– Да так ли важно, кто и по какому поводу это сказал. Мы не обязаны давать точные указания. Главное, что выражение – великолепное.
Часа через три она посмотрела на часики, спохватилась, что куда-то опаздывает, и убежала. Но на другой день снова явилась часам к одиннадцати, и на сей раз они вместе работали до закрытия библиотеки.
– Меня всегда дико смешило «публбибл», – смеялась она, показывая ему библиотечные штампы – кружочки с надписью и звездочкой: «публ. библ. имени В. И. ЛЕНИНА. С.С.С.Р.»
– Меня тоже, – радовался он, что сквозь свинцовые тучи она прорезалась золотистым лучом. Никогда в жизни Любанга не стала бы вместе с ним копаться в библиотеках.
От Ленинки он провожал ее до нового дома в Большом Ржевском и посвящал в замыслы:
– Я хочу показать неравноценность. Кто сейчас помнит, какими деяниями прославлен король Людовик Солнце? А пьесы Мольера идут и до сих пор смешат людей, заставляют задумываться, делают людей лучше. Но, увы, не король пресмыкался перед великим драматургом, а великий драматург – перед королем.
– Не боитесь опасных аналогий?
После ее возвращения из Ессентуков они вновь стали как будто недавно знакомые люди, не перешедшие на «ты». И даже приятно было играть в просто приятелей, никогда не имевших любовной связи. Он не дарил ей цветов, и в библиотечной столовке она покупала себе еду сама, а он лишь пил чай с белым хлебом, поскольку и чай, и хлеб отпускались бесплатно и в неограниченных количествах. Она не могла не замечать этого, но не могла и предложить купить ему что-то за свои деньги.
– Мака такой занудный стал, – щебетала Любаша, когда в последний понедельник сентября Шиловская пришла поздравить ее с днем рождения. А кроме Шиловской – Ермолинский с Марикой да Попов с внучкой Толстого. Попов стал закадычным другом Михаила Афанасьевича три года назад. Литературовед, историк философии, Павел Сергеевич работал в Государственной академии художественных наук. Женившись на Анне Ильиничне Толстой, вместе с ней готовил 90-томное собрание сочинений Льва Николаевича.
– Целыми днями не вылезает из библиотек, – продолжала виновница скромного торжества про своего мужа. – Все какие-то французские фразы бубнит постоянно. Свой французский стал улучшать. Гляжу, даже прежнее произношение стало не таким деревянным. Весь в замыслах. Не подходи, не отвлекай. Говорит, готовит бомбу, чтобы наконец взорвать наше бедственное материальное положение. А то ведь не только пьесы сняли со сцен, не только книги не продаются, но даже из всех библиотек изъяли его сочинения. Какой ждать шаг следующий? Арест?
– Банга! – возмущалась Шиловская. – Не накаркайте!
– Да я уже ко всему готова с таким муженьком. Давайте не за это выпьем, а за что-нибудь хорошее.
Среди вечера появился обещанный Шиловский. Булгаков, естественно, сильно заволновался, впервые видя того, кому всю весну и начало лета наставлял рога. Образцового вида офицер, невысокий, но настолько подтянутый, что казался выше многих, изящные усики и романтически-беззащитный взгляд озерно-синих глаз.
– Чрезвычайно рад вам, – пожимал своей крепкой рукой писательскую руку. Знал бы ты, бедолага, кому радуешься! – Читал все, что выходило, смотрел все спектакли.
Не бойся, увалень, у нас все кончилось, мы перешли в стадию друзей, – так и хотелось Булгакову сказать ему. Но вместо этого он, как всегда, балагурил, шутил до всеобщего упаду, пел, изображал мейерхольдовцев, как будто во время спектакля по «Клопу» на них внезапно напали полчища клопов. Шиловский простодушно спросил:
– А что, в реальности был такой случай?
И все захохотали. Не смешно на самом деле было только разносчику всеобщего смеха. Одно дело вести бой с соперником издалека, обстреливая его из дальних окопов и знать не зная, как он выглядит и ведет себя в жизни; но совсем иное – сойтись с ним в рукопашной и увидеть, насколько он одновременно брав и силен, но трогателен и беззащитен.
Тот, кому Михаил Афанасьевич наставлял весной и в начале лета рога, так понравился ему в живом общении, что стыд выжигал сердце, а в мозгу стучало: никогда больше! Никогда! Клянусь!
– Над чем сейчас работаете? – не удержался от банального вопроса Шиловский.
– Начинаю пьесу о жизни Мольера.
– Неожиданно. И чрезвычайно интересно.
– Любите Жана Батиста? – спросил Шиловского Попов.
– Буду откровенен, нет, – внезапно прямо ответил начальник штаба.
– Вот как?
– Я, конечно, не все смотрел его и не все читал. Но вот, допустим, «Тартюф». Половина спектакля проходит, все говорят да говорят про этого Тартюфа. И когда он наконец появляется, мы уже о нем все знаем, чего ждать от такого мерзавца. И он поступает в соответствии с нашими уже сложившимися мнениями о нем. А надо, чтобы поначалу он выглядел интересным, образованным, высоконравственным, а мы постепенно начинали бы подозревать, что это не так. А потом – выстрел! – такой поступок, что мы видим, каков это негодяй. А у Мольера образ ходульный, без красок. Вот, скажем, Фома Опискин у Достоевского гораздо богаче выписан. Впрочем, я – Скалозуб, могу не вполне понимать.
– Кстати, Достоевский правильно на «о», – сказала Елена Сергеевна. – И он тоже сердился, как ты, когда тебя Шиловским на «о» называют. И тоже поляков, мягко говоря, недолюбливал.
– Мягко говоря… – помрачнел Евгений Александрович. – Я, знаете ли, на польском фронте командовал Шестнадцатой армией. Однажды мы вошли в еврейскую штетлу под названием Жубнич, и тамошний кагал встретил нас хлебом-солью. Они наивно мечтали, что сам Троцкий пришел их освобождать от гнета поляков. Потом пришлось отступить. А когда снова захватили Жубнич, оказалось, что поляки, разгневанные тем хлебом-солью, вытворили такое, до чего нормальный человек даже не додумается. В огромном котле сварили старшину кагала и потребовали…
– Евгений Александрович! – воскликнула Елена Сергеевна. – Как вообще можно рассказывать подобные истории? Не продолжай, голубчик!
– Съесть?! – догадался Булгаков.
– Именно, – кивнул Шиловский.
– И что же евреи? – оживленно спросила Любовь Евгеньевна.
– Большинство отказывалось, и их забивали до смерти, – вопреки протесту жены дорассказал полководец. – Но треть жителей ели сей суп. Таково, извольте видеть, непреодолимое желание жить.
– Ну почему, скажите мне, иные во время застольного веселья смешат, развлекают, а другие омрачают пир подобными историями! – возмутилась Шиловская.
– А мне нравится, когда смеешься, смеешься, а потом – выстрел! – и нечто такое жуткое, – возразила Белозерская. – Все равно что после горячих блюд – мороженое.
– Морозпокоженное, – на сей раз неудачно скаламбурил Булгаков.
– Да уж, история – мороз по коже, – передернула плечами Марика. – Воображаю, сколько подобного довелось повидать вам. Нет ничего отвратительнее войны.
– Выпьемте за Евгения Александровича! – предложил Ермолинский и почтительно встал, в правой руке фужер, левая – на сердце.
Гостей провожали на рассвете. Шиловский позвонил в гараж, и за ним прислали большой «роллс-ройс», чуть ли не ленинский, в котором все разместились.
– Нас в Плотников переулок, если можно, – попросил Попов.
– А вас? – осведомился Шиловский у Ермолинского.
– В Мансуров.
– Что вы говорите? – воскликнула Шиловская, озорно посмотрев на Булгакова. – Бывала я там в одном домике.
Когда чуть ли не ленинский «роллс-ройс» укатил, Любаша сказала:
– Славные они, эти Шиловские. Красивая пара. Он – импозантный военный, она – элегантная красотка с элементами роковой женщины. Ты не находишь?
– Я нахожу, что валюсь с ног, – уклончиво ответил Булгаков.
– Ты был в ударе, Мася-Колбася! – Она притянула его к себе сильной рукой, обняла и нежно поцеловала. – Давно я так не хохотала. Но этот Шиловский, черт возьми!..
– О, Любанга опять влюбилась!
– А что, нельзя разве?
– Свободная женщина, влюбляйся сколько душе угодно. Только из семьи никого не уводи.
– А я бы, знаешь, с ней поменялась, – дразнила мужа жена.
– Ого! – воскликнул Михаил Афанасьевич. – И-го-го!
Он вмиг ненадолго протрезвел и представил себе, что живет на Пироговке с Люсей, а Любаша – в Доме военных с Шиловским.
– Что «и-го-го»! – возмутилась жена. – Когда он рассказывал эту страшную историю про котел, я поняла, какие ужасы стоят за спиной этого доблестного человека.
– Да уж, история – фу! Если честно, я на его месте не стал бы рассказывать такое за столом. До сих пор в горле такое ощущение, будто я из того котла ложку отведал.
– Ты у нас просто излишне впечатлительный. Как и положено настоящему писателю. Это для нас – фу! А он такого навидался. С таким спокойным видом излагал. Необыкновенно импозантный мужчина.
– А главное, квартира у него что надо. Но ты учти, Банга, детей будете вы воспитывать. Мне они шли и ехали.
– Да пожалуйста! Я, кстати, уже и хотела бы иметь детей. А тут и рожать не надо. Готовенькие. Грудью кормить… Бэ! Интересно, она сама их грудью кормила? Вряд ли. Такая… Впрочем, теперь это уже не важно. Может, предложить им такой обмен? Эй, Мася-Колбася!
Они уже входили в свою квартиру, и Булгаков отчетливо представил себе, что живет здесь с Люсей, а Люба где-то далеко с Шиловским и его детьми. Представил и – не захотел! Исчезнет все остро-сладкое очарование тайных встреч, подпольного союза, заговора. Привыкшая к роскоши королева и Мишка-пустой-карман. Разбегутся через три дня, чтобы потом всю жизнь вспоминать друг о друге с отвращением.
– Я согласен, Банга! Но только Шиловский с двумя шалопаями переселяется сюда, а я с чемоданчиком – в Большой Ржевский. Кошатину, так и быть, готов оставить вам.
– Нахал! Не хочу с тобой больше водиться!
Он стремительно разделся, лег и сделал вид, будто сразу уснул. В голове кружилась кадриль Миша-Женя-Люся-Люба, кто с кем и куда переезжает, и как хорошо, что никакой обмен между мужьями и женами невозможен, пьяные фантазии Любанги.
– Какой страшный выбор, – с удовольствием размышляла Любовь Евгеньевна, но, оказывается, вовсе уже не об обмене квартирами и мужьями. – Быть забитым до смерти или вкусить из этого кошмарного котла. Даже одну ложку! И потом всю жизнь испытывать ужас и мерзость. Ты бы смог, Мака? Ну, Мака, ну не спи! У меня на тебя еще были грандиозные планы.