– Делиться не намерен, – отвечал автор создаваемого шедевра. – Равно как и с вашим бывшим Недобуквой.
Второе действующее лицо пьесы он списывал с прежнего муженька Любови Евгеньевны, и списывал, надо сказать, наполнив перо ядом. Приват-доцент Петербургского университета Сергей Павлович Голубков призван был показать все слюнтяйство русской либеральной интеллигенции, не способной заступиться даже за свои идеалы, не то что за страну. Голубков рожден, чтобы страдать и гибнуть, в течение всей пьесы он только и делает, что распускает нюни. В Константинополе такие хлюпики, проливая слезы, отпускали своих жен и подруг на панель, чтобы не сдохнуть с голоду, а потом еще и презирали их за проституцию.
– Если прелестный Илья Маркович узнает себя, он вызовет меня на дуэль, но в назначенный срок не явится, эмигрирует, – ехидничал Мака в адрес Василевского, псевдоним Не-Буква.
– «Да вы напрасно его прелестным ругаете», – в ответ цитировала Люба свое любимое «Собачье сердце». – Да и в заграницу Илюше путь закрыт. Его там быстро прикончат за «Что они пишут».
Живя в Ленинграде, Не-Буква опубликовал книгу, в которой, стараясь понравиться советской власти, желчно раскритиковал мемуары Бунина, Керенского, Вырубовой, Шульгина и прочих деятелей эмиграции.
Михаил Афанасьевич Булгаков
1920-е
[Дом-музей К. С. Станиславского]
– Как ты вообще могла жить с таким прохиндеем?
– Поначалу он был еще ничего. Но, конечно, ни в какое сравнение с веселым Макой-задавакой.
– Но-но, попрошу не сравнивать!
Самый убийственный персонаж пьесы – генерал Хлудов, жестокий палач, его мучает призрак вестового Крапилина, повешенного им в Крыму. Хлудова Булгаков писал с генерала Слащева-Крымского, который доблестно оборонял полуостров, бесстрашно водил войска в атаку, имел десяток ранений, в том числе в голову, но беспощадно вешал всех, в ком подозревал измену Белому движению. Он страдал от пьянства и морфинизма. Последнее обстоятельство роднило его с Михаилом Афанасьевичем. Слащев стал колоться, когда не мог вытерпеть боль от ранения в живот, а потом еще и пристрастился к кокаину, с помощью которого смог сойти с морфия. Оказавшись в Константинополе, он нищенствовал, проклиная Врангеля за то, что тот не сумел отстоять последний плацдарм Белой армии на Черном море. Даже издал книгу «Требую суда общества и гласности. Оборона и сдача Крыма». Большевики вышли на него и уговорили вернуться в Россию. На причале его лично встретил Дзержинский, опасаясь, что Якова Александровича встретят другие и устроят самосуд. Слащев стал преподавателем высших офицерских курсов «Выстрел». Обращался к соотечественникам за рубежом с воззваниями вернуться на Родину и признать советскую власть. Булгаков встречался с ним, много беседовал и даже ездил послушать его лекции. Бывший белый генерал с великолепным остроумием издевательски разбирал ошибки белогвардейцев в боях против Красной армии. Генерал Яша, как звали Якова Александровича сослуживцы, с удовольствием и не раз ходил на «Дни Турбиных».
Но, изображая Хлудова, Михаил Афанасьевич нарочно сделал его внешне полной противоположностью Слащева – высоким брюнетом вместо коренастого русоволосого крепыша, даже в фамилии подчеркнул разницу в росте – в русских деревнях хлудом называли длинную палку, жердь, а также парня-верзилу.
С кого срисован лихой запорожец генерал Чарнота, узнавалось сразу – с такого же бесшабашного и удалого генерала Бронислава Черноты-де-Бояры-Боярского, умершего в двадцатые годы в Варшаве. Походную жену Чарноты Люську Булгаков списал с походной жены Слащева Нины Нечволодовой. Лихая дамочка, она бесстрашно ходила с генералом Яшей в бой и всегда находилась с ним рядом, любя беззаветно. Вместе со Слащевым Нина Николаевна вернулась в Россию и жила с ним в подмосковном Солнечногорске, где тот преподавал на курсах «Выстрел». Она тоже много чего понарассказывала внимательному писателю. Поначалу в пьесе он тоже сделал Люську женой Хлудова, но необходимость усилить образ одинокого и несчастного Романа Валериановича вынудила драматурга отдать ее Чарноте. Увы, у жизни свои законы, а у искусства – свои.
Помимо трагедийных персонажей Булгаков затеял в пьесе множество сатирических, в основном отвратительных – буржуя Корзухина, отрекшегося от собственной жены, начальника контр-разведки Тихого и его прислужника Скунского, кудахтающего архиепископа Африкана, да и самого главнокомандующего Белой армией.
– Будьте покойны, – потирал руки Мака, – у этой пьесы не будет столько недоброжелателей, как у «Турбинчиков». Насквозь советская. Клеймит бегущих во весь опор белых.
«Рыцарям Серафимы» сначала пришло другое название – «Изгои», а затем родилось и третье, когда однажды за дружеским столом заговорили о бессмертии, что оно такое и как кто его понимает.
– Представьте, наш Мася-Колбася всерьез полагает, что в своих творениях обретет бессмертие! – с какой-то непонятной и жестокой иронией вдруг съязвила Любовь Евгеньевна.
Он настолько растерялся, что от жгучей обиды на жену не мог придумать, как ответить, чем уколоть ответно. Да еще это противное прозвище Мася-Колбася, появившееся не так давно. Чуть не заплакал даже. Ему стало грустно, и вдруг припомнились стихи Жуковского «Певец во стане русских воинов»:
– Как жаль, что я не погиб на войне, – тихо промолвил он.
– Что-что?! – возмутился Лямин.
– А то… – отозвался погрустневший драматург. И прочитал наизусть то, что помнил:
Бессмертье, тихий, светлый брег;
Наш путь – к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег!
Вы, странники, терпенье!
Блажен, кого постигнул бой!
Пусть долго, с жизнью хилой,
Старик трепещущей ногой
Влачится над могилой;
Сын брани мигом ношу в прах
С могучих плеч свергает
И, бодр, на молнийных крылах
В мир лучший улетает.
В тот же вечер, усевшись в своем кабинете под лампой, в желтый круг которой уже спешила заждавшаяся Мука, Булгаков наново переписал заглавную страницу пьесы:
БЕГ
Пьеса в четырех действиях.
Бессмертье, тихий, светлый брег;
Наш путь – к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег!
Жуковский
Новый 1928 год Михаил и Любовь Булгаковы встречали с радостными надеждами в своем новом жилище, а старый 1927-й провожали с благодарностью. Еще бы! Во МХАТе, несмотря на лай Шариковых и угрозы Швондеров, с невиданным успехом и постоянством шли «Дни Турбиных». Камерный театр готовил к постановке пьесу «Багровый остров». Они с Любой переехали на Пироговку. В «Медицинском работнике» напечатали рассказ «Морфий», а под занавес года из Парижа привезли первый том «Белой гвардии», вышедший в издательстве «Конкорд», хоть и с идиотской правкой, но все же…
Письмо И. В. Сталина В. Н. Билль-Белоцерковскому с отрицательным суждением о пьесе М. А. Булгакова «Бег»
2 февраля 1929
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1039. Л. 1–3]
А деньжищи! Какой небывалый поток! Только подлежащих налоговой декларации Мака получил двадцать тысяч. Это при том, что средний годовой нормальный заработок советского гражданина составлял тысячу. Кроме возможности снимать квартиру подороже, Булгаков смог купить себе целую библиотеку книг, полные собрания Пушкина, Гоголя, Льва Николаевича и Алексея Константиновича Толстых, Лермонтова, Некрасова, Достоевского, Чехова, Лескова, Гончарова, Салтыкова-Щедрина, Тургенева, Мольера, Франса, Стендаля, Гёте, Шиллера и всех, кто был переведен, иностранцев, энциклопедии Брокгауза и Ефрона и Большую советскую Шмидта. Он повидался с Лаппой и выдал ей девятьсот рублей. Он приоделся – смокинг, выходной костюм, повседневный костюм, часы с репетиром, галстуки бабочкой, туфли на пуговицах с прюнелевым верхом, цветной жилет и даже шляпа-котелок. Накупил нарядов Любанге и даже подарил ей шубу:
– Ну-ка, примеряй, дорогая, вот эту. Из шкуры леопарда. Очень красиво, очень! И так тебе идет!
– Девушка, скажите, пожалуйста, из чего на самом деле та шуба?
– Это хорек, но особо ценных пород, выращенных на пушном заводе.
– Не слушай ее, Любашенька, Хорек – это прозвище того леопарда. Любил воровать у других леопардов, вот они его так и прозвали.
Из магазина в Столешниковом переулке Любовь Евгеньевна выходила счастливая. Шуба и впрямь – сама элегантность. Хоть и хорек, а все равно леопард. А кто станет спорить, тому сразу в глаз.
А как приятно вспомнить эпистолярную пощечину Мейерхольду, приславшему Булгакову в уходящем году немыслимо хамское письмо: «Глубокоуважаемый! К сожалению, не знаю Вашего имени-отчества. Прошу Вас дать мне для предстоящего сезона Вашу пьесу. Смышляев говорил мне, что Вы имеете уже новую пьесу и что Вы не стали бы возражать, если бы эта пьеса пошла в театре, мною руководимом».
Иметь постановку в театре Мейерхольда мечтал в то время почти каждый драматург. Тем приятнее было ответить отказом зарвавшемуся театральному кривляке в том же тоне: «Товарищ! Не уверен, мне ли Вы отправили свое письмо с предложением дать Вам мою пьесу. Признаюсь честно, фамилию Мейерхольд мне доводилось слышать, я даже выступал на диспуте в помещении театра некоего Мейерхольда, но я даже не знаю, что это за театр. Судя по тому, как там меня резали, вскрывали и потрошили, скорее всего – анатомический. Уж будьте покойны, пьес для подобного рода спектаклей у меня нет. К тому же, да будет Вам известно, я никому не даю своих пьес. Я их продаю, и очень дорого. Едва ли у Вас найдутся достаточные средства. С тем прощаюсь – Булгаков Михаил Афанасьевич».
Присутствовавшие при чтении Мейерхольдом ответа рассказывали, что он пришел в бешенство и спичками подпалил письмо. Но вскоре прислал Булгакову новое: «Многоуважаемый Михаил Афанасьевич, большое спасибо, что откликнулись на мое письмо. Ах, как досадно, что у Вас нет пьесы!»
Никогда еще не было такого счастливого года.