– Очень! Очень! Сестрица… – Потом вытряхнул луковицу часов, поглядел и вздохнул: – Жаль, что меня Екатерина Николаевна ждет.
Зато вместе с остальными отправились кутить, набились в театральном буфете тесно. Секретарша Немировича-Данченко, Ольга Сергеевна Бокшанская, отдаленно похожая на Шиловскую, сказала ей панибратски:
– Привет, Люсенька!
И вдруг оказалось, что они сестры, Ольга – старшая, а Елена – младшая. А он-то и знать не знал, вот дела! Знакомы с Бокшанской они были уже лет пять, с тех пор как она печатала пригласительные билеты на «Дни Турбиных», и потом постоянно виделись мельком, а с Любашей и вовсе считалась приятельницей. Как многие, называла его Макой. Только бы она не разоблачила сейчас его, что он не имеет в данное время никакого веса в театре. К счастью, обошлось.
Все галдели, так что Маке не представилось возможности сверкнуть остроумием.
– А вы, Миша, правильно подметили выверт у Баталова, – снисходительно похвалил автор «Блокады».
– Не выверт, а подвыверт, – поправил его Булгаков.
– А ведь точно, – сказал Баталов. – Я не сразу понял, а когда догадался, вижу, вы, Михал Фанасич, как всегда, в самую точку выцеливаете. И роль сразу пошла как по маслу.
Но засиделись недолго, Елена Сергеевна спохватилась, что куда-то спешит, он проводил ее только до памятника Пушкину, и тут они расстались.
Пожалуй бы, и хватит, но он вдруг еще придумал:
– Я завтра с Маяковским на биллиарде играю. Не хотите посмотреть?
– С Маяковским?! Хочу!
– Клуб работников искусств знаете где?
– Напомните.
– Вон туда вниз по Тверской, справа будут Настасьинский, Дегтярный и третий – Старопименовский. Дом семь. Жалкая такая двухэтажечка. Хотя давайте встретимся здесь же, у Пампуша.
– Пампуша?
– Пампуш на Твербуле, так москвичи, циники, называют памятник Пушкину на Тверском бульваре. Время уточню и перезвоню.
Он хотел было вернуться к пьющей мхатовщине, но удержался и отправился домой. Дома ни души, только кошки, Аннушка ушла в бакалею, о чем свидетельствовала записка. Набрал 2-73-88:
– Гражданин Маяковский? Оперуполномоченный Булгаков. Готов спорить, что та, в кого вы сейчас влюблены, гораздо хуже той, в которую влюблен я.
– Да идите вы к черту! – рявкнул главный большевистский поэт.
– Ах, дуэль? Я согласен, – продолжал скрытый идейный враг. – На киях. Завтра в Старопименовском. Во сколько вам угодно?
– Слушайте, Булгаков, вам не надоело паясничать?
– Я серьезен, как никогда.
– Завтра? Ладно, черт с вами. В четыре.
Сразу перезвонил по 2-97-47. Подошла она, голос ее он уже ни с чьим бы не спутал.
– Штыковая атака назначена на шестнадцать ноль-ноль.
И повесил трубку. Весь вечер оставался в задумчивости. Зачем он снова назначил ей встречу? Почему ему снова хочется видеть ее? С какой стати вызвал на дуэль этого костолома поэзии?
– Макуся, ты как? Не приболел? – встревожилась Люба.
– Нет, – тихо ответил он. – Но внутри чувствую некое опустошение. Так часто бывает перед началом нового крупного произведения.
– Да, я много читал о писателях, – заявил Валерик. – Вы знаете, у них бывают совершенно непонятные явления. И затишье перед бурей – одно из них.
– Слыхал, Мака? Может, ты у нас писатель?
– Слыхал… Может быть…
На другой день, встретившись у Пампуша, они медленно побрели на Старопименовский.
– Ну что там Женя-большой?
– Все еще в командировке.
– Скучаете?
– А как вы думаете?
– Тоже скучаю по жене. Вот встречаюсь с вами, а скучаю по ней.
– Так идите домой.
– Не могу. Назначил дуэль с Маяковским не на жизнь, а на смерть. Можно попросить об одолжении? Я войду первым, а вы минут через пять. И так, будто мы с вами незнакомы.
– Вот еще! Зачем это? Мне не от кого прятаться. Вы не хотите, чтобы Любочке… Так я могу вообще не ходить.
– Нет, не поэтому. Если Маяковский сразу узнает, что мы вместе, он позавидует мне и станет играть вполсилы. А я не хочу выигрывать нечестно.
– Точно?
– Клянусь выменем всех священных коров Индии!
– Миша, вы такой смешной! Я вас обожаю!
– Мужа любите, а меня обожаете? Забавно.
Когда он вошел в клуб работников искусств, Маяковский уже клал шары, разыгрывая свою коронную американку с эстрадным артистом Леней Утесовым. Оба не так давно вернулись из города, о котором у Булгакова только слюнки текли, да небесный хозяин не спешил бросить ему эту косточку.
– Шо вы мене все ложите, не даете старому человеку играть, – с нарочитым одесским говорком курлыкал Утесов. – Мене даже в Париже дяденьки францюзы так не драконили. Эдиточка, вынь, пожалуйста, из вон той люзы шарики и положи товарищу Маяковскому на полочку, щоб не мешали. – Это он говорил своей тринадцатилетней дочери, которая тоже была с ним в Париже, а Булгаков – ни разу.
Маяковский дымил из угла рта папиросой, попадая себе дымом в бычий глаз, и Булгаков тоже закурил. Пожали друг другу руки с почтительной неприязнью. Поэт дожал эстрадника и взялся за драматурга-прозаика. Булгаков разбил пирамиду, закатил шар, в этот момент вошла она, и вторым ударом он малодушно промазал.
– Ну, теперь держись, Киев! – заблеял Утесов.
Таинственная гостья отдала соболью короткую шубку прислужнику, села за столик в углу и спросила лимонаду. Маяковский пошел гонять шары по лузам. В американку он был виртуоз.
– Предлагаю вариант, – сказал Булгаков. – Тот, кто проигрывает, угощает вон ту черноволосую даму шампань-коблером.
– Да хоть чем! – грубо отозвался высокий, наголо стриженный монстр в великолепном твидовом костюме, пиджак которого он небрежно сбросил на стул. И сам он был загляденье, подобен смертоносному смерчу, неумолимо надвигающемуся на ветхое селение. Хоть бы сейчас сюда заявилась его брикекетка, при ней его бычьи глаза превращались в телячьи, а сам он из громовержца становился жертвой заклания.
Дав Булгакову еще пару раз поиграть, монстр закончил партию в восемь-три. Посмотрев на Елену Сергеевну, Михаил Афанасьевич увидел, как та вполне артистично изображает из себя постороннюю, ко всем равнодушную. Проиграв, он заказал шампань-коблер, тоже избавился от пиджака и объявил:
– Ну, хорош баловаться. Предлагаю сразу русскую.
Если в американку он только при великом кураже лишь изредка выигрывал у Маяковского, то в русскую пирамиду побеждал в четырех случаях из пяти.
– Ладно, черт с вами, давайте, – великодушно согласился поэт, в душе нежный и ранимый, как ребенок, любящий людей, но снаружи напускающий на себя революционного монстризма. – Только кто проигрывает, заказывает шампань-коблер самому себе.
Ей принесли коктейль. Она возмутилась:
– В чем дело! Я не та, за кого меня принимаете!
– Простите, королева, – тотчас подбежал к ней Булгаков. – Таков порядок. Когда в этих чертогах появляется королева бала, проигравший копьеносец преподносит ей бокал коктейля из шампанского и крови сердца гремучей змеи.
– Так уж и змеи, – фыркнула она и засмеялась. – Но, надеюсь, это первое и последнее подношение?
– О да, – приложил он руку к сердцу. – Следующий проигравший делает себе в вашу честь харакири.
– Балаган, – усмехнулся Маяковский, на всякий случай назначил шар, разбил легонько пирамиду и никуда не попал. Началась затяжная и тяжелая борьба с назначением шаров, объявлением вида удара по ним, записью очков, со штрафными и премиальными.
– Десятка от двух бортов в середину, – говорил Булгаков и невероятным образом выполнял собственный заказ.
– Вот буржуй недобитый, – ворчал Маяковский. Он забил два шара против пяти булгаковских и стал раздувать ноздри.
– От же ж Киев шпарит-жарит! – блекокотал Утесов, одиноко катающий шары на соседнем столе.
Прицеливаясь в очередной раз, Маяковский вдруг отложил кий:
– Послушайте, гражданочка, или как вас там, королева! Когда вы так смотрите на мои шары, они чертовски не влетают в лузы.
– А вы милиционера вызовите, – язвительно отозвалась ведьма.
– Нет, я без шуток говорю: когда она смотрит, я не забиваю, – кипятился вулкан.
– Глазейте, королева, и без стесненья, – веселился легкий бриз. – В законах Ресефесера нет уголовной ответственности за смотрение.
В этот миг бильярдную облагородили своим посещением Алексей Толстой и Валентин Катаев. На первом – лавры второй части «Хождения по мукам», на втором – сияние успеха пьесы «Квадратура круга», поставленной во МХАТе, худрук Немирович-Данченко, режиссер Горчаков. Процветающие советские литераторы. И не беда, что один революцию не принял, бежал в эмиграшку, хлебнул там никомуненужности и, сменив вехи, вернулся, покаялся, поклялся, прощен, обласкан, отхватил себе квартирищу ого-го в Спиридоньевском, прямо рядом с особняком Рябушинского, где обосновался на всю жизнь богатый Горький, всю жизнь прибедняющийся. А другой и вовсе в Гражданскую воевал за белых, да теперь ловко это скрывал.
– Какие люди! – ревел толстый красный граф Толстой. – Михал Фанасич, Владир Владирыч! Вот счастье-то жить с кем в одно время!
– Я прямо-таки в обмороки сейчас попадаю влево-вправо! – ликовал Утесов, тоже, кстати, советской властью не обиженный, квартирка что надо, стены из шоколада.
– Кстати, на харакири играем, – заметил Булгаков, отправляя в лузу шестой шар.
– Утесов, расставь нам шары, – приказал красный граф, как Паратов Робинзону.
– Слушаю, ваше графское сиятельство, – подыграл ему эстрадник.
Русская пирамида шла к завершению, Булгаков поймал кураж до такой степени, что смело объявил:
– В честь прекрасной незнакомки, сидящей за столиком в углу, тринадцатый шар от двух бортов в середину.
Его коронный удар. Он испытывал неизъяснимое наслаждение, родственное любовному, когда шар, сильно ударившись об один борт, ударится о противоположный, вернется и на последнем издыхании мягко проглотится срединной лузой.
И на сей раз кураж не подкачал, тринадцатый шар влетел туда, куда его адресовали.