– А я, между прочим, один секрет знаю, – призналась Роза.
– Какой же-с, позвольте вас спросить-с? – Он вставил себе в глаз монокль и вперился в нее взглядом глупого чиновника. От смеха она чуть не поперхнулась.
– Сталин после постановления Политбюро о нецелесообразности ваших пьес целое письмо написал Билль-Белоцерковскому.
– Что вы говорите! – продолжал он дурачиться с моноклем. – А вы знаете, что справа от меня сидит моя жена Белозерская, она же Белосельская, она же Белоцерковская, она же Белогвардейская? Слыхали, как ее Ильф и Петров в фельетоне обозначили? Беломоро-Балтийская! Говорят: «Булгаков настолько наглая белогвардейская сволочь, что даже женился не на Краснозерской, а именно на Белозерской, вражина».
– Так вот, – продолжала Роза, – Сталин выступил в защиту вас и ваших пьес, написал о вашем высоком таланте.
Ему опять дернуло голову и затем плечо.
– А как он мог иначе написать, Роза! Ведь это единственный правильный человек во всей большевизии.
– Почему Роза?
– Ну, вас же Розой зовут?
– Розой? – И она от души рассмеялась.
– Мне так послышалось, когда вы представлялись.
– Очень смешно! Вот уж никогда бы не думала быть Розой. А зовут меня в точности как главную героиню в вашей «Белой гвардии».
– Не может быть! – воскликнул он. – Елена Прекрасная?
– Именно так.
– А откуда же вам известно про письмо Сталина Крысоцерковскому? – И он весьма потешно изобразил носом, как нюхает крыса.
– Да потому что я жена комполка Шиловского…
– Шиловского, Шиловского… – задумался он, припоминая знакомую фамилию. – Военачальника? Комполка – это ведь по-старому полковник. Стало быть, вы полковничиха?
– Именно. А до него доходят некоторые сведения.
– А отчего же вы теперь не с ним?
– Евгений Александрович в командировке… Ой, вы не могли бы мне завязочки?.. – И бывшая Роза, отныне Елена Прекрасная протянула ему правую руку, где на рукаве развязались завязки. Он покорно выполнил просьбу. И тотчас почувствовал неладное, будто она этими завязочками привязала его к себе. Да еще обволакивал его тонкий запах ее духов, незнакомый, трепетный, заманивающий.
– Вы, часом, не ведьма ли? – спросил он, не церемонясь.
– Peut être, peut être, – лукаво ответила она по-французски.
– Это прекрасно! Если женщина не ведьма, она мне не интересна. Так что же Быдлоцерковский? Опять накатал про меня, что я неискоренимый враг и антисоветчик?
– О да! И на вас, и на весь МХАТ.
– Молодец какой! А что же Сталин?
– Отбрил его. Мол, сначала напиши пьесу лучше, чем у Булгакова.
– Тоже молодец, в полный тупик поставил Белочервяковского. Однако пьесы Булгакова тем не менее сняли. А эту крысу продолжают ставить, то «Шторм», то «Штиль», «Луна слева» – «Луна справа». Слушайте, а давайте сбежим к небесам?
– Как это?
– Ну, вы же знаете, что в этом доме на крыше творится?
– Понятия не имею. Я вообще здесь в первый раз. Мне, если честно, хозяева не нравятся. Раньше Евгений Александрович к ним один хаживал. А тут они позвонили и уговорили меня на блины прийти. Я и не знала, что нынче масляная.
– Какая вам масляная? До нее еще две недели.
– А блины почему тогда?
– Да пес их знает. Айда! – И он схватил ее за правое запястье, где завязанные им завязочки, и повлек за собой вон из душной квартиры.
– Мака? – успела позвать его Любаша.
– Мы ненадолго, – отозвался он, дернув головой и плечом. – На коньках покатаемся и назад.
Лифт бастовал, и пришлось с пятого на девятый этаж топать пешком. Точнее, бежать, потому что Мака чувствовал в себе некую стремительность, будто и впрямь способен был взмыть в небо. Он заметил, что на девятом этаже она запыхалась, а на вид ей не больше, чем ему, тридцатисемилетнему.
– Что-то у меня сердчишко перемкнуло, – виновато призналась она.
– Струхнули? Куда, мол, вас тащит этот бешеный! Вот, смотрите! – И он распахнул пред нею мир удивительной крыши этого гигантского дома, слывшего вторым московским тучерезом – так тогда называли небоскребы. Первый возвышался в Милютинском переулке и служил в качестве Центральной телефонной станции.
– Ух ты! – воскликнула жена Шиловского. На крыше располагались висячий сад, ныне безмолвно соблюдающий зиму, и одноглазо освещенный фонарем каток, по которому, взявшись за руки, скользила уже немолодая парочка.
– Ванька, привет! – позвал Булгаков.
– Миша? Какими судьбами? – отозвался конькующий.
– Да вот, захотелось спросить совместного человека, не изменилось ли еще лицо мира?
– Делать те нечего! – проворчал Ванька.
– Это Филипченко, – пояснил Булгаков. – В своей поэтической кузнице выковывает нового человека. Совместного.
– И целесообразного, – хихикнула жена Шиловского. – Я только на коньках не умею.
– Я тоже больше лыжи люблю. Но мы сюда пришли не на каток посмотреть, а на звезды. Видите, Елена Прекрасная, как они изменились?
– Конечно, вижу.
– У них вообще там разброд и шатание. Большая Медведица сожрала Малую, а Скорпион хотел взвеситься, да сломал Весы.
– Вы знаете, Михаил Афанасьевич, я только ради вас пришла к этим, когда они позвонили. Не собиралась, а они мне: «Булгаков, кстати, будет. Который драматург».
– Я тоже не собирался, а они мне: «Жена начальника штаба Московского военного округа, кстати, будет, и без мужа, одна и беззащитна». Чувствуете, как в воздухе пахнет приближающейся весной?
Она три раза глубоко вдохнула и выдохнула:
– Чувствую.
Ему захотелось ее поцеловать. Особенно потому, что недавно Любаша имела неосторожность ляпнуть ему, что он не Достоевский. А что? Закрутить, что ли, с этой полковничихой?
– Я хочу вам еще одну вещь рассказать, – произнесла она. – Сталин только про ваш «Багровый остров» сказал: «макулатура», а в целом действительно высоко вас ценит. Но на него давят со всех сторон. РАПП, Агитпроп.
– У Агитпропа большая жо… – запел он на мотив «Была бы шляпа…», но, затормозив на «жо», превратил ее в «…сткость».
– Две недели назад к Сталину приехала делегация украинских писателей. Они требовали вас вообще запретить и выдать им на растерзание. Очень гневаются за то, что вы в «Белой гвардии» подтруниваете над украинским языком. Даже утверждают, будто вы были петлюровец. Мы, говорят, внедрились в Москву, чтобы забрать к себе на расправу Булгакова, а иначе чуть ли не вся Украина из состава СССР выйдет.
Михаил Афанасьевич Булгаков. Портрет работы художника Николая Эрнестовича Радлова
1928
[Частная коллекция]
– Да нет такой страны Украина и быть не может, аминь! – с вызовом заявил Булгаков. – Есть малороссийские губернии великой Российской империи, вот и все. А язык придумали польские жулики во Львове. Ну как это, скажите мне, мы говорим «спасибо», что значит «спаси, Бог!», а они говорят «спасыби», это что значит? «Спаси бис». Бес по-ихнему. Скажете, я не прав?
– Вам нужно быть осмотрительнее, Михаил Афанасьевич…
– По-русски «писатель» – звучит. А по-ихнему «письменник», будто «изменник». «Хай живе» и «нехай живе» – одно и то же. Где логика?
– Сталину пришлось временно сдать вас, чтобы не раздувать ссору с украинцами…
– Да пошли они все в… Евжопу! Все эти украинцы, Сталины и прочие Троцкие! – Он не на шутку рассердился. – Кстати, видели там за столом в круглых очках жабку?
– Дочь Троцкого Зинаида, – ответила полковничиха.
– Ишь ты, знаете!
– Смешной вы, Михаил Афанасьевич. Думаете, я и про каток этот ничего не знала? Да про него вся Москва знает.
– А вы штучка! – Он взял ее за руку, глядя в глаза, дивно сверкающие в свете фонаря.
– А я думаю, куда это Мася-Колбася коньки наточил? – возникла на удивительной крыше жена драматурга. – Сроду на коньках не катался, а тут гляньте на него…
– Извините, Любовь Евгеньевна, – смело глядя на Любашу, произнесла Шиловская. – Мне просто стало душно, и Михаил Афанасьевич вызвался меня проводить на свежий воздух.
– И правильно сделал! А вы на коньках любите?
– Нет, я тоже предпочитаю лыжи.
– Вот и славненько. Айда с нами завтра на лыжах?
– Айда!
– В девять утра на Москве-реке под Императорским мостом. Мы оттуда двигаемся на Воробьевы горы, потом в Нескучный сад. Устроит вас?
– Устроит.
Они втроем вернулись в душную квартиру, и Мака чувствовал себя в ударе, острил, пел, танцевал, играл на рояле, смешно изображал дирижера. Все его раззадоривали, он за словом в карман не лез, и бомбы смеха то и дело взрывали душную атмосферу. Особенно когда он стал карикатурно показывать, как кривляется Эраст Гарин в роли Хлестакова в мейерхольдовской трюкаческой постановке «Ревизора».
Его подмывали смешанные чувства – и радость, что Сталин все-таки его ценит; и чувство приближающейся весенней новизны; и легкое увлечение Еленой Прекрасной; да и пьянел он все больше, опрокидывая рюмку за рюмкой коньячишко, плюс шампанское в синем стекле с бледными виноградными гроздьями по бокам фужеров. Сквозь марево кто-то спросил его, что он сейчас пишет, и он чистосердечно признался:
– «Копыто инженера».
– «Копыто инженера»?!!
– Да так, безделица. Всего лишь роман о дьяволе.
– О дьяволе?!!
– А что тут такого? Ну подумаешь, ну дьявол, ну с кем не бывает! Дьявол – тоже человек. Пролетарский поэт Иванушка смело бросается на него, намереваясь сдать в ГПУ, такие у нас, знаете ли, пролетарские поэты!..
И как тогда он не помнил, куда исчезла жена Шиловского и как они с Любашей домой вернулись, так и теперь, спустя десять с лишним лет, погружаясь в тепло воспоминаний, он исчез среди виноградных гроздей сна, спасшего его от беды и головной боли.
Глава двадцать перваяКлючи1929
На другой день после блинов и всякого прочего он с трудом проснулся и долго думал, куда же ему надо нынче идти. Пошел, испил водички и снова лег. Глядя, как крепко спит Люба, тоже стал засыпать, но вдруг в сознании вырос мост императора Николая Второго – изящный и упругий, словно гимнастка, делающая мостик. С какой бы стати?.. Пружина выбросила его из кровати – он вспомнил вчерашнее знакомство, увидел на часах без двадцати девять и подумал: как нехорошо получится! Но сейчас кататься на лыжах казалось полным бредом, пивка бы под рыбку и потихоньку отходить от вчерашнего, всплывать медленно-медленно…