– Кого вам угодно?
– Я из Астрахани, хотел хозяину квартиры сказать, что заказ отменяется.
– Какому из них, касатик? Один в Ялту уехал жить, а второму и вовсе трамваем голову отрезало.
– Это точно? А высокий такой старик разве не живет здесь?
– Этот, что ли, высокий? – И она со смехом показала ему спящего в коляске безногого инвалида.
Больше пытаться найти странную квартиру он не осмелился. А когда вернулся домой, вот уж удивление так удивление ждало его там!
В гостиной за столом сидели и прекраснодушно чирикали Любовь Евгеньевна, Валерий Николаевич и… Ну какой же ты, читатель, прозорливый! Конечно же, и Елена Сергеевна! И ты говоришь, не сны сплошные окружают его?
– Здравствуйте, Михаил Афанасьевич! – радостно, как ни в чем не бывало, встала она из-за стола и протянула руку. Все еще не веря своим глазам, он поцеловал эту руку, две ночи назад лежавшую поперек его голого торса, и пробормотал:
– Чрезвычайно рад вас видеть.
– Ты прости меня, Мака, что не предупредила тебя, – извинилась жена. – Но ты все ходишь где-то, а мне скучно, дай, думаю, позвоню Елене Сергеевне, и она, легкая как ласточка, в одно мгновенье прилетела в гости.
– Михаил Афанасьевич так здорово на лыжах катается, за ним не угнаться. Договаривались повторить, да тут оттепель пошла, весна, – сказала Шиловская.
– Ну, в лыжах я недурен, но не этот, кто там сейчас лучший лыжник? На Олимпийских играх. Валерий Николаевич, подскажите.
– Во-первых, их двое, – с презрением отозвался всезнайка. – Во-вторых, в гонке на восемнадцать километров победил норвежец Йохан Гроттумсброттен. В-третьих, в гонке на пятьдесят километров лучшим оказался швед Пер-Эрик Хедлунд.
– Правильно, – щелкнул пальцами Михаил Афанасьевич. – Только вы забыли, что Гроттумсброттен не просто Йохан, а Йохан-Санта-Мария Гроттумсброттен.
– Ну да, ну да… – замялся Валерик. – Я для краткости.
На самом деле про Санту-Марию драматург выдумал.
– А бронзовую медаль получил лыжник из Германии Франц-Фердинанд-Вильгельм Бутерброттен-Сумасброттен, – добавил он.
– Шуточки, – фыркнул Вильгельмов.
– Мальчики, – перебила разговор об олимпийцах Белозерская, – дайте дослушать рассказ Леночки.
– Она уже Леночка? – удивился Булгаков.
– Да чего церемониться, – махнула рукой Любанга. – Я уже точно вижу, что мы будем дружить, и договорились называть себя Леночка и Любочка. Леночка, продолжайте про Тихона.
– Это я рассказывала, как мы с Евгением Александровичем венчались, – пояснила Шиловская.
– Так вы венчаны?
– Венчаны.
– С красным командиром?
– А что тут такого!
Ну, вот уж воистину – слава богу! Венчана, двое сыновей, в Дом военных переезжают. Уж точно никогда не уйдет от своего Шило-Мыловского.
– Ну, рассказывайте же! – взмолилась Любовь Евгеньевна.
– То ли в июне, то ли в июле того года мы с Евгением Александровичем отправились на Патриаршье подворье. Честно говоря, я уже была беременна первым ребенком. С предыдущим мужем мы были повенчаны, но развод оформили только в загсе, а Евгений Александрович настаивал на моем новом церковном венчанье. Священник сказал, что нужно получить разрешение на второй церковный брак, только у самого патриарха. Пришли. Сидим в приемной патриаршего дома. Громадная, длинная комната, пол натерт до зеркального блеска, у всех окон – зелень, на полу – дорожки. Тишина. Пустота. Вдруг дверь на дальней стене открылась, и вышел патриарх в чем-то темном, не то черном, не то синем, на голове белый колбук.
– Может быть, каблук? – ехидно спросил Булгаков, прекрасно зная, о чем идет речь.
– Клобук, – поправил Валерик. – Только у патриархов носится не клобук, а куколь.
– Стало быть, белый куколь. И, знаете, я оцепенела. Высокий, седой, красивый. И, представьте себе, в обнимочку с Горьким!
– Горький тоже разводиться хотел?
– Возможно. Не знаю. Патриарх его эдак правой ручкой за талию провожал. На Горьком был серый летний, очень свободный костюм. Я подумала: с чего это он так исхудал, что одежда на нем болтается? Голова бритая налысо, на голове тюбетейка. И патриарх ему: «Все будет хорошо, счастливой дороги, я за вас помолюсь». Проводив Горького, патриарх к нам: «Заходите». Мы пришли в его кабинет. «Попрощаться приходил, уезжает, болен весьма», – пояснил про Горького. Евгений Александрович объяснил нашу просьбу. Думали, рассвирепеет, ногами затопает. А он, представьте, нет. Мило улыбнулся и говорит: «Хотите анекдот расскажу?» Мы переглянулись: «Хотим». – «Муж моет посуду. Сын его спрашивает: папа, а кто такой двоеженец? Тот отвечает: человек, которому приходится вдвое больше мыть посуду, чем мне». Мы посмеялись, но что бы это значило? А он вдруг всмотрелся в нас таким взглядом и спрашивает: «Любите друг друга?» Мы: «Безумно!» – «Ну так и любите себе на здоровье!» И тотчас выписал нам индульгенцию на повторный церковный брак. На прощанье глянул на мой уже округлившийся животик и ласково сказал: «Мальчика родите».
– Вандерфул! – с восторгом произнесла Любовь Евгеньевна. – А у нас Мака тоже в первый раз был в церковном браке, а про второй мы даже не подумали. Михаил Афанасьевич, не желаете ли со мной в церковный брак вступить?
– Так ведь патриарх Тихон давно умер, – отрекся Булгаков. – А местоблюстители таких справок не дают. Правильно, Валерий Николаевич?
– Не дают, – решительно подтвердил Валерик. – Воспрещено.
– Прошли времена, – лживо опечалился Булгаков. – А теперь, Елена Сергеевна, если бы вы и захотели развестись и наново замуж, штаб Московского военного округа не утвердил бы.
– Хорошо, должно быть, замужем за таким человеком? – спросила Любаша, наливая гостье еще кофе.
– Как за каменной стеной, – лукаво взглянув на Булгакова, произнесла Шиловская несколько даже слащаво. – Одно плохо. Частые командировки, и надолго. Все по каким-то гарнизонам, гарнизонам. Я эти гарнизоны возненавидела.
– Зато зарплата, почет, квартира… Сколько, вы говорите, у вас комнат? – с благоговением спросила Любаша.
– Ох, я даже точно и не знаю, – махнула ручкой гостья. – Наш особняк Наполеона помнит. Три камина, внизу огромная кухня. Комнат восемь, должно быть. А главное, окна круглые, и по утрам в них такое необъяснимое сияние. Словом, ах как я буду скучать по этому домику, когда мы переедем в Ржевский!
– А там сколько будет комнат?
– Столько же, но они новые и попросторнее.
– Да, с таким мужем не о чем беспокоиться. – Белозерская с нескрываемой укоризной глянула на своего супруга.
– Будь я женщина, сам бы за такого выскочил, – рассмеялся Михаил Афанасьевич.
– Ничего смешного, – буркнула Любовь Евгеньевна.
– Интересно, сколько комнат у Сталина? – озадачился Булгаков. – Он ведь в Кремле живет?
– Разумеется, в Кремле, где же еще! – фыркнул Валерик. – И комнат у него ровно двенадцать.
– А потайную вы не считаете? – спросил Михаил Афанасьевич.
– Потайная на то и потайная, что она не в счет, – солидно ответил племянник теткиного мужа Белозерской.
– А смотровая? А операционная? А где он кроликов режет?
– Кроликов товарищ Сталин не режет.
– Кстати, мой дядя Михал Михалыч Покровский, брат матери, не просто лично знал патриарха Тихона, а был его лечащим терапевтом, – припомнил Булгаков. – Бывало, приедет к нам в гости, и сам весь как будто патриарх: «Анафеме предам!» Постойте, а как там Сталин во «Всей Москве» обозначен? – Он принес справочник, пролистал, нашел: – Полюбуйтесь: «Сталин Иос. Виссар. Кремль. Член През. ЦИК, член През. ВЦИК, Генер. секр. ЦК ВКП». Скромненько так: «Кремль».
– А вы посмотрите адрес Господа Бога, – засмеялась гостья. – Там, наверное, будет: «Госп. Саваоф. Небо. Генер. секр. Вселенной».
– А ну-ка! – Михаил Афанасьевич еще полистал и засмеялся: – Вообразите! Саваофа нет, зато есть Савагов Дмитрий Иванович, Солянка, восемь, концерн «Фигли-Мигли».
– Да ладно тебе, Мака! – не поверила Любовь Евгеньевна и выхватила «Всю Москву», проверила: – Никакой не «Фигли-Мигли», а «Тигли-Морган». Тебе доверяй, да проверяй, Мася-Колбася! А просто Кремль обозначен не только у Сталина, у Бухарина тоже, у Калинина, еще у некоторых, я уже интересовалась.
– Так интересовалась, что всюду совалась, – потрепал ее по щечке ироничный муж.
И они сидели долго и весело болтали о всякой всячине допоздна.
– Михаил Афанасьевич вас проводит, – любезно предложила Любовь Евгеньевна, когда Елена Сергеевна собралась домой.
Он не возражал, они вышли вдвоем на Пироговскую, довольно быстро поймали такси, и он назвал Мансуровский переулок, а она не возмутилась, не вспыхнула, молча они разместились на заднем сиденье, прильнули друг к другу, и он чувствовал, как она вся трепещет в предвкушении…
Любови Евгеньевне он так объяснил свое долгое отсутствие:
– Назло ни одного такси, пришлось пешком провожать ее чуть не до самого дома.
– Она славная, – не проявила никакого женского чутья Любаша. – Скажи, Мака, она славная? Не возражаешь против нашей дружбы?
– Благословляю, – равнодушно зевнул он. – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.
И началась эта головокружительная весна!
Вскоре вернулись из командировок и Ермолинский, и Шиловский. Михаил Афанасьевич старался не думать о том, что Елена Сергеевна делает по ночам со своим мужем, ведь как-то и Лев Николаевич не позаботился о данном тонком предмете. Так называемому «старику» Каренину было лет сорок пять, а мужчина, как известно, и в шестьдесят еще бывает орел, и даже в семьдесят не иссякает. Неужто же Вронский спокойно спал по ночам, зная, что там где-то муженек имеет полное право прийти в спальню жены и предъявить свои супружеские права?
Мысли о Шиловском Михаил Афанасьевич старался глушить работой. По ночам он калачиком сидел в своем условном кабинете и при свете лампы под зеленым абажуром писал свой новый роман о том, как в этом 1929 году Москву посетил сам дьявол в облике иностранного специалиста. Роман начинался на Патриарших прудах, где два рапповца сидят и говорят об Иисусе Христе. Рапповец постарше поучал молодого поэта, как правильно подходить к теме, чтобы нанести сокрушительный удар по христианству, мол, следует доказать не то, что Христос был такой-сякой, а что его вообще никогда не существовало на свете. И вот тут к ним подсаживался заезжий гастролер, чтобы поспорить о существовании Христа…