не стал бы лупить денщика или гнать его в шею – то, что было бы интересно Орлинскому. Спрашивается, зачем нужен в пьесе этот совершенно лишний, как говорил Чехов, щенок? Его нужно было утопить. И денщика я утопил. И за это я имел неприятность. Дальше Орлинский говорит о прислуге и рабочих. О прислуге. Меня довели до белого каления к октябрю месяцу – времени постановки «Дней Турбиных», – и не без участия критика Орлинского. А режиссер мне говорит: «Даешь прислугу». Я говорю: «Помилуйте, куда я ее дену? Ведь из пьесы при моем собственном участии выламывали громадные куски, потому что пьеса не укладывалась в размеры сцены и потому что последние трамваи идут в полночь».
Спектакль «Дни Турбиных» во МХАТе. I акт, I картина
[Дом-музей К. С. Станиславского]
Видя, как он откровенно издевается, снова засмеялись и захлопали, а он подумал, что не зря вышел на сцену, иначе подумали бы, что струсил, редиска эдакий.
– Последнее, – улыбнулся Михаил Афанасьевич. – О рабочих и крестьянах. Я лично видел и знаю иной фон, иные вкусы. Я видел в этот страшный девятнадцатый год в Киеве совершенно особенный, совершенно непередаваемый и, я думаю, мало известный москвичам, особенный фон, который критику Орлинскому совершенно неизвестен. Он, очевидно, именно не уловил вкуса этой эпохи, а вкус заключается в следующем. Если бы сидеть в окружении этой власти Скоропадского, офицеров, бежавшей интеллигенции, то был бы ясен тот большевистский фон, та страшная сила, которая с севера надвигалась на Киев и вышибла оттуда скоропадщину. Вот в том-то и суть, что в романе легче все изобразить, там несчетное количество страниц, а в пьесе это невозможно. Автор «Дней Турбиных» лишен панического настроения, я этого автора знаю очень хорошо, автор изменил фон просто потому, что не ощущал его вкуса, тут нужно было дать только две силы – петлюровцев и силу белогвардейцев, которые рассчитывали на Скоропадского, больше ничего. Поэтому, когда стали писать критики, я собрал массу рецензий, некоторые видят под маской петлюровцев большевиков, я с совершенной откровенностью могу по совести заявить, что мог бы великолепнейшим образом написать и большевиков, и их столкновение и все-таки пьесы бы не получилось. А просто повторяю, что в намеченную автором «Турбиных» задачу входило показать только одно столкновение белогвардейцев с петлюровцами, и больше ничего.