Что же за идея такая воодушевляла гонимого прозаика и драматурга в том приснопамятном году? Наброски он начал делать еще в прошлом, но именно в этом лихолетии сложился основной замысел. Бог не спешит карать мерзавцев. Он не слышит державинского призыва из «Властителям и судьям»:
Воскресни, Боже! Боже правых.
И их молениям внемли!
Приди, суди, карай лукавых,
И будь един Царем Земли!
Служители Божии ласкают слух людей ничем не проверенной сказкой о том, что в раю всем воздастся и праведные получат блаженство, а нечестивые – ад кромешный. А что, если умрешь, а там процветают все те же поганцы, а тебе скажут: «Неудачник? Ну так на тебе ту квартирку, в которой ты гнил при жизни». Бог все медлит и не прислушивается к огненным стихам Державина, не спешит нести кару. И вот тогда является иной посланник потустороннего мира…
Писатель поддался очарованию фразы из «Фауста», в которой Мефистофель говорит, что он часть той силы, что вечно хочет зла, а приносит благо. Вот и его иностранец приехал в Москву напакостить, а в итоге должен кое-как навести порядок. А главное, отомстить всем, кто ненавидел Булгакова. А что? Разве Данте поступил иначе, когда населил ад всеми, кто ему вредил?
Да, это будет его булгаковский ад, но не такой пафосный, как у Данте, а такой, каким бы сотворил его Гоголь. Смешной, нелепый, но все равно жутковатый.
Не было пока имени главного героя. Грек Мефистофелес? Именно так звучит по-немецки имя Мефистофеля, с этим греческим «ес» на конце. Так он у Гёте. Конечно же, «Фауст» лег под ноги роману Михаила Афанасьевича, как роскошный персидский ковер. И все-таки Мефистофелес – слишком в лоб, слишком явно, сразу раскрывает тебе, читатель, сущность персонажа, а если ты искушенный, то ты не любишь этого, предпочитаешь, чтобы тебе не сразу на тарелочке принесли, а чтобы ты принюхивался к запахам с кухни и сам догадался, каков состав ожидаемого блюда. Тебе ведь всегда хочется встать с писателем почти на равных.
Немец? Фердинанд Буттерброттен? Ой, нет, нет!.. Считайте, что вы этого не читали. Сразу вычеркиваем. Евгенал? Это сокращенно Евгений Александрович. Пошловато. Да и маловата фигура Шиловского для этой роли, здесь замах шире. Наполеон. Или Ста… – а что, почему бы и нет? – …лин. Но имя, имя какое придумать?
И вот теперь, когда Шиловский вернулся из командировки и страшно подумать, чем он занимается со своей женой, имя инженера с копытом утвердилось. Воланд! Вспомнилось: именно так он называл того великолепного и загадочного старика в таинственной и роскошной квартире на Патриарших. Не Валтасар, не Беовульф, не Вельзевул и не Евгенал, а – Воланд! Это имя уже мелькало в первых черновиках, но сейчас зазвучало увереннее.
Что за странное имя? Откуда оно взялось? Он и сам не ведал, но теперь почти отчетливо припоминал, как называл этим именем старика на Патриарших. Даже оторопь брала. Итак, господин Воланд. Нет, не инженер. И не специалист. А – консультант. По черной магии.
Работой над новым романом Булгаков забивал под завязку все эти черные дни и ночи, покуда Шиловский торчал в Москве. Шиловская постоянно звонила Белозерской, болтала с ней минут по двадцать, рассказывая о том, как они переезжают с Большой Садовой в Большой Ржевский, сколько хлопот и волнений.
– Ах, ну это такие приятные хлопоты, такие сладостные волнения! – закатывала глазки Любовь Евгеньевна, и в эти мгновения он ненавидел ее всей душой. – Всего пятнадцать минуточек, дорогой Макочка, – целовала она его в нос, закончив беседу. – Можете дальше писать, товарищ Достоевский-Предостоевский.
Но днем он не писал, а копался в материалах, вечером с пяти до девяти спал. И лишь после ужина он приступал к своему литературному священнодействию. Писал до рассвета и потом до полудня спал.
Любочка, наигравшись с племянником мужа тетки, наконец выпроводила его из дома – надоел! В конце концов он занимал ее личную комнату, а ей хотелось иногда побыть одной. Эта комната вполне могла стать писательским кабинетом, но добрый Михаил Афанасьевич как-то с самого вселения на Пироговскую сдался, сраженный безапелляционной фразой жены: «У любой женщины должен быть свой собственный уголок. Особенно у жены настоящего писателя. Иначе женщина чахнет».
Зато теперь по ночам он один оставался в своем условном кабинете, перетекавшем в их супружескую спальню, а спальня пустовала. И иной раз он мог вскочить из-за писательского стола и походить по спальне, тихонько воя, потому что сердце его прокалывали болезненные спицы от мыслей о том, чем сейчас заняты супруги Шиловские. Он открывал нараспашку окно, дышал свежим и холодным мартовским воздухом, а безлюдная Москва смотрела на него насмешливо: дышишь? А они там чук-чук-чук…
И вдруг в начале апреля – радость! Елена Сергеевна пришла наконец к ним снова в гости, стала рассказывать о том, как они переехали, и:
– Непременно будем ждать вас в новом жилье. Вот только Евгений Александрович вернется из очередной своей командировки. Вчера уехал. Я говорила с ним, он строго: «Только когда я вернусь. Очень мечтаю познакомиться с Михаилом Афанасьевичем». Женечка без ума от ваших «Дней Турбиных», и от «Белой гвардии» тоже.
– А надолго он? – сглотнув, спросил Булгаков.
– Ох, чуть ли не до самого Первомая. – Она изобразила горькое сожаление. – Опять эти гарнизоны, будь они прокляты.
– Хорошая фамилия для персонажа, – засмеялся Булгаков. – Осип Эмильевич Гарнизон. Да, тяжело вам постоянно надолго расставаться с любимым мужем. – Он изобразил дружеское сочувствие и впервые отметил, что Мука, всегда предательски готовая ласкаться к каждому их гостю, к Шиловской даже не подходит, а сидит в углу и с подозрением смотрит по-шариковски: «А сову эту мы разъясним». Мало того, и другие кошки не терлись вокруг ее ног, не запрыгивали на колени. Их кошачье чутье оказалось надежнее, чем у Любаши женское.
Когда она засобиралась домой, он лениво бросил:
– Позвольте вас проводить? – А сам горел от страсти, имея уже ключи от Ермолинского, три дня назад укатившего на целый месяц.
– Пойдемте вместе, – вмешалась Любаша, и он готов был убить ее в это мгновенье.
Вместе так вместе. Пока шли по улице в ожидании, что проедет такси, Михаил Афанасьевич нарочно спросил:
– Банга, ты что, завтра опять на лошадках кататься?
– Да, к пяти часам. Леночка, не хотите заняться верховой ездой? Неизъяснимое наслаждение!
– А почему Банга?
– Ох, Мася-Колбася любит придумывать прозвища, потом переделывать их без конца. Любаша, Любаня, Любанга, а с пару лет назад вообще сократил меня до Банги.
– А вам как раз идет Банга, – засмеялась Шиловская. – Вы такая подтянутая, пружинистая – Б-банга! Можно я тоже стану вас так звать?
– Для вас нет запретов. Так что по поводу верховой езды?
– С детства лошадей боюсь. И запаха их не выношу. Уж извините.
И на другой день, едва жена отправилась к своим непарнокопытным, муж усвистел в Мансуровский переулок, прихватил с собой Абрама Дюрсо, легкие закуски, сервировал стол и принялся ждать любовницу. Она не заставила его долго томиться. В окошко, расположенное под самым потолком, ударил мысок ее сапожка, два, три, четыре раза… И вот она уже на пороге из полуподвала, щеки пылают, глаза горят, бросилась в его объятья, и так резко слились в поцелуе, что зубами ударились…
Никогда в его жизни не было женщины более желанной и сладостной! Почему так? Колдовство? Мистика?.. Не хотелось, чтобы все кончалось, а оно рано или поздно кончалось. Минуты казались мгновеньями, час пролетал, как одна минута. Лежали, счастливые, в изнеможении, глядя в деревянный потолок.
– Ты – бог любви, – выдохнула она.
Неужели Шиловский, бравый вояка, закаленный громами и молниями сражений, хуже кабинетного писаки, измученного нападками общества, пошарпанного былым морфинизмом, страдающего неврастенией? Хотелось спросить и услышать: «Ты в сто раз лучше», но понимал, что нельзя.
– Шампанского!
– Немедленно!
И они бросились пить «Абрау-Дюрсо» и закусывать, голодные, потратившие много сил на утоление страсти. Она села, укутавшись в простыню, он не побрезговал шелковым халатом Ермолинского.
– Я принес тебе кое-что, – произнес он с иным вожделением – скорее прочитать ей написанное в течение трех недель марта и нескольких дней начала апреля. – Это мой новый роман. Он пока не имеет названия. Или «Черный маг», что-то в этом роде.
– Какое счастье, что ты у меня писатель, – счастливо улыбнулась она. – Verba volant, scripta manent.
– Что ты сказала? Волант? – воскликнул он. – Да! Да! Ведь есть же такая латинская поговорка. Точно. Verba volant, scripta manent – сказанное улетает, написанное остается. И того старика на Патриарших я называл Воландом.
– Нет, ты называл его Валтазаром Гаспаровичем, – возразила она. – Я точно помню, потому что была гораздо трезвее тебя.
– Разве?
– Клянусь тебе. Кстати, что это за Валтазар такой? Откуда ты его знаешь? И почему он тогда сразу сказал: «И Елена Сергеевна тут»?
– Представь себе, я и сам не знаю. Валтазар вообще-то один из волхвов, явившихся к Рождеству Христову в Вифлеем. А этот… Точно, что Валтазар? Я был у него однажды давно, в каком-то угаре, со случайными людьми, которые привели меня к нему. И тогда он обратил на меня особое внимание. Но я забыл про него и вспомнил только в ту нашу роковую ночь.
– Роковую?
– Счастливую и роковую. Потому что мы обречены быть подпольной организацией, скрываться, встречаться здесь, как подпольщики на явочной квартире.
– Запретный плод так сладок! – Она сладострастно потянулась, вытянув вверх руки, одеяло свалилось, обнажив грудь, но тотчас было возвращено на место. – Читай же, что ты там написал.
И он стал читать ей написанные первые пятьдесят страниц нового романа. Сначала она приторно улыбалась, потом глаза ее почернели, она слушала с некоторой тревогой, а когда он кончил, задумчиво произнесла: