– В том-то и дело, что больше ничего! – злобно выкрикнул Ермилов, но одобрения зала не получил. А Попов даже крикнул Ермилову:
– Молчи, сука!
И на него со всех сторон зашикали, но многие от души заржали.
Михаил Афанасьевич Булгаков. Фото Б.В. Шапошникова
1927
[МБ КП ОФ-3170/8]
– Теперь я бы сказал еще последнее, самое важное, – глубоко вздохнул Булгаков. – Сейчас критик Орлинский проделал вещь совершенно недопустимую: он взял мой роман и стал цитировать, я знаю, чтобы доказать вам, что пьеса плоха с политической точки зрения. Это совершенно очевидно и понятно, но почему он, например, заявил вам здесь, с эстрады, что, мол, Алексей Турбин, который в романе врач, в пьесе представлен в виде полковника? Значит, или товарищ Орлинский не читал романа, а если читал, тогда он заведомо всю аудиторию вводит в заблуждение.
– К черту Орлинского! – вдруг выкрикнул Лямин, и все почему-то глянули на него с уважением. А Булгаков продолжил:
– Я ничего не имею против того, чтобы пьесу ругали как угодно, я к этому привык, но я хотел бы, чтобы сообщали точные сведения. Я утверждаю, что критик Орлинский эпохи 1918 года, которая описана в моей пьесе и в романе, абсолютно не знает.
– А что он знает? – выкрикнул Катаев. – Ни хрена он не знает!
А Михаил Афанасьевич помолчал и напоследок заговорил более пылко, нежели до того:
– Я рад, что наконец вас увидел! Увидел наконец! Почему я должен слушать про себя небылицы? И это говорится тысячам людей, а я должен молчать и не могу защищаться! Это же не суд даже! У меня есть зрители – вот мои судьи, а не вы! Но вы судите! И пишете на всю страну, а спектакль смотрят в одной Москве, в одном театре. И обо мне думают те, кто не видел моей пьесы, так, как вы о ней пишете. А вы о ней пишете неправду! Вы искажаете мои мысли! Вы искажаете смысл того, о чем я написал!.. И вот я увидел наконец, хоть раз увидел, как вы выглядите. Хоть за это спасибо. Низко кланяюсь. Благодарю.
Он стал спускаться со сцены и с удивлением увидел, что добрая половина зала аплодирует ему. Дальнейший диспут оказался сорван, выступали комкано, а на человека в пластроновом галстуке поглядывали с опаской: черт его знает, кто он такой, ежели так сопротивляется.
Вернувшись домой с Валей Катаевым, Пашкой Поповым и Колей Ляминым, Михаил Афанасьевич сказал:
– Ну, Любовь моя Яровая, сегодня есть повод выпить!
И счастливое время продолжилось. Он написал пьесу «Багровый остров», которую приняли в Камерный театр, а потом как бы в продолжение к «Дням Турбиных» затеял пьесу «Рыцари Серафимы» о том, как белогвардейцы бежали в Константинополь и там мыкались. Спектакли шли, денежный дождь не прекращался, и настало то прекрасное лето, когда они смогли снять хорошую квартиру.
Когда-то весь трехэтажный дом принадлежал богатым купцам Решетниковым, их уплотнили, оставив третий этаж, а и цокольный, и второй этажи щедро махнули архитектору Адольфу Стую, переехавшему в Москву из Ленинграда, дабы талантливо восстанавливать обветшавшие московские здания. Двух этажей ему оказалось многовато, и цокольный он стал сдавать. Тогда уже прогремело имя Булгакова как автора «Дней Турбиных», а затем и «Зойкиной квартиры». Адольф Францевич несколько раз побывал на спектаклях во МХАТе и в Вахтанговском, влюбился в талант Михаила Афанасьевича и сдал квартиру за полцены.
Осторожно войдя в новое жилье, Мука заглянула в одну комнату, в другую и явно обрадовалась кабинету – тотчас вскочила на письменный стол и села под лампой, приглашая писателя включить ее и мгновенно приступить к своим главным обязанностям.
– Зовет, – ревниво заметила Любовь Евгеньевна. – Где желаешь ознаменовать начало жизни в новом жилище? За письменным столом или в супружеской постели?
И кошке пришлось подождать.
А в тот же день явилось еще одно новшество. Сестра Михаила Афанасьевича Надежда прислала хорошую молоденькую домработницу, миловидную, голубоглазую, с длинной русой косой.
М. А. Булгаков в группе актеров МХАТа
22 сентября 1926
[МБ КП ОФ-3170/10]
– Маруся, – представилась она и тотчас приступила к обихаживанию квартиры.
– Собственная домработница, – удовлетворенно покивал головой Мака. – Это, знаете ли, статус. Уж будьте покойны!
Глава восемнадцатаяБег1927–1929
На свете многое бежит. Бегут ручьи, бегут реки, облака и волны, бежит человеческая мысль, бегут по утрам советские граждане, спеша на работу, бегут лошади и антилопы, собаки и гепарды, футболисты и бегуны, конькобежцы и лыжники… Бежит жизнь, бежит неостановимое время, вообще не имеющее ни малейшего отдыха. А вместе со временем бегут времена, сменяя одно другое, и ты попадаешь в светлую полосу времен, а потом глядишь, и над тобой снова сгустились свинцовые тучи.
О, как я понимаю тебя, читатель! Ты хочешь надолго задержаться в счастливой полосе жизни нашего милого героя, но, увы, злой дядька писатель уже тащит тебя дальше, туда, где затаились злоба и зависть, клевета и несправедливость. Так что, хочешь или не хочешь, а за мной, читатель, чтобы быть с нашим героем – в печали и радости, в счастье и в горе!
Пробежали первые счастливые месяцы в хорошей квартире на Пироговке. Не верилось, что такое возможно. Простор, свой кабинет, даже домработница, настолько вежливая, что даже кошку Муку величала на «вы»:
– Вы бы, матушка, пошли погулять, а я бы как раз коврики вытряхнула.
И кошка, знавшая в своей жизни роковые мгновения, относилась с пониманием, две-три минуты размышляла над просьбой Маруси и отправлялась на прогулку.
За окном кабинета ходила, бежала и разгуливала Москва, то и дело норовя заглянуть, что там делает этот недобитый Булгаков. За окном весело звенел трамвай, заставляя все вокруг дрожать, но это пока что не бесило писателя, склонившегося над очередной рукописью, а, наоборот, подбадривало, заставляло строку бежать вдогонку за трамваем по скрипучим бумажным рельсам.
Окончилось лето, за окнами посыпались листья, а потом наступила первая зимушка-зима на Большой Пироговской, дом 35-а, квартира 6. Выпал первый снег, из форточек веяло сырым холодом, и оттого еще уютнее жилось в новом пристанище, хотелось морозов, чтобы жарче растопить печь и – зимовать, зимовать…
А в стране, отметившей первое десятилетие своей революции, все резко менялось. В битве вождей грузин победил еврея и полностью захватил власть. Лев вознамерился утвердить себя как главного в событии десятилетней давности, к тому же и произошедшего 7 ноября, аккурат в его день рождения. Он поднял мятеж, желая подмять под себя Иосифа, но был разбит и унижен, а спустя месяц пятнадцатый съезд исключил из партии всю его оппозицию. Страна пошла дальше без Троцкого и взяла курс на индустриализацию и коллективизацию. Отныне она будет не только бороться с недобитыми беляками, но и выкорчевывать из себя троцкистов.
Этот съезд, помимо всего прочего, родил про себя пошлый анекдотец, которым, впрочем, развлекали себя многие вполне пристойные и образованные люди, включая нашего уважаемого Михаила Афанасьевича. Ай-яй-яй, как нехорошо! Мол, в типографии «Правды» окончились латинские литеры V, и пришлось вместо одной такой благородной римлянки поставить нашу русскую кондовую У, в результате чего получился конфуз: «ХУ-й съезд ВКП(б)». Наборщика, конечно же, отправили искать латиницу на Соловках, тираж пустили под нож, недостающую V срочно отлили, и очередной номер главной газеты страны вышел с досадным запозданием.
Было такое или нет, трудно сказать. Скорее всего, вранье, придуманное врагом, затаившимся белогвардейцем или троцкистом, а то и каким-нибудь бывшим гудковцем – та еще публика, знаете ли!
– Мака, признайся, что это ты сочинил.
– Да что ты, Любанга! Окстись!
– Ты, собака! Посмотри мне в глаза!
– Упаси бог! Окаменею. Знаем, знаем мы ваши глазки. В них заглянешь – и навсегда раб.
Шуточный снимок, сделанный М. А. Булгаковым на Цветном бульваре
Москва. 1928
[Дом-музей К. С. Станиславского]
– По шее получишь, Мася-Колбася! Ты сочинил опаснейший анекдот, признавайся! Не то голова с плеч! Маруся! Где топор?
– Руби! Все равно не признаюсь. Руби, коли не жалко всех тех гениальных мыслей, роящихся в этой бедной головушке.
– Тебя не жалко, а мыслей жалко. Ладно уж, помилую. Но чтобы больше у меня ни-ни.
– Будьте покойны.
– Знаю я тебя. В следующий раз не пожалею.
– Ладно. Но учтите, уважаемая, человеку без головы никто гонорара не выдаст. А как вы станете жить без моих гонораров? К тому же они вскорости хлынут могучей рекой. Сейчас у нас пока – всего лишь Ока, а будет долго – целая Волга.
Подобные чаяния имели под собой прочное основание. Он писал пьесу, которая, по всем расчетам, в своем успехе обязана была превзойти «Дни Турбиных», вот уже второй год идущие с нескончаемым фурором. Еще в апреле он заключил договор со МХАТом на написание «Рыцарей Серафимы». В новой пьесе терпящие крах белогвардейцы будут вызывать не только сочувствие, но и отвращение. Смысл в том, что они и не могли победить, участь их закономерна, ибо они морально разложились.
Главное действующее лицо – Серафима Владимировна Корзухина, молодая петербургская дама, утлый кораблик, несомый потоком истории прочь из России, в жуткую эмиграшку, в трущобы Константинополя. Ее он почти полностью списывал с Любови Евгеньевны, пользуясь рассказами жены, которая сама оказалась в такой же ситуации вместе со своим первым мужем Не-Буквой и обладала ценнейшим материалом о жизни наших беженцев в Стамбуле.
– Учти, драматург, половина гонорара – моя. И закон на моей стороне! – шутливо уязвляла Маку ехидная Любанга.
– Минуточку! – возражал автор будущей пьесы. – Частично прототип Никитина.
– Хрен ей! Ты что, будешь с ней делиться? Иди тогда, целуйся со своей Евдоксиюшкой.
Имелась в виду та самая организаторша «Никитинских субботников», которые Михаил Афанасьевич одно время охотно посещал, но с недавних пор прекратил, узнав, что туда ходят стукачи. К тому же Люба его ревновала к ней, хоть и беспочвенно.