– Берем оперный, – видя, как оживился муж, согласилась Булгакова.
– Опять этот Витька Петушков со своими ораториями, елки-палки! – прозвучало им вослед.
Угловой шкаф в квартире Булгаковых в Нащокинском переулке
[Музей М. А. Булгакова. Фото автора]
Удобно разместились в «эмке», за последние три года успевшей значительно размножиться на московских улицах.
– Нащокинский? Это который теперь Фурманова? – спросил таксист Петушков согласно установившейся традиции, когда советский пассажир называл одно название улицы, а водитель обязательно добавлял бывшее или нынешнее, и, назови они Фурманова, он непременно сказал бы: «Фурманова, это который бывший Нащокинский?» – По Садовому или через центр?
– По Садовому, – приказал Булгаков.
– Это хорошо, по Садовому мне лучше поется. С чего начнем?
– Что, правда петь будете?
– А я вам лгун, по-вашему?
– Ну, тогда… М-м-м… «Застольную» из «Травиаты».
– Легче легкого, – хмыкнул Петушков, выдержал паузу, затем очень смешно изобразил предваряющее арию «пум-ба-па, пум-ба-па, пум-ба-па» и весьма неплохо запел: – Высоко поднимем мы кубок веселья и жадно прильнем мы устами!..
Сделав круг почета по привокзальной площади, «эмка» побежала по Каланчевке и на ней истратила всю «Застольную песню»:
– Ловите, ловите минуты веселья, пока их жизнь дает. Пока их жизнь дает. Пока-а-а-а их жи-и-и-знь дает, ах! – Удар кулаком по рулю.
– Это точно, – согласился Булгаков. – Пока их жизнь дает.
– Тут Красные ворота стояли, я их еще помню, – сообщил Петушков, сворачивая на Садовое кольцо. – Дальше петь?
– Петь! – весело произнес Михаил Афанасьевич, пристально вглядываясь в Москву и почти не видя ее. Скажи ему, что Красные ворота по сю пору стоят, он бы и не заспорил.
– Мальчика кудрявого желаем?
– Извольте!
– Легче легкого, – кивнул Петушков, вновь смешно изобразил музыкальное вступление: «Булулу-лым, булулу-лым», – и запел: – Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, Адонис, женской лаской прельщенный…
Он пел легко и непринужденно, словно ел сочный и сладкий арбуз. «Эмка» летела по ясному и солнечному Садовому кольцу мимо конструктивистского здания Наркомзема, выделяющегося среди старинных строений, а в туманном зрении больного человека изобразившегося в виде темно-красного контрабаса.
– Не довольно ль вертеться, кружиться? Не пора ли мужчиною стать? – пела «эмка», летя мимо объятий института Склифосовского.
А бедный больной думал о том, что еще так мало прожил, а уже больницы манят его к себе своими объятиями, в теле он чувствовал отраву и списывал это на черную кровь, коей так много в нем накопили обиды и огорчения. Он невольно сравнил себя с Сухаревой башней, которую вот тут разобрали на его глазах пять лет назад, хотя она стояла эдаким бравым молодцем. Но мешала проезду. Ее предлагали отодвинуть, но Сталин игнорировал просьбы архитекторов и лично предписал снести один из главных символов Москвы: захотите, еще лучше построите!
И Булгаков, хоть и жалел исчезнувшую старину, в глубине души понимал, что время – вечный пожиратель жизни – хочет новизны для столицы, хочет простора. Может, и он, как отжившая старина, мешает проезду, и где-то там решили его тоже разобрать и удалить с проезжей части литературы, очистить место для других.
– Я скажу тебе без лести, ты способен воевать. Так спеши на поле чести славы воинской искать! – пела «эмка», приближаясь к тому дому, на крыльцо которого Люся зачарованно вышла среди ночи по его зову, а он повел ее на Патриаршие с загадочным видом, и они оказались у того таинственного старика, а потом произошло их первое любовное свидание… – Славы воинской искать! Славы воинской искать! Пам-парам-пам-пам!
– Браво! – захлопала в ладоши Елена Сергеевна. – Еще чего-нибудь! Каватину Фигаро можете?
Милая, она чем угодно хочет развлечь его, сейчас ухватилась за этого певучего шофера, готова весь день по Москве ездить, лишь бы видеть, как муж улыбается из кокона болезни, внезапно сковавшего его.
– Каватину? Легче легкого! – раззадоривался Петушков. Смешнее прежнего изобразил музыку: – Трын-трын-трын-трын-трын! – и запел: – Ла-ла-ла-лейло! Ла-ла-ла-ла! Место! Раздайся шире, народ! Место! Ла-ла-ла-ла-ла-ла-а-а! Города первый любимец идет, первый!
– Это о тебе, – мурлыкнула мужу в ухо жена. – Ты – города первый любимец, Москвы.
– Да уж…
– Никакое не «да уж». На самом деле все тебя любят.
Они мчались по Садовой-Кудринской:
– Ах, счастлив судьбою я, честное слово, жизнь превосходна дельца такого, вроде меня, вроде меня! – пел диковинный водитель.
– Это тоже про меня? – уже смеялся Михаил Афанасьевич.
– Тоже! – смеялась Елена Сергеевна. – Первоклассный деляга. Прямо на митингах мог бы деньги зарабатывать.
– Что-то знакомое. Откуда это? – спросил пассажир.
– Здрасьте! – воскликнула пассажирка. – Булгакова не читали? Позор! «Собачье сердце».
– Точно, Булгаков! – засмеялся Булгаков. – «Собачье».
– Фигаро! Я здесь! Эй, Фигаро! Я там! Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро здесь, Фигаро там…
Слева мелькнул поворот на Поварскую, нынешнюю Воровского, где проклятый Дом литераторов и Союз писателей, в который его рано или поздно приняли, а когда пять лет назад собирали первый учредительный съезд, ему даже гостевого билетишки не прислали, сволочи, первому любимцу, дельцу такому!
– Фигаро вверх, Фигаро вниз, Фигаро вверх, Фигаро вниз… – заливалась певучая «эмка», неся в своем чреве самых несчастных и самых счастливых мужа и жену. – Сделано все, от меня что зависимо, и все довольны – вот я каков! Вот я каков! Вот я каков! Вот я каков! – И осеннее солнце дарило надежду, что все будет хорошо. – Ах, браво, Фигаро, браво, брависсимо! Много ль на свете подобных дельцов? – Красный светофор надолго задержал при подъезде к Арбату, и Петушков допел: – Первый любимец – вот я каков! Все я умею – вот я каков! Вот я каков! Вот я каков! Вот я каков!
Настенный шкафчик в квартире Булгаковых в Нащокинском переулке
[Музей М. А. Булгакова. Фото автора]
– Браво! – хлопала в ладоши Елена Сергеевна.
– Кстати, я краем уха слышал о Булгакове, – сказал таксист. – Вез я его тут недавно. Неприятный тип. Сразу: «Вы знаете, кто я такой? Я Булгаков, рыло в мыло, знать надо! Писатель!» И все такое. Фанаберия выше, чем у «паккарда». А я-то его любил, все пьесы пересмотрел, книжки читал.
Чета Булгаковых онемела.
– Это кто ж такой был? – воскликнул Михаил Афанасьевич.
– Говорю же, Булгаков, – фыркнул таксист. – Я ему, как вам, петь стал. А он: «Хреново поешь, за счет пассажиров поживиться хочешь, шкура!» Так и сказал: «Шкура!» А еще говорит: «Мне сам Сталин про себя пьесу заказал, а ты, харя, петь тут удумал».
– Что за сволочь!
– Не хотелось произносить это слово, но вы правы, сволочь.
– Да вот Булгаков! – указала на мужа жена.
– В каком смысле?
– В прямом! – рявкнул Михаил Афанасьевич, достал из кармана пиджака паспорт и предъявил его Петушкову. – Видали?
– И правда… – растерялся певучий водитель. – А тот кто же был тогда?
– Вот и я спрашиваю, кто тот? – сердито вернул в карман паспорт писатель. – И зачем? Давно это было?
– Да нет, месяца два назад.
– Все понятно, завистник, – сказала Елена Сергеевна.
«Эмка» наконец тронулась, но теперь в ее салоне задержалось молчание.
– Вы уж извините, что так получилось, – первым прервал тишину водитель. – Чепуха какая-то.
– А как он выглядел?
– Толстый такой, потный, лысый, брылистый, чесноком пахнет.
– Черт с ним! – махнула рукой Елена Сергеевна. – Спойте еще что-нибудь. У вас хорошо получается. Вам учиться надо и певцом быть.
– Мне и так хорошо, пассажиры в основном довольны, не скупятся. А что спеть-то? Евреев хотите? Могу евреев сколько угодно.
– Каких евреев?
– Из «Набукко» Верди.
– Будем евреев слушать? – спросила жена.
– Ну, можно, – уже сумрачно ответил муж.
Петушков изобразил урезанное вступление к хору еврейских пленников и запел:
– Ты прекрасна, о Родина наша! Необъятны твои просторы… – Но, свернув с Садового кольца, неожиданно зафальшивил, да так, что Булгаков сморщился и засмеялся сердитым смехом:
– На Садовом кольце у вас и вправду лучше получалось. А тут – будто камень в мясорубку попал.
– Можно еще раз через все кольцо проехаться, – неуверенно предложил певец.
– А что, давайте! – ухватилась за его предложение Булгакова.
– Нет уж, достаточно, – вздохнул Булгаков, понимая, что той радости и возрождения, которые он испытал в первые минуты езды, когда полетела «Застольная», уже не будет. – Хотя поете вы хорошо. Как арии заучиваете?
– Хожу на оперы, слушаю, тексты записываю, а теперь еще проще, пластинки стал покупать. Память хорошая, девать некуда.
– Это хорошо сказано!
Когда доехали до Нащокинского, Михаил Афанасьевич глянул на счетчик и заплатил ровно в два раза больше, чем там нащелкало.
– Спасибо! – обрадовался Петушков. – Теперь я буду знать, каков на самом деле Булгаков! Всем расскажу.
И он уехал в свою хорошую и радостную жизнь, полную дороги и пения, а они, словно полководцы после второго проигранного сражения, битые и хмурые, снова возвращались в свое логово.
И хорошо, что снова дом был пуст, Сережа на время их поездки в Ленинград временно поселился у отца в Большом Ржевском. Добрейший Евгений Александрович три года назад женился на дочке Алексея Толстого, моложе его на двадцать лет, у них родилась девочка, и там, в огромной квартире Дома военных, было хорошо, весело и уютно. Но Сережа никогда не жалел, что надо возвращаться в Нащокинский, да и старший брат его любил гостить и подолгу беседовать с писателем, которого весьма ценил и нисколько не ненавидел за то, что увел у отца мать.
Но сейчас не до Шиловских, и Елена Сергеевна заблаговременно позвонила бывшему мужу, все рассказала.