– Квартира большая? – спросила она.
– Огроменная, – усмехнулся он. – Целых три комнаты. У меня кабинет побольше будет, чем у Льва Толстого и Горького, вместе взятых. А у вас на Садовой? Вы только представьте, что я три года жил прямо напротив вас через Садовое кольцо! С «Записок на манжетах» до начала публикации «Белой гвардии».
– У вас, должно быть, время исчисляется не по годам, а по вехам в творчестве, – засмеялась она весьма очаровательно.
– Есть маленько, – приосанился писатель.
– Мы вообще-то скоро переезжаем в Дом военных, – призналась Елена Сергеевна.
– Это где?
– В Большом Ржевском. Бывший доходный дом для богачей. Сейчас – Пятый дом Реввоенсовета. Всего двадцать две квартиры. Нам хотели дать на третьем этаже, но мне безумно понравилась номер первая на первом. А ее предназначали Уборевичам. Так я знаете какая хваткая бабенка? Ущебетала милейшего Иеронима Петровича… Кстати, знаете, что он на самом деле Еронимас Уборевичюс?.. И Ниночку, жену его, задарила так, что она тоже согласилась. У них дочке шесть лет. Эти чудаки назвали бедную мужским именем: Владимира Иеронимовна, нечто несусветное, не так ли?
– Да уж… А ваших сорванцов, стало быть, Евгений Евгеньевич и Сергей Евгеньевич, – сказал Булгаков, радуясь, как они баррикадируются друг от друга своими семьями.
– Запомнили.
– А Евгений Александрович Шиловский – фигура заметная. Если не ошибаюсь, Лешка Толстой с него своего Рощина писал в «Хождении по мукам»?
– Это верно, но только вы ударение неправильно ставите, надо на первый слог, – поправила она. – Он из старинного тамбовского дворянского рода, ничего общего с поляками не имеет, не любит их и всегда обижается, если его фамилию на польский манер ударяют.
– Приношу свои извинения благороднейшему Евгению Александровичу, – отвесил полупоклон Булгаков. – В этом отношении мы с ним одних взглядов. И автор «Села Степанчикова», кстати, тоже. Страшно сердился, когда его фамилию с ударением на «е» произносили: «Я не поляк, имение наше Достоево произносится так же, как достоинство, прошу не путать».
– Вот-вот, а сейчас об этом забыли, все говорят не Достóевский, а Достоéвский. Обидно за человека.
– А тут один мой знакомый ученый стал доказывать, что Волгу после Казани надо переименовать в Каму, потому что, видите ли, водосброс у Камы в месте их слияния с Волгой гораздо больше, а стало быть, по всем законам это Волга впадает в Каму, а не Кама – в Волгу. Представляете, какой ералаш в мозгах будет, если Самара, Саратов, Астрахань окажутся на Каме.
– Да Сталин не согласится, чтобы Сталинград был не на Волге.
– Полагаю, Евгений Александрович постоянно со Сталиным встречается, – с нескрываемой завистью произнес Булгаков, допивая пивко.
– Нередко, – с гордостью ответила жена прославленного командарма.
– Завидую. Хотел бы тоже эдак… Как Хлестаков с Пушкиным. «Ну что, брат Булгаков? – Да так, брат… Так как-то все…» Любите своих Женечек и Сереженьку?
– Души в них не чаю.
– Все у вас хорошо, а будет еще лучше. Так?
– Смею полагать.
– У меня тоже с Любашей полнейшая идиллия. Она превосходная. Спортивная, всегда в форме. Занимается верховой ездой, в теннис меня обыгрывает только так. С ней весело. А вам весело с мужем?
– Не сказать, чтобы очень. Такого чувства юмора, как у вас, Жене-большому никогда не приобрести. Но он настолько прекрасный человек во всех отношениях, что мне с ним… комфортно.
– Только комфортно?
– А разве этого мало для женщины? И я люблю его за то, что он такой. Знаете ли, должна вам открыть, что я была замужем… Если все по порядку, то родилась в Риге, отец – крещеный еврей Сергей Маркович Нюренберг, и я в девичестве – Елена Нюренберг.
– Забавно! – усмехнулся Михаил Афанасьевич. – А познакомились мы с вами в доме Нирнзее.
– Мама моя Александра Александровна, в девичестве Горская. Русская. Дочь православного священника.
– И у меня православный священник – отец матери.
Владимир Иванович Немирович-Данченко
[Музей-квартира Вл. И. Немировича-Данченко]
– И отец тоже?
– Нет, отец – писатель и преподаватель, писал о православной вере, но не священник.
– Понятно. Так вот, вскоре после смерти отца я вышла замуж за сына известнейшего Мамонта Дальского.
– Да что вы! За сына?
– А что тут странного? Да, за Юрия Мамонтовича, которого за неуклюжесть иной раз обзывала Слоновичем. Он меня обожал до самозабвения, но, когда появился Евгений Александрович… Юра служил адъютантом командарма Соллогуба, а в той же шестнадцатой армии начальником штаба являлся Шиловский. Влюбился в меня с первого взгляда и отбил у мужа, отправил того в другую дислокацию, а сам женился на мне. Действовал смело и решительно, с натиском.
– Ну еще бы, адъютант против начальника штаба что кошка против тигра. Думаете, это хорошо?
– Если бы я сильно любила первого мужа, думала бы, что Женя поступил безнравственно. Но Шиловский так закружил меня в вихре ухаживаний, что я потеряла голову. Пойдемте отсюда?
Она первой направилась к лыжам, а он, пока никто не видит, зачем-то взял да и допил полкружки, которые она не допила. Будто часть ее осталась, и он взял эту часть в себя.
Дальше почему-то беседа не продолжилась. Каждый думал о своем. Зачем мне она? Зачем мне он? Ему с Любангой тоже комфортно, она веселая, жизнерадостная, остроумная, во всем любит метафору. О, найдено новое понятие. Ему с ней не комфортно, а – метафорно. И статус-кво не должен быть разрушен.
Расставаясь у того же Императорского моста, он просто так сказал:
– Хотите завтра сходить во МХАТ?
– А что там будет?
– Генеральная «Блокады» по Всеволоду Иванову, я там ассистент режиссера.
– Я не против, даже интересно. Во сколько?
На самом деле ставку ассистента режиссера ему только обещали, но, учитывая нынешнюю травлю, надежда на ее получение сильно потускнела.
Вернувшись домой, Михаил Афанасьевич первым делом ворвался в спальню, запер дверь на крючок и набросился на Любашу, которая только что проснулась и сладко потягивалась в кровати всем своим прекрасным и спортивным телом. Но ей было не до него:
– Тиш-тиш-тиш, – отозвалась она формулой, которую они употребляли в самых разных случаях, включая этот.
– Понял, нецелесообразно, – вздохнул он тяжко. – Самоустраняюсь.
На завтраке, вновь попивая пивко, он рассказывал про то, как катался с женой Шиловского:
– Она мне все военные планы выдала, представьте! Турция, вступив в пакт Литвинова, вскоре станет Турецкой Советской Социалистической Республикой и вместе с Красной армией под командованием Шиловского двинется завоевывать Мясопотамию и Персию. Мясопотамию – чтобы у нас мяса было побольше, а Персию – чтобы персиков. Заодно и за Грибоедова отомстить. Но дамочка, скажу вам, прескучнейшая, только и знает, что про своего Женечку щебетать да про Уборевича. Он, кстати, оказывается, Уберявичюс, литвин.
– Я это всю жизнь знал, – хмыкнул Валерик, выдававший себя за двоюродного брата Любаши, хотя на самом деле приходился ей никем, ибо являлся племянником теткиного мужа.
– А то, что он лишь наполовину литвин, а на другую половину бедуин? Тоже знали?
– Естессственно. Иначе откуда у него страсть к кочевой жизни?
– А то, что у него два сердца обнаружено, знали?
– Знал, но второе не вполне сердце, а всего лишь отросток.
– Спасибо, Макочка, что ты вместо меня сходил, – спешила Любовь Евгеньевна остановить клоунаду. – Мне надо было выспаться.
– А фамилия Шиловский на самом деле Шило-Мыловский, – не мог угомониться Мака.
На другой день в театре он первым делом подластился к художественному руководителю спектакля Немировичу-Данченко, коего за страсть к слабому полу называл Мило-Дамченко:
– Владимир Иванович, голубчик, вы же знаете, как я вас ценю! Малюсенькая просьбочка. Где-нибудь в середине обратитесь ко мне: «А что скажет уважаемый Михаил Афанасьевич?»
Старый селадон мгновенно понял, что к чему:
– Шельмец! Познакомишь с красоткой?
– Боюсь, отобьете.
– А ты не боись, а борись! Ладно, выполню просьбочку.
Генерально репетировали «Блокаду» Всеволода Иванова, важно сидевшего рядом с Мило-Дамченко. На Булгакова он взирал с глубочайшим презрением, ибо являл собой истинно революционного драматурга, автора нашумевшего «Бронепоезда 14–69» с чудовищными фамилиями действующих персонажей – Обаб, Незеласов, Знобов, Окорок, а цифры в названии никто не мог запомнить, и говорили: «Бронепоезд столько-то сколько-то».
Булгаков с Шиловской, разместившись в том же ряду, что Немирович-Данченко и автор пьесы, краем глаза следили за действиями худрука постановки. Наконец Владимир Иванович внимательно вгляделся в Булгакова и его спутницу:
– Хм-хм… А что на это скажет уважаемый Михаил Афанасьевич? Что-то он все молчит нынче.
– Я считаю, что вот этот подвыверт у Баталова не нужен, роль Рубцова в нем не нуждается. Спасибо, в остальном неплохо.
– Благодарю, Михаил Афанасьевич, – прокряхтел старый селадон, лишний раз бросив свой орлиный взор на жену комполка. – Баталов, вы слышали? Уберите подвыверт.
– Не вполне понимаю, что за подвыверт, – пробормотал милейший Коляня Баталов, к тому времени уже сыгравший своего Фигаро, а в кино прославившийся ролью Павла Власова в «Матери» у Пудовкина.
Владимир Владимирович Маяковский
1929
[Государственный литературный музей]
– А вы понимайте, когда вам сам Булгаков подсказывает, понимайте! – рассердился Немирович-Данченко, и генеральная продолжалась.
– А что за подвыверт? – шепотом поинтересовалась Елена Сергеевна.
– Да черт его знает, – честно признался мнимый ассистент режиссера. – Но актерам необходимо иной раз услышать нечто абсурдное и непонятное, это их стимулирует на лучшую игру.
Она рассмеялась, закрыв лицо ладонью.
После генеральной Владимир Иванович подошел к парочке и, целуя руку Елене Сергеевне, сказал: