– Садовая! – ответила Шиловская, но прежде, чем сесть на заднее сиденье, злобно прошипела: – Никогда больше не смейте прикасаться ко мне даже взглядом, поняли вы? На пушечный выстрел!
И – уехала.
А он остался стоять возле Чертовского училища. Раскрыл пред собою ладонь и с усмешкой смотрел на ключи, которые сегодня утром, уезжая на неделю в Ленинград, выдал ему Сережа Ермолинский.
А снующая вокруг него Москва только радовалась: ну что, получил по хлебальнику от жены красного командира, буржуй проклятый?!
Глава двадцать втораяПодпольная организация1929
Налево – и полчаса ходьбы до дома, до Любаши, которая легка в отношении к нему, потеряв счет ночам, когда он запросто не являлся ночевать или приходил в три часа ночи, засидевшись в веселой компании. Позволяя себе время от времени в кого-то влюбляться, она честно не позволяла себе ревновать мужа. Сама же и науськивала:
– Творческий человек обязан быть повесой. Только бухгалтеры и совслужащие тупо идут домой с работы в одно и то же время.
Направо – и те же полчаса до Садовой, куда убежала «реношка», увезя от него таинственную незнакомку; но зачем она ему, вот вопрос! Что он задумал сегодня, явившись к Ермолинскому, зная про его отъезд и выпросив ключи от холостяцкого полуподвала? Сделать эту женщину, верную супругу и мать двоих детей, своей тайной любовницей? Но, собственно, именно для этого и нужны были ключи, для чего же еще?
«Ходите правыми путями», – сказано где-то в Евангелии, подумалось ему, и он выбрал правый путь. Сначала шел нерешительно, затем все быстрее и быстрее, еще не имея никакого плана действий, просто шел в обратном направлении по тому маршруту, по которому они шли до дома Ермолинского. Пару раз заглядывал в полуподпольные заведения пропустить рюмку коньяка. И, естественно, не миновал Дома Герцена, где до сих пор шло какое-то заседание РАППа, а в цокольном этаже вовсю работал ресторан «Розенталер», но это не его официальное название, а так называл Булгаков, по фамилии директора – Якова Даниловича Розенталя, человека важного и степенного, имеющего густую черную клиновидную бороду и взгляд повелителя пиратской флотилии. И директорствовал он не только здесь, в Доме Герцена, но и в ресторанах Дома Ростовых и Дома Печати.
– Налейте мне, пока не началось, – обратился Булгаков к буфетчику, имея в виду известный анекдот, в котором посетителю наливали-наливали, а когда спросили денег, он воскликнул: «Ну вот, началось!»
В зале ресторана находились в основном пьяные литераторы и актеры, но такая мелочь пузатая, что все тот же Утесов выглядел среди них исполином. Он самозабвенно пел что-то про одесский шалман и Булгакова не замечал, а подошедшему Розенталю панибратски сказал:
– Борода, ты умеешь внушить людям, что тут именно отдыхают, а не работают на реализацию плана по винам и закускам.
«Арчибальд Арчибальдович», – подумал Булгаков про Розенталя, примеряя его в роман о дьяволе, над которым усиленно работал в последние месяцы. А когда, окончив ночное заседание, в ресторан повалили рапповцы, Михаил Афанасьевич сказал:
– Ну вот, началось! – расплатился и поспешил покинуть заведение.
Пушкин стоял к нему спиной, держа сзади шляпу.
– Не оборачивайтесь, Александр Сергеевич, – сказал ему Булгаков. – Вы меня не видели, я вас не видел.
Он свернул налево по Тверской и, дойдя до Триумфальной площади, еще раз налево, на Садовую. Остановился перед причудливым зданием бывшего театра Шарля Омона, в котором ныне размещался театр Мейерхольда. Троцкий, покуда оставался на плаву, еще не изгнанный из страны большевиков, страстно опекал Всеволода Эмильевича, одно из лучших зданий для него оттяпал, не говоря уж о квартирах и дачах. Именно здесь шла теперь пьеса «Клоп», и имя Булгакова муссировалось со сцены, фигурируя в словаре забытых слов.
– Я вам покажу, сукины дети! – пригрозил Булгаков. – Страшна будет месть моя.
Он уже вывел свой суровый закон, по которому писатель может только так отомстить своим обидчикам – изобразить их в сатирическом виде на страницах произведения.
– Театр «Фигли-Мигли» под руководством Севольда Хохохольда, так ты будешь называться в моей бессмертной книге! – произнес он, засмеялся и двинул дальше – мимо цирка Никитиных, где с круглого купола падала веселая капель.
Еще немного, и он пришел. По эту сторону Садовой стоял дом, в котором он жил в жутких условиях коммуналки со своей первой женой Таней, пока не встретился со второй женой Любой. Сейчас он знал, что Таня по-прежнему живет в этом доме, но в другой квартире, не такой густозаселенной. Отойдя чуть ли не на саму проезжую часть, Михаил Афанасьевич глянул на фасад дома и прикинул, у кого горят окна.
– О! Шухер! – воскликнул он радостно и поспешил в подъезд, побежал по лестнице в квартиру, где проживал сын богатющего гинеколога – забулдыга Самсон Шухер, прославленный ночными пьянками.
– Мишель! – распахнул ему объятья пьянчуга. – Какими судьбами!
– Самсоша! – обнял его Булгаков, поражаясь, сколько здоровья у алкоголиков – бордовый, как свекла, осклизлый, явная сердечная недостаточность, но как пил пять лет назад, так и пьет поныне. Сам Булгаков более трех дней подряд не может, смерть, а этот ежедневно, и хоть бы хны!
– Мишель, сейчас ребята принесут, с минуты на минуту, – радовался Самсоша. – Ты при деньгах или на угощенье припожаловал?
– Телефон! – взмолился бывший жилец дома сего. – Работает у тебя?
– Вполне.
И завертелась телефонная рукоятка:
– Барышня, два девяносто семь сорок семь, пожалуйста.
– Соединяю.
Долгие гудки. Наконец голос «домработницы», про которую он теперь знал, как зовут, и она никакая не домработница, а родная сестра Шиловской, давно известная ему Бокшанская.
– Ольга Сергеевна, добрый вечер!
– Ночь уже!
– Срочно позовите Елену Сергеевну, вопрос жизни и смерти!
– А, это вы, генерал Гель де Буа? Который на самом деле писатель Булгаков. До утра не терпит?
– Ни в коем случае.
– О, госсс…
Долгая минута тишины.
– Я же просила вас! – прозвучал сонный пленительный голос.
– Оденьтесь и выйдите на крыльцо, – голосом убийцы-грабителя промолвил Булгаков.
– Вот еще! С какой стати?
– Оденьтесь и выйдите на крыльцо, – повторил он.
– Что-нибудь случилось? – уже с тревогой.
– Оденьтесь и выйдите на крыльцо. – Он повесил трубку и крутанул ручку в знак отбоя.
– Мишаня, ты что, не останешься? – жалобно воззвал в его уходящую спину Шухер. Булгаков оглянулся, сунул ему червонец: – На удачу, Самсоша.
– Да ты что, не надо!
– На мою удачу, дружище.
– На твою? Тогда ладно. Погоди… Таня…
– Что Таня?
– Она на стройке работает, разнорабочей. Швеей не вышло. Мужа никак не найдет.
– Вот, передай ей. – И Булгаков сунул Самсоше все деньги, выигранные сегодня у Маяковского. – Скажи: это Миша у Маяковского на биллиарде выиграл. Я, Самсоша, весьма виноват пред этой прекрасной женщиной. Смотри не пропей!
– Дурак ты, что ли?
Шухер хоть и пропойца, а доверять ему можно было всегда. Обняв липкого Самсошу, ночной гость двинулся прочь из дома, где жил когда-то. Выйдя на улицу, прошел немного вперед и стал следить за старинным особняком на углу Садовой и Малой Бронной.
Выйдет или нет? Если выйдет – пропала моя головушка. Если нет – все кончено, и жизнь продолжается по прежней пьесе, зрителя не ждут новые неожиданные повороты.
Безупречно полная луна сияла так, что дом казался избыточно белоснежным, как в галлюцинации морфиниста. Ночной злоумышленник осознал, что смертельно пьян и не сможет говорить.
Вот она! Вышла. Пропадай, моя головушка! Он шагами, казавшимися ему семимильными, подошел к ночной красавице, белоснежно озаренной полнолунием, взял ее под руку и решительно поволок по Малой Бронной. Ждал возмущения, возгласов, но похищаемая Европа вдруг рассмеялась:
– У вас вид мальчика, играющего в бандита. Куда вы меня тащите, Аль Капоне?
Он молча приложил палец вертикально к губам.
– Послушайте…
То же движение пальца.
– Ладно, молчу. – Она перестала упираться и отдалась его воле.
Он молча довел ее до Патриарших прудов, остановил у одной из скамеек. Значительным жестом указал:
– Здесь они увидели его в первый раз.
– Кого?
И снова – палец к губам. Но что делать дальше, он знать не знал. Сознание мутилось, и вдруг вспомнилось, что здесь на Патриарших живет один загадочный человек, в квартиру которого его однажды занесло вихрем кутежа в компании с Кисельгофом и какими-то прожженными бывшими офицерами, чуть ли не состоявшими в подпольной организации по свержению советской власти. Они тогда дурачились, приняли Булгакова в тамплиеры, заставляли пить какие-то горящие напитки.
По наитию он повел ее туда, не зная куда, но память оказалась штукой необъяснимой, и вот уже пред ними распахивается дверь, и тот самый загадочный человек стоит на пороге – роскошный высокий старик с огромной бородой, черной и с проседью, в белоснежной поддевке и высоких сияющих сапогах:
– Михаил Афанасьевич, я ждал вас. Вы с Еленой Сергеевной? Очень приятно, добро пожаловать.
С этого мгновения все происходящее он воспринимал как необратимую иную реальность, не имеющую никаких обыденных законов.
Услужливый слуга снял с них верхние одежды, а хозяин дома повел в огромную столовую залу, где горели свечи и пылал изысканный камин. На столе ведерки с красной и черной икрой, блины, расстегаи, семга, балык, миноги в горчичном соусе, слуга уже несет супницу:
– Уха, извольте кушать, архиерейская.
Уселись за стол, стали вкушать дивные яства и пить белые французские вина, какие-то «Бургонь Монблан», «Шатонеф дю Пап», «Ля ботэ дю Тампль», еще в таком роде. О чем-то говорили, смеялись, но Михаил Афанасьевич сам не понимал, что говорит и что говорят другие, но все смеялись, а значит, разговор шел, как сказано у Пушкина, «блистательный, веселый, просвещенный».