– Что наша жизнь? Икра! – спел однажды Булгаков, подавая на ладони Елене Сергеевне крошечный пресный бисквит, намазанный свежей зернистой, о которой хозяин дома сказал, что утром приготовлена и самолетом доставлена из Астрахани.
Булгаковская Москва. Прототип Дома Грибоедова. Дом Герцена на Тверском бульваре, 25 – ныне Литературный институт им. А. М. Горького
[Фото автора]
Михаил Афанасьевич все не мог вспомнить, как зовут этого человека, но при этом как-то называл его, не то Валтазаром, не то Беовульфом. Правый глаз у него был черный, а левый – зеленый, и, глядя на Булгакова зеленым глазом, загадочный старик требовал:
– Пишите! Не ленитесь писать! Помните: «verba volant, scripta manent»!
Вдруг он ошалело рявкнул на Шиловскую:
– Можно поцеловать вас?
– Можно, – смущенно ответила она. – Целуйте. В щеку.
Он подошел, поцеловал и резко отшатнулся:
– Ведьма! Ведьма! Приколдовала! Так будь же по-твоему!
И все провалилось…
Михаил Афанасьевич проснулся, не зная где. В узкие окошки, расположенные под потолком, пробивался тусклый мартовский свет. В следующее мгновение он осознал, что слева на груди у него женская головка с черными локонами, а через всю грудь обнимает нежная худая рука, не такая тугая, как у крепкой и спортивной Любанги.
Ну конечно, читатель, где же еще! Но как они попали сюда, в тайный полуподвал с белокаменными стенами? То ли загадочный старик-колдун по воздуху перенес их из своей квартиры на Патриарших, то ли еще какая-то волшебная сила?
Он погладил черные кудри. Лежащая в его объятьях женщина промяукала что-то невнятное, полежала еще с минуту и вдруг отпрянула:
– О боже!
Потерла лицо ладонями. Села, прислонившись к настенному ковру:
– Какой ужас! – Помолчала и добавила: – Но как хорошо!
Ему сразу вспомнился Шариков: «Похабная квартирка. Но до чего хорошо!»
Стало быть, свершилось, и ключи сработали!
Хотелось узнать, как они тут оказались, но спросить значило выдать, что он был в дымину пьян и ничего не помнит, значило унизить произошедшее событие, типа, по пьяни сошлись. Она сама, будто читая его мысли, выдала объяснение:
– Удивительнее всего штурман Жорж.
– Какой такой штурман Жорж?
– Та девушка, кондуктор такси. Которая меня с Пречистенки домой увезла. Она же нас потом с Патриарших сюда привезла. Мистика!
Тут и ему припомнилось, что у таксистки на передней панели красовалось: «Вас везет штурман Жорж».
– Вы еще клялись написать в ее честь роман и так и назвать: «Штурман Жорж». Можете налить бокал игристого?
Он пригляделся и увидел, что возле кровати стоит откупоренная и лишь слегка отпитая бутылка «Абрау-Дюрсо», а рядом бокал. Налил, подал. Она выпила махом и сказала:
– А теперь отвернитесь к стенке и не смотрите.
Он повиновался и, подобно толстовскому отцу Сергию, испытал прилив вожделения, слушая, как рядом едва слышно шуршат одежды. Только у Толстого женщина раздевалась, а здесь и сейчас – одевалась.
– Можете повернуться.
Он повернулся и увидел ее, стоящую к нему спиной и полностью одетую, даже в шубку.
– Не провожайте меня. И больше не звоните и не преследуйте. Что случилось, то случилось. Но случилось – и забыто.
И – ушла.
Ему тоже пора было вставать и тащиться домой к жене. Но он сидел в кровати и тупо допивал «Абрау-Дюрсо». «Ушла. Но гиацинты ждали, и день не разбудил окна…» – припомнилось ему блоковское. Что случилось, то случилось. Но осуждено ли на забвение?
Дома встречала разгневанная Любанга. Но, едва она раскрыла рот, в одно мгновение в нем родился коварный план защиты:
– Молчи! Мне все про тебя рассказали! – рявкнул он, шмыгнул мимо нее в спальню, сбросил пальто и рухнул в кровать лицом к стене. Кот Аншлаг производства фабрики «Мука & Коты» пытался пролезть ему под бок и в итоге улегся, прильнув боком к голове писателя, послушать, есть ли там замыслы.
Прошло полчаса, прежде чем Любовь Евгеньевна осмелилась приблизиться:
– Мака, кто тебе что рассказал?
– Уйди! Не хочу тебя видеть! Как ты могла такое?!
Замер, окаменел, умер. И в конце концов уснул, поскольку совсем не выспался в минувшую пиратскую ночь. Часа через три жена вновь попыталась наладить перемирие:
– Мака, хочу тебе сказать. Не верь никому. Что бы тебе про меня ни сказали. Это клевета.
– Не знаю, – буркнул он и вновь погрузился в сон.
– Ну Масенька, ну Колбасенька!..
В следующий раз она уже сердито:
– Да Мака же! Вставай и говори, кто тебе меня оклеветал?
Тут уж он встал, посмотрел на нее мутным взглядом и оценил весь трагизм ситуации. Жена крупного военачальника, двое детей, один сын в первый класс в школу ходит, другой совсем малыш, трех еще не исполнилось. А он? Писака-неудачник, того и гляди на Соловки загремит, а то и вовсе к стенке поставят и – бабах! – пулю в затылок. И, может, ему вообще все померещилось, пригрезилось? Побывал в некой иной реальности – непонятный старик, не то Беовульф, не то Валтазар, перемещения в пространстве, утро в полуподвале у Ермолинского, ее слова и уход. Разве все это было? Ну конечно же, все это сон. А реальность – вот она, в виде Любанги с покрасневшим от гнева лицом.
– Говори, муж, где ты был и кто тебе про меня рассказал?
– Это неважно, – ответил он, стараясь держаться так же горделиво, как ресторанный Розенталь. – Возможно, мне наврали, но уж очень похоже на правду. Что именно, я тебе не стану пересказывать. Это унизительно и для тебя, и для меня. А где я был? Я вчера играл в биллиард с Маяковским, мы неожиданно подружились и всю ночь кутили, шлялись по каким-то его друзьям. Полагаю, допрос окончен. Даже странно видеть тебя в качестве ревнивицы.
– Мне самой странно, – растерянно ответила Любовь Евгеньевна. – Но женское чутье подсказывает мне, что что-то не так.
– Хочешь, позвони Маяковскому.
– Ну вот еще, стану я себя унижать. Ладно. Мир. Мир?
– Мир.
– Есть хочешь?
– Всю ночь там и сям ел от пуза.
– Позвонил бы мне, я бы приехала. Мне бы тоже хотелось с Маяковским покуролесить.
– Была чисто мужская компания. Ни одной фемины.
– Не врешь?
Медленно, вязко проваливался обратно в устоявшийся быт. Вот она, их арендуемая квартирка на Пироговской, бывшей Царицынской. Гостиная, малая комната, которую сейчас занимает Валерик, пора его давно в шею гнать, кухня, кладовка, уборная, ванная комната с нагревателем, который следует растапливать дровами, чтобы принять ванну. И их спальня, переходящая в кабинет, или, как он говорил, полукабинет, потому что отделен сей храм писательства от остального мира не твердокаменной стеной, а всего лишь условной перегородкой – порожком дюймовой высоты, пробегавшим по полу.
Благодаря этому полукабинету пробежала через весь их устоявшийся быт трещина, когда он сидел и с трудом продирался сквозь дебри писательства, а жена, присев на угол письменного стола, приросла к телефону и уже целый час болтала с подружкой. Он не выдержал и стукнул кулаком по столу:
– Ну невозможно же так, Любанга! Даже у Достоевского был свой кабинет.
– Ну ты же не Достоевский, – испугавшись его ярости, в защитной реакции выпалила она фразу, которую ты, читатель, уже пару раз читал.
– Что? Что ты сказала?!
– Тиш-тиш-тиш!
– Нет, ты отдаешь себе отчет, что ты своим речевым аппаратом производишь?!
Вот это была ссора! Гроза почище двенадцатого года. Природный катаклизм, не утихавший неделю. И лишь когда силы иссякли, да и просто надоело решать гнусный вопрос: разводиться или простить, хитренькая Любовь Евгеньевна затушила угасающие угли:
– Как глупо! Я имела в виду, что Достоевский мрачный, занудный, а ты у меня – светлый, несущий радость, остроумный.
Конечно, когда она произносила ту жгучую фразу, она не это имела в виду, а то, что Достоевский – всемирная величина, в отличие от него, гения в тапочках. Тональность безусловная, нечего теперь придумывать, что ты имела в виду. Но он махнул рукой: хрен с тобой. А в душе затаилось: погоди, дай только случай!
И вот он, случай, представился. Он отомщен. Если, конечно, все, что произошло, не являлось видением изрядно выпившего мужчины. С того момента, когда он вышел на Садовую, все теперь казалось ему сомнительным, было или не было. Позвонил Шухеру:
– Самсоша, прости, если обижу. Ты Тане отдал?
– Гад же ты, Мишаня! – прозвучал ответ. – Неужели Самсон Шухер в твоем понимании такая сволочь?
– Прости, родной! Спасибо тебе! Как-нибудь загляну, если не против.
– Заходи, конечно, рад буду.
– Ну, и ты заходи к нам в гости, – не очень настойчивым тоном пригласил Булгаков. – А что ты ей сказал?
– Сказал, что от Сталина.
– Болван! Ладно, спасибо, Самсоша.
Значит, у Шухера он был. А вот дальше совсем не верилось ни во что. Какой-то старик, к которому он привел ее и который сказал: «Михаил Афанасьевич, я ждал вас. Вы с Еленой Сергеевной? Очень приятно, добро пожаловать». Что за чертовщина? Гоголевщина какая-то, ей-богу! Как он мог их ждать? Да и вообще, кто он такой? Даже имени не упомнить. Но он ведь как-то именовал его… Валтазар? Беовульф? Может быть, вовсе Вельзевул? Расспросить бы жену начальника штаба Московского военного округа. А вдруг она скажет: «Михаил Афанасьевич, вы среди ночи заявились распьяным-пьяно-пьяный, я вам такси остановила и отправила домой». Это хорошая версия. Она его отправила, а он – в полуподвал Ермолинского и там один ночевал. И утра никакого не было, а просто проснулся и домой почапал. Только вот, как она уходила, уж слишком явственно вспоминалось, не похоже на бред.
На третий день после возвращения блудного мужа сей блудный муж решил посетить дом у Патриарших прудов, но не сразу мог вспомнить, какой именно дом, а когда определился, что, кажись, этот, стал ходить от квартиры к квартире, недоумевая, где же они в ту ночь побывали. Не здесь. Не здесь. Не здесь. Здесь, что ли? Точно! Здесь! Позвонил. Думал, загадочный старик вырастет на пороге. Но открыла пожилая женщина: