Поезд сделал робкий толчок, отъезжая от Серпухова, и первым очнулся Виленкин:
– Выходим! В Москве разберемся. – Он ринулся в свое купе, схватил чемодан, выкинул его в распахнутое окно, сгреб с вешалки летний пиджак, брюки, рубашку и галстук и прямо в пижаме бросился к выходу. Машинально следом за ним то же проделал и Лесли. Крикнул, убегая:
– А вы?
– Мы все равно поедем. Хотя бы отдохнем там! – отчаянным голосом ответила Елена Сергеевна, вернулась в купе, усадила там Михаила Афанасьевича, как снулую рыбу, и помахала оставшимся в Серпухове режиссеру и театроведу.
Поезд набирал ход, двигаясь дальше на юг. Несколько минут горестно сидели и молчали.
– Да как же так-то?.. – наконец пробормотал Булгаков. – Не зря я вчера предчувствовал. Помнишь, Люся, я же сказал, что никакого толку ехать.
– Что значит, «никакого толку»?! – возмутилась жена. – Во-первых, по приезде в Батум все разузнаем. Во-вторых, просто пару недель отдохнем, в море накупаемся, позагораем. Здоровье-то…
– Но нас теперь там никто не поставит на довольствие.
– И начхать. Деньги есть, достаточно. Представь, что мы просто поехали за свой счет отдыхать, а не так, на халяву.
– Булгактер… – Он снова вперился в телеграмму. – Какой булгактер, если четко пропечатано: «Булгакову». Чертовщина… Но что могло случиться?
Бригадирское купе, еще несколько минут назад полное веселья, превратилось в подобие склепа – где стол был яств, там гроб стоит. Подвыпивший человек, получив радостное известие, удесятеряет в себе прилетевшую радость, а получив плохую новость, воспринимает ее как гибель всего человечества.
– Погоди унывать, маленький, – взяла руки мужа в свои теплые ладони ласковая жена. – Еще же ничего до конца не понятно.
– Да что тут непонятного! – взвыл убитый горем бригадир, отныне разжалованный до простого пассажира, едущего банально отдыхать и купаться в море. – Не до конца? Тогда зачем бы Калишьян свою телеграмму? Все до предела категорично. Надобность поездки отпала.
– И что?
– А то, что спектакля не будет, вот что.
– Ты в этом уверен? А может, просто принято решение, что тебе не нужно ехать в Батум и что-то там довыяснять. Ведь пьеса и без того уже состоялась. Вот и сообразили, что незачем нам там валандаться.
– Тогда тем более надо возвращаться в Москву. Какая там следующая остановка?
– Зачем, Миша? Почему мы не можем позволить себе пару недель отдыха на море? Ну хотя бы десять дней.
– А если требуется мое присутствие именно в театре?
– Я тебя умоляю! Десять дней эти шалберники вполне могут и без тебя обойтись.
– Десять дней… – убито повторил Михаил Афанасьевич. Он прилег, закинув руку под голову, и молча смотрел в потолок купе. Елена Сергеевна прибрала со столика и тоже прилегла, время от времени поглядывая на мужа.
Молчание продолжалось долго. Наконец Булгаков произнес:
– Он убил меня.
– Кто? – всполошилась Люся. – Сталин?
– Да какой Сталин… Калишьян своей телеграммой. – Снова долгое молчание. – Если честно, я не верил, что спектакль пойдет.
– Да почему же?
– Вот был бы я Сталин. Я бы рассудил так: в кино ладно, там сняли, кое-где подправили и будут впредь показывать без изменений. А в театре этом шальном? Какой-нибудь босявка актеришка на сорок пятом представлении придет с похмелья или вообще подшофе, и все заржут: «Гляньте, Сталин-то пьяный!» Как углядишь? А еще в других городах станут пьесу крутить, там вообще пес знает что может случиться. Нет, Люсенька, театр штука ненадежная, и мудрый Иосиф сообразил, какие могут быть непредвиденные сальто-мортале. Как ты считаешь?
Она в ответ тяжело вздохнула и призналась:
– Если честно, я тоже об этом думала. Но наивно надеялась на чудо. Ведь какой был бы головокружительный взлет! Первая пьеса о Сталине, и автор – Булгаков!
– Я бы над всеми воспарил. Всем бы сверху фофанов надавал. Как Балда попу. У нас бы и квартирка новая, и дачка, глядишь… В Переделкине. К примеру, которая раньше Авербаху принадлежала. Сколько эта гадина моей крови попила! Там, поди, еще где-то следы… Когда он о портьеры свое жало вытирал кровавое. Или прямо об обои.
– Но, однако, заметь, сколько таких, как он, тебя травили, и где они теперь? – взбодрилась Елена Сергеевна. – Авербах расстрелян, Орлинский расстрелян, Киршон, Пикель, Гроссман-Рощин, Селивановский – все в могиле, и это только навскидку. А ты жив-живехонек. Они все требовали расправы над тобой, а в итоге… Как говорится, живи спокойно, и мимо твоего дома пронесут гроб твоего врага.
– Не умею, Люся, жить спокойно, – сердито фыркнул он. – Вот стану покойником…
– Хватит! – стукнула она кулаком по столику. – Надоело слышать твои унылые предсказания. «До пятидесяти не дотяну…» А ты скажи: «До ста буду и больше!» Так что не мрачней, едем себе дальше, будто ничего не случилось. Слышишь?
– Да слышу, слышу. Едем, конечно… Море, солнце юга, почти Италия… Какая там следующая остановка?
– Батум!
– Надо же, какие божественно глупые и счастливые три часа до Серпухова… Как мальчишки в ожидании прихода родителей, которые всыпят им ремня за то, что они дома натворили. А они ухохатываются. И вдруг – удар судьбы. И все кончено.
– Зато какие три счастливых часа, Миша! Их уже ничем не перечеркнешь. Как смертью не перечеркнешь все счастливые мгновения жизни. Слышишь, маленький?
Он молчал, и она уже ничего не могла с ним поделать. Следующая остановка была Тула. За пятнадцать минут до нее он рассчитался с проводником и стал переодеваться из пижамы в летний костюм кремового цвета, а ей ничего не оставалось делать, как тоже расстаться с шелковым халатиком, вернуться в платье.
– Так надо, Люся, – сказал он. – Вдруг да еще можно что-то исправить, а для этого нужно мое присутствие в Москве. Вдруг он возьмет да и позовет наконец для разговора.
– Не позовет. Но… Как знаешь. Жаль, конечно, что не будет моря.
В отличие от театроведа и режиссера-ассистента, они не покидали поезд впопыхах, сошли чинно-благородно. Тут же им вручили повторную молнию, в точности такого же содержания, как и серпуховская.
– Судьба стучится в дверь дважды, – мрачно произнес Булгаков.
Рабочий угол М. А. Булгакова в квартире в Нащокинском переулке, где письменным столом служило александровское бюро
[Музей М. А. Булгакова]
Окошко кассы оказалось безжалостно закрыто, зияла надпись: «Сегодня на Москву нет».
– Что-то в глазах рези какие-то, – совсем раскис Михаил Афанасьевич, садясь на привокзальную скамейку.
– Посиди, я пойду машину искать, – приказала Елена Сергеевна.
Но никаких машин не наблюдалось. Трястись в автобусе не хотелось. Заботливая жена битый час ходила и спрашивала у всех подряд, как бы срочно в Москву уехать. Наконец какая-то тетка вспомнила про какого-то Арнольда, что он возит, и еще через полчаса к вокзальному подъезду подкатил шикарный новенький ЗИС представительского класса.
– Сколько вас? – спросил Арнольд, явно удрученный невыносимой жарой.
– Двое.
– Садитесь.
– Слава богу, – шептал Михаил Афанасьевич, усаживаясь на заднее сиденье. В салоне автомобиля не так ярко, и поначалу он перестал заслонять глаза от солнца, но вскоре и те лучи, что проникали в салон, стали для него мучительными.
– Голова? – спросила Елена Сергеевна.
– Раскалывается.
– Немудрено после шампанского и коньяка.
– Тут иное, – тихо и обреченно произнес муж.
Однако Арнольд ехать не спешил, прогуливался по привокзальной площади, покуривал, с кем-то беседовал дружески, с кем-то перебрехивался. Так прошло минут сорок, прежде чем он заглянул в машину:
– Удобно вам?
– Удобно, только когда поедем-то?
– Народ наберется, и поедем.
– То есть?
– Что ж я вас двоих повезу? Мне еще пять пассажиров найти нужно.
– Ах, вот оно что. Погодите, сколько вы с каждого берете?
– По сороковнику.
– Семью сорок двести восемьдесят? Четыре килограмма черной икры… – подсчитал Булгаков. – Мы платим всю сумму и едем вдвоем. Поехали, Арнольд!
– А не обманете?
– Вот половина суммы в качестве задатка. – Елена Сергеевна отсчитала сто сорок рублей и отдала водителю. Тот взял деньги, еще минут пять повалял дурака, расхаживая туда-сюда, и, наконец, поехали.
– На двести восемьдесят мы могли бы в Батуме… – проворчал Булгаков, но Люся резко его осадила:
– Сиди уж, раз отказался ехать туда!
– Умолкнул и бледнею, – изобразил он покорность.
Помчались обратно в Москву. Злое солнце било слева, становясь все назойливее.
– Долго нам еще? – несколько раз спрашивал горемычный драматург, и Арнольд всякий раз отвечал тупо:
– Мимо Москвы не проскочим.
Лишь возле Подольска в разговор влилась свежая струйка:
– Сколько лошадиных сил? – поинтересовался пассажир.
– Сто десять лошадок, как в хорошем табуне, – оживленно отозвался водитель.
– Мечтал я, Люсенька, что и мы такую машинку купим, да не судьба, – вздохнул Булгаков. Помолчав минут пять, добавил горечи: – Навстречу чему мы мчимся? Может быть – смерти?
Она злилась на его уныние, но молчала, вздыхая. Он левой рукой заслонялся от злого солнца, а правой крепко держался за ее руку, словно боясь оступиться и упасть в бездонную пропасть.
– Здесь я мог давно уже гнить. А гниют другие, – сказал Булгаков, когда проезжали Коммунарку, где, по слухам, расстреливали еще год назад, до свержения Ежова.
– Здесь же и Свечин… – тихо и скорбно произнесла Елена Сергеевна.
Въехали в Москву. Заканчивался понедельник, народ потянулся с работы домой, улицы становились людными.
– Если бы не телеграмма, где мы бы уже сейчас ехали? – продолжал скулить раненный в сердце драматург. – Курск, должно быть.
За доставку до самого дома Арнольд потребовал добавочную пятерку. Проехали мимо стройки Дворца Советов, погрязшей сама в себе на месте взорванного храма Христа Спасителя.
Еще пять минут – и выходили в переулке, к к