– Вот ты ж, белогвардейщина недобитая! – возмутился Маяковский, а прекрасная дама за столиком в углу захлопала в ладоши:
– Браво, мастер! Браво!
Он изящно, как на сцене, развернулся и поклонился ей. Ему оставалось набрать шесть очков, и в течение ближайших десяти минут он задачу выполнил, набрав семьдесят три при семидесяти одном, положенном для победы.
– Извольте совершить харакири, – вежливо обратился к проигравшему победитель. – Товарищи специалисты литературного цеха, игра шла с условием, что проигравший совершит харакири. Свидетель Утесов, прошу подтвердить.
– Подтверждаю, – заржал Леонид Осипович.
– Харакири на сцену! – возгласил Булгаков.
– Шут вы коверный, – произнес Маяковский. – Как вы себе это представляете?
– Берете нож и вспарываете себе живот, очень просто.
– Идите к черту! Вот вам два червонца. – Маяковский швырнул из кармана на зеленое сукно пару бумажек, четверть средней зарплаты советского гражданина того времени.
– Ладно уж, можете жить дальше, – смилостивился Булгаков, а деньги забрал, но тотчас положил их в лузу. Это означало, что он предлагает сопернику сделать то же самое, и победитель следующей партии заберет уже четыре червонца.
– Согласен, – усмехнулся поэт, положил в лузу еще два червонца и стал устанавливать пирамидку. – Только чур снова в американку.
– В русскую боитесь? Понимаю. Бруклинский мост и все такое, – издевался прозаик-драматург.
– Ничего вы не понимаете, – махнул рукой Маяковский. – Американка – поэзия, в ней важен натиск, стремительность. А ваша русская пирамида – занудная проза, в ней главенствует неторопливый расчет, терпение.
– Эко он нас, прозаиков, чешет! – возмутился Толстой.
Как победитель Булгаков играл первым, при разбитии пирамиды положил шар в угол и начал залихватски забивать, сразу пять желтков из слоновой кости легли на его полочку, прежде чем он промахнулся. Поглядел на прекрасную незнакомку, и она послала ему воздушный поцелуй.
– Все понятно, – увидев это, буркнул Владимир Владимирович и стал бить, положил три шара, но, когда промазал по четвертому, возмутился: – Ваша прекрасная дама – колдунья! Она смотрит черным глазом, и я киксую.
– Напомните мне, что-то я подзабыл… – Булгаков защелкал пальцами. – Что там танцору мешает?
Он забил еще два шара, Маяковский – три, но на четвертом опять споткнулся о черный глаз и остановился на шести. Сопернику оставалось уложить победный восьмой, и он сделал это невероятным ударом.
– Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит! – пропел он триумфально.
– Контрреволюция, – мрачно произнес Маяковский. – «Белая гвардия» победила «Октябрь».
Михаил Афанасьевич Булгаков. Фото агентства «Прессклише»
1929
[Государственный литературный музей]
– Причем, заметьте, в американку, – ликовал триумфатор. – Ваш любимый конек споткнулся. Рановато вы меня в словарь умерших слов записали!
– Вот уж не думал, что вы по Мейерхольдам ходите, – вдруг виновато захлопал глазами Маяковский.
Две с половиной недели назад в театре Мейерхольда прошла премьера пьесы Маяковского «Клоп», в которой один из героев копается в неком словаре умерших слов: «Бюрократизм, богема, богоискательство, бублики, Булгаков…» Но Михаил Афанасьевич узнал о том раньше, Маяковский еще перед Новым годом затеял читку пьесы для широкого круга друзей, и эти друзья быстрее почты доставили Булгакову известие.
– Я по Мейерхольдам не хожу, но уже вся страна знает, что вы мою фамилию в словарь умерших слов впаяли.
– А с чего вы возомнили, что я вас имел в виду? Может, я Сергея Булгакова имел в виду, который у Нестерова на картине, «Русь загнивающая» или как там?
– «Русь уходящая» – это у Корина… Но все равно. Ишь ты, вывернулся! – захохотал Толстой.
– Булгаков! – Маяковский протянул руку. – Вы мне все равно нравитесь. Вот моя рука!
И невысокий Михаил Афанасьевич пожал руку своему высокому антагонисту и антиподу.
– Стало быть, Сергея?
– Сергея, Сергея! Богом клянусь!
– Что это вы клянетесь тем, чего, по вашим понятиям, нет?
– Идите к черту! Давайте теперь Абрама Дюрсо! И знакомьте нас с вашей прекрасной дамой. – Маяковский из монстра превратился в добрейшее существо.
– Елена Сергеевна, – представил свою незнакомку Булгаков.
– Рада знакомству, – улыбалась Шиловская.
К столику в углу пришли стулья, а вместе с ними, конечно же, Утесов, Толстой и Катаев. Последний ехидно прищурился:
– Маска, маска, я вас знаю!
– Да, уж с вами мы виделись, – согласилась Елена Сергеевна. – Рада такой компании.
Подали игристое «Абрау-Дюрсо», разговор пошел громкий и стремительный, иной раз трое говорили одновременно. Булгаков, радуясь временному перемирию с Маяковским, цитировал его стихи:
– «На сердце тело надето» – лучше и не скажешь. Или вот еще тоже про сердце: «Пришла, деловито – за рыком, за ростом, взглянув, разглядела просто мальчика. Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть – как девочка мячиком». Пью за вас как за мальчика!
– Да все мы, в сущности, просто мальчики, – стремительно и умело уничтожая целый окорок, бубнил Алексей Николаевич.
– За вас, мальчики! – звенела своим бокалом Шиловская.
– Как здоровье Евгения Александровича? – поинтересовался Катаев.
– Здоров и даже не ранен. – Она сердито дернула плечом.
– За нашу доблестную Красную армию! – воскликнул Булгаков.
И вот уже они, снова пьяненькие, покинув шальную компанию, шли по воскресной мартовской Москве, в которой заметно потеплело с позавчерашнего, когда они смело катались на лыжах по реке, а теперь стало бы страшновато. Она держала его под руку и прижималась к нему теплым боком шубки. А у него в кармане лежал секрет. Дойдя до памятника Пушкину, вроде бы должны были расстаться, но углубились в Тверской бульвар, мимо дома, где родился Герцен, который Булгаков уже подбирал для изображения писательского ресторана.
– Родился в Москве, похоронен в Ницце. Говорят, что на протестантском кладбище, – сказал Булгаков. – Борьбой за счастье русского народа нажил себе громадные капиталы, имел по нескольку домов в Англии, Швейцарии, Франции. А я за народное счастье не борюсь, оттого свободен от капиталов. Нигде не был, а в Париже и Ницце как-то особенно не был.
– Вы такой славный, – мяукала она в ответ, и он видел, что она готова к поцелуям, но все тянул, как гимназист. «В сущности, зачем она вам?» – размышлял он интонациями Шарикова. Да еще Утесов напоследок шепнул: «Миша, опасайся этой женщины, она роковая. Да и зачем тебе старуха? Ей явно больше, чем она тебе скажет. И старше тебя лет на семь». А он еще этак нехорошо взял эстрадника за лицо и отпихнул.
Когда дошли до памятника Тимирязеву, вспомнилось:
– Однажды за биллиардом я спросил у Маяковского совета, какую фамилию дать профессору. Он тотчас выпалил: «Тимирзяев».
– Ха-ха, а вы дали фамилию Преображенский.
– Нет, Персиков.
– А, это в «Роковых яйцах».
– Все-то вы обо мне знаете! Уж не приставлены ли вы ко мне, прекрасная чекисточка?
– Пуркуа па? Вы находите это предосудительным?
– Да мне все равно. Пусть хоть кто-то будет приставлен. Хуже, когда всем на тебя плевать.
– Бедный… – И она встала перед ним в темноте Никитского бульвара. Тут уж лишь самое верное жене бревно проплыло бы мимо. Целоваться с женщиной ниже тебя ростом приятно, а то с Любангой он всегда чувствовал себя как с равной, и это ему не нравилось. Тут же приходилось слегка нагибаться, а ей вставать на цыпочки.
– А куда мы, собственно, идем? – спросила она, когда они долго плыли дальше, опьяненные первым поцелуем.
– Домой, – ответил он бесшабашно. – А вот и Гоголь.
Освещенный старинными фонарями андреевский Гоголь-птица, умирающий аист смотрел на них слепыми глазами.
– Когда-нибудь и я так сяду и умру, – печально пробормотал Михаил Афанасьевич. – А ты будешь рядом.
Уже на бывшем Пречистенском бульваре она опомнилась от сказанного им:
– А куда домой-то?
– Ко мне домой.
– У тебя там жена.
– Она мечтает с тобой подружиться.
Дошли до Пречистенки.
– Какая-то нелепость, – притормозила Шиловская. – Девять часов вечера. Без предупреждения, с пустыми руками… Да и выпившие!
– Ничего страшного, рядом магазинчик, чего-нибудь накупим, – ответил он, но секрет у него в кармане таил нечто совсем иное. – А хмель развеется, пока дойдем. Можем на трамвае или такси поймать.
– Нет, лучше и впрямь пешком. Вечер прекрасен. И так пахнет весной! Но только как это я явлюсь в дом к женщине, с мужем которой только что целовалась?
– Постой, не говори ничего, – таинственно произнес он, когда они прошли мимо Чертовского училища благородных девиц, куда теперь перевели часть академии РККА. Здесь он резко свернул и повел ее во тьму Мансуровского переулка.
– Куда мы?
– Молчи!
Миновав особняк архитектора Кузнецова, он открыл калитку и подвел ее к крыльцу неказистого двухэтажного домика. И тут из кармана его извлеклось то, о чем ты, неимоверно проницательный читатель, давно уже догадался, учитывая и название главы. Открылась дверь, под ноги бросились ступени, зажегся свет, и они оказались в весьма опрятном полуподвальном помещении с белокаменными стенами и камином. На столе ждали бутылка вина и закуска. В углу – широкая кровать.
– Где мы?
– Это еще один мой дом. Потайной.
Он схватил ее, обнял, привлек себе, и звонкая пощечина стала третьим гостем полуподвала.
– Ах вы, подлец! Неужели вы думали?.. Притон какой-то! Немедленно! – Она выскочила вон в переулок, он догнал ее:
– Люся!
– Пошлость! Какая чудовищная пошлость!
Она выбежала на Пречистенку и приказала:
– Возьмите мне таксомотор!
Как на грех, словно из-под земли выскочила готовая на все «реношка», анфас похожая на Чехова в пенсне.
– Куда, голуби? – задала женщина-водитель традиционный московский извозчицкий вопрос.