– Verba volant, scripta manent. Этот роман сделает тебя знаменитым на весь мир. И бессмертным.
Глава двадцать третьяВ этом романе вся моя жизнь1929
Да, читатель, в тот год катастрофы они встречались в полуподвале сначала раз в пять дней, потом – в четыре, потом – каждые три дня. Ермолинский, как нарочно, уехал аж до середины лета в Туркмению собирать материал для сценария художественного фильма о мелиорации, который должен был снимать режиссер Юлий Райзман. Шиловский тоже стал надолго пропадать в своих командировках. Вроде бы и никакой войны, кроме лихих приключений советского военного атташе в Афганистане Примакова, сражавшегося против пуштунов, свергнувших эмира Амануллу-хана, первого мирового правителя, признавшего молодую советскую республику.
Рано утром подпольщик являлся в свое подполье и, подготовив вино и закуски, начинал ждать, переставляя на столе предметы. Наконец стукала калитка, и он уже знал ее шаги, именно ее, а не чьи другие. Под потолком в окне появлялись туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками. Носок одной из туфель несколько раз шаловливо стучал в стекло, и тогда он шел ей навстречу, раскрыв объятья, и наступал долгожданный и долгий поцелуй…
В двух комнатах белокаменного полуподвала всегда стояли сумерки из-за кустов сирени и забора. Камин, красная потертая мебель, бюро с часами, звеневшими каждые полчаса. На полках книги от крашеного пола до закопченного потолка.
Булгаковская Москва. Дом в Мансуровском переулке, 9
[Фото автора]
Утолив любовный голод, подпольщица надевала кружевной фартук на голое тело и в маленькой передней зажигала керосинку, чтобы приготовить завтрак, который накрывала на овальном столе. Он смотрел на нее и примечал, что непременно напишет про голую женщину в кружевном фартуке. Они завтракали под бокал вина, и он садился в кровати – читать вслух, а она на ковре рядом – слушать. На каждое подпольное собрание он приносил две-три свежие страницы. Если ей особенно нравилась какая-то фраза, она нараспев повторяла ее, а в самых особых случаях говорила:
– В этом романе вся моя жизнь.
И можно было подумать двояко: в его литературном романе или в их любовном. Любовь настолько захлестнула подпольщика, что впервые в жизни ему стало совершенно наплевать на беды и гонения, на то, что со сцен театров ушли «Зойкина квартира» и «Дни Турбиных», на то, что в газетах писали о нем как о злостном контрреволюционере, без которого тоскуют и горюют Соловки. И он равнодушно читал в газетах, как в стране начали борьбу с правым уклоном, сняли со всех постов одного из главных вождей революции Бухарина, затеяли чистку партийных рядов и приняли программу первой советской пятилетки.
В конце апреля грянула небывалая жара, а он читал ей страницы, на которых впервые появлялся Иисус Христос под именем Иешуа Га-Ноцри. Пасха в том году выдалась поздняя, 5 мая. После испепеляющей жары ударили мощные грозы, и первая разразилась аккурат в Страстную пятницу. Потоки воды проносились мимо высоких окон, угрожая хлынуть внутрь, становилось темно, как ночью, и они зажигали камин, чтобы испечь в углях картошку. Чистя черные клубни, обжигали себе пальцы и весело смеялись.
Едва отгремели грозы, вернулась жара, и на второй день после Пасхи подпольщик с благословения своей тайной подруги отнес готовую главу романа в издательство «Недра», шесть лет назад напечатавшее его «Дьяволиаду». Оставалось ждать ответа.
– Зарубят и еще больше загнобят, – нервничал он.
– И пусть. Эта кровь прольется потом на них, – скалила она свои зубки. – Чем больше тебя вычеркивают, тем больше потом судьба будет вычеркивать твоих гонителей!
Весь май и июнь они продолжали встречаться, и он приносил и читал новые страницы. Изредка ей не нравилось, и он тотчас же принимался исправлять, прислушиваясь к ее советам, поглядывая, как она, то стоя на стуле, стирает пыль с верхних книжных полок, то, присев на корточки, – с нижних.
– Ты – мастер. Безусловный мастер! – говорила она и сшила ему особую бархатную шапочку, всю в узорах, с золотой кисточкой, свисающей сбоку. – Эти узоры волшебные, они будут направлять твои мысли в нужном направлении. И в этой шапочке ты никогда меня не разлюбишь.
– Уж будьте покойны!
В начале июня он стал приносить розы, чтобы украсить ими белокаменный полуподвал.
– Когда я впервые увидел тебя, я подумал, что ты должна носить имя Роза. Оно идет тебе, как ни одно другое. Вот посмотри, эта роза – твое воплощение, вся в кудряшках. Но теперь для меня нет величественнее имени, чем Елена. И нежнее, роднее, чем Люся.
– Я никогда не буду называть тебя Макой, – говорила она. – А уж тем более Масей-Колбасей! Нет величественнее имени, чем Михаил Афанасьевич. И нежнее, роднее, чем Миша. Даже странно, что есть мы, а где-то есть Мака и Любанга.
– Не менее странно, что есть мы, а где-то есть Женя-большой.
– Не будем об этом. Это не в нашей власти.
– Да и запретный плод, знаете ли…
– И это тоже. Я даже не знала, до чего он сладок. Не представляю, если бы мы стали мужем и женой.
– Как подпольщики, достигшие власти, быстро превращаются в тех, против кого хочется уйти в подполье, – соглашался он.
Обоих вполне устраивало положение любовников, менять налаженный быт не собирались, их тайные встречи имели особую остроту, пикантность, пряность. Когда вместе появлялись где-то, щекотало внутри от мыслей о том, что никто ничего не знает – про них.
– Когда я возвращаюсь домой, смотрю на прохожих и думаю: «Знали бы вы, с кем у меня только что было любовное свидание – с самим Булгаковым!»
– У меня такое же чувство: «С женой самого начальника штаба Московского военного округа!»
Все кончилось внезапно и неожиданно, хотя и следовало ожидать, что конец наступит. Начальник штаба вернулся из своих командировок, овеянный порохом, и радостно сообщил жене, что они едут отдыхать всей семьей в Ессентуки, в какой-то недавно построенный могучий санаторий для самых храбрых военачальников Страны Советов, где лечебные грязи по цене золота, а минеральные воды по цене «Вдовы Клико». Осознав, что с завтрашнего дня и до самой осени свидания прекратятся, писатель-драматург, у которого недавно запретили к постановке последнюю остававшуюся пьесу «Багровый остров», пришел в бешенство:
– Всей семьей. В санаторий. А у меня спросили?
– Миша, Миша, опомнись, он мой муж, а не ты.
– Муж… А фуражечка ему еще налезает? Рожки не мешают?
– Михаил Афанасьевич, держите себя в руках. И прошу впредь не допускать подобных пошлостей. Заметьте, я в адрес вашей супруги ничего подобного не позволяю.
– Конечно, вы с ней такие подружечки, не разлей вода. А ведь это коварство. Я с Евгением Александровичем что-то по гарнизонам не езжу.
– Вы хотите перед разлукой поссориться?
– Разве мы уже на «вы»?
– Еще немного, и можем перейти.
Нет, они сдержались, не поссорились и не перешли на «вы». Но она уехала с мужем и сыночками на Северный Кавказ, а он, оказавшись в полной финансовой яме, не имел возможности свозить жену даже в какой-нибудь подмосковный дом отдыха. Они застряли в душной Москве, и она хотя бы куда-то ездила на природу со своими друзьями по верховой езде, скакала там на лошадках и бог весть чем еще занималась и с кем. А он потонул в озере тоски по любовнице и, что еще хуже, – в липком болоте жалости к самому себе. Он пытался продолжить работу над романом о Воланде, но вместо этого принялся писать болезненные записки о себе, о том, какой он несчастный и потерянный в мире, где никому не нужен. Записки о писателе-неудачнике. «Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно – зачем Вам это? И еще: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти», – так начинались эти записки. И писал он их уныло, сам ненавидя каждую строчку.
Давно уже ему не было так плохо во всех отношениях – любовница с мужем уехала отдыхать, денег нет, постановки всех пьес запрещены, чем и как жить – непонятно. И вот, отчаявшись, он сел и решительно написал тому, кто много раз смотрел «Дни Турбиных» и, по слухам, время от времени перечитывает «Белую гвардию»:
Генеральному Секретарю партии И. В. Сталину
Председателю Ц.И. Комитета М. И. Калинину
Начальнику Главискусства А. И. Свидерскому
Алексею Максимовичу Горькому
Михаила Афанасьевича БУЛГАКОВА
(Москва, Б. Пироговская, 35/а, кв. 6, т. 2–03–27)
ЗАЯВЛЕНИЕ
В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься литературной работой в СССР. Из этих десяти лет последние четыре года я посвятил драматургии, причем мною были написаны 4 пьесы. Из них три («Дни Турбиных», «Зойкина квартира» и «Багровый остров») были поставлены на сценах государственных театров в Москве, а четвертая – «Бег», была принята МХАТом к постановке и в процессе работы Театра над нею к представлению запрещена.
В настоящее время я узнал о запрещении к представлению «Дней Турбиных» и «Багрового острова». «Зойкина квартира» была снята после 200-го представления в прошлом сезоне по распоряжению властей. Таким образом, к настоящему театральному сезону все мои пьесы оказываются запрещенными, в том числе и выдержавшие около 300 представлений «Дни Турбиных».
В 1926-м году в день генеральной репетиции «Дней Турбиных» я был в сопровождении агента ОГПУ отправлен в ОГПУ, где подвергался допросу. Несколькими месяцами раньше представителями ОГПУ у меня был произведен обыск, причем отобраны были у меня «Мой дневник» в 3-х тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести моей «Собачье сердце». Ранее этого подверглась запрещению повесть моя «Записки на манжетах». Запрещен к переизданию сборник сатирических рассказов «Дьяволиада», запрещен к изданию сборник фельетонов, запрещены в публичном выступлении «Похождения Чичикова». Роман «Белая гвардия» был прерван печатанием в журнале «Россия», т. к. запрещен был самый журнал. По мере того, как я выпускал в свет свои произведения, критика в СССР обращала на меня все большее внимание, причем ни одно из моих произведений, будь то беллетристическое произведение или пьеса, не только никогда и нигде не получило ни одного одобрительного отзыва, но, напротив, чем большую известность приобретало мое имя в СССР и за границей, тем яростнее становились отзывы прессы, принявшие наконец характер н