Но он не только притворялся спящим, а и впрямь засыпал, напоследок думая о том, какие у этого Шиловского лучезарные и мягкие глаза, как трудно представить себе этого добрейшего человека на поле брани, убивающего кого-то или хотя бы отдающего приказы убивать. О нет, больше никогда и никогда он не допустит, чтобы такому милому и доверчивому человеку изменяла жена!
А. М. ГОРЬКОМУ
Многоуважаемый Алексей Максимович!
Я подал Правительству СССР прошение о том, чтобы мне с женой разрешили покинуть пределы СССР на тот срок, какой мне будет назначен.
Прошу Вас, Алексей Максимович, поддержать мое ходатайство. Я хотел в подробном письме изложить Вам все, что происходит со мной, но мое утомление, безнадежность безмерны. Не могу ничего писать. Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции – отпустить меня.
Уважающий Вас М. Булгаков.
Убедительно прошу уведомить меня о получении этого письма.
3. IX.1929 г.
Глава двадцать пятаяГражданин Булгаков, вы арестованы!1929
Да, читатель, попал наш писатель в плохую компанию.
– Добром все это не кончится, ребята, – сказала жена Пильняка, когда гости собрались у них дома, в хорошей квартире на Ямском поле: сами хозяева – Борис Андреевич и Ольга Сергеевна, Булгаков с Любой, а также приехавший из города на Неве Евгений Замятин, из-за которого теперь весь сыр-бор разгорелся.
Слишком уж много не тех друзей водилось у Михаила Афанасьевича, и все они оказались в одной западне в сей год, который Сталин назвал годом Великого перелома, а Булгаков именовал годом катастрофы. Все они и не хотели, и не собирались зловредничать против советской власти, сколачиваться в боевые организации и все такое, но их, будто в водяную воронку, закручивало и засасывало.
Замятин, чем-то во многом похожий на Булгакова, давно уже считался ярым антисоветчиком, который непонятно почему все еще ошивается на просторах страны большевиков. Еще на третьем году революции Евгений Иванович написал бьющий в лоб роман о том, как из человека выжигается человеческое и всех принуждают превратиться в единое безликое Мы. Цензура, естественно, сие творение запретила напрочь, еще бы – такая издевка над идеей создания нового человека! – и роман «Мы» усвистел за границу, его напечатали в Америке и в Европе, а у автора началась интересная жизнь. Его арестовывало ГПУ, швыряло в тюрьму, выпускало. На его голову хлопьями белого снега сыпались гневные статьи, в которых требовали расправы над негодным литератором. При этом сам литератор, нисколько не трепеща, продолжал жить и существовать в литературном мире, входил в правление Всероссийского союза писателей, да не просто так, а в качестве председателя его Ленинградского отделения, активно работал в комитете Дома литераторов и в совете Дома искусств. Все, что он писал после «Мы», автоматически запрещалось, зато издательство «Федерация» готовило к выходу вот уже четвертый том дореволюционных сочинений Замятина, в которых он выступал убежденным социалистом.
Словом, крейсер обстреливали со всех сторон, а он – плыл…
И вот теперь Замятин приехал в Москву, чтобы сообщить близким друзьям сенсационную новость – четвертый том печатать запретили, книги изымаются из магазинов и библиотек, и ввиду усилившейся травли Евгений Иванович снял с себя полномочия председателя Ленинградского отделения, после чего исключен из Союза писателей вообще!
– Теперь, братцы, мне ничего не остается, как за границу драпать, – развел руками противник советского тоталитаризма.
– Тогда и нам тоже! – воскликнула хозяйка дома, актриса Малого театра Ольга Щербиновская.
– Ну здрасьте! – возмутился ее муж. – Не драпать, а продолжать борьбу за свои честные имена. Сталину лично писать!
Если Замятин являлся главным в Союзе писателей по Ленинграду, то Пильняк и вовсе возглавлял весь союз в Москве. И одновременно оба вылетели! Пильняка исключили за публикацию в Берлине повести «Красное дерево». Немец по отцу, Борис Андреевич Вогау, пишущий под псевдонимом Пильняк, после революции стал самым издаваемым писателем России, роман за романом выходили огромными тиражами, ему одновременно покровительствовали и Троцкий, и Сталин, писавший о том, что он метко критикует недостатки в работе большевиков.
Но за три года до Великого перелома Пильняк написал «Повесть непогашенной луны», содержащую намек на то, что Фрунзе являлся соперником и Троцкого, и Сталина, из-за чего легендарного полководца зарезали во время хирургической операции. Повесть напечатали в майском номере «Нового мира» за 1929 год, но тотчас тираж этого номера изъяли из продаж, а уже в июньском вышла разгромная статья. «Пильняка год не печатать в ведущих журналах!» – сказал Молотов. «Пильняк жульничает и обманывает нас!» – припечатал Сталин. В итоге меньше чем через год Борис Андреевич в том же «Новом мире» опубликовал покаянное письмо и был временно прощен. Даже ненадолго стал председателем Всероссийского союза писателей.
– Сталину писать… – фыркнула Ольга Сергеевна. – Вот ты написал, и что? Ни ответа ни привета. Плохи дела наши, ребята, пло-хи!
– У них плохи дела! – возмутился Булгаков. – Слетели с должностей, видите ли! Да я завтра же пойду в Дом Герцена и подам заявление о выходе из Союза писателей к чертовой матери!
– Вот и пойди, – буркнул Пильняк.
– И пойду.
– Нам все равно нечем взносы платить, – грустно засмеялась Любовь Евгеньевна. – И налоги. Пьесы уже не идут, а налогов за предыдущие спектакли – как в сельской избе тараканов.
– Дела у них плохи! – продолжал возмущаться Михаил Афанасьевич. – У меня вообще труба. Не подумайте, что денег прошу взаймы. Выкарабкаюсь. Но сейчас я в отчаянии. Вы-то хоть… Вон у вас какие квартиры!
– Квартирный вопрос, Миша, тебя, ей-богу, испортил, – проворчал Замятин.
– Да, испортил! Вы вон весь мир объездили, особенно ты, Пильнячок.
– Да я с прошлого года там не был! – возмутился Борис Андреевич.
– А я вообще там не был, – кипятился Михаил Афанасьевич. – Возьмите полный список стран мира, он же является списком стран, где не ступала нога вот этого человека. – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Вас выпускают, а меня никогда не выпустят. Ты, Борька, месяцами из заграницы не вылезал, иной раз по году вояжировал.
– Не по году, а по полгода.
– Какая разница? Все равно не сравнить с моим положением «брысь под лавку!»
– Мася-Колбася, кончай портить вечер.
– Любася-Колбася… – взъерепенился было на жену Булгаков, но, глянув на ее простодушные и в то же время шалые глаза, вдруг улыбнулся: – Ладно, Нэнси Топсон, не буду. У американских индейцев племени тускарора есть хорошая поговорка: «Главное, чтобы вчерашним днем мы не портили себе день сегодняшний».
– Ох, – вздохнула Нэнси. – Мака в последнее время стал опять нервный. Еще недавно мы купались в деньгах, могли позволить себе рестораны, покупать одежды, ездить на море… А теперь… Наш писатель такой непрактичный! Деньги проходят через него, как сквозь дуршлаг. Но не в виде чего-то, что остается, а в виде воды. Начинает всем предлагать взять у него взаймы, одаривает, помогает. Короче, l’argent par les fenêtres. А теперь нам многие должны, а сами сидим на бобах.
– Ладно, не будем ныть. Лучше скажите, что вы думаете, может Европа объединиться в единый федеральный союз, как предлагает Бриан?
На следующий же день верный своему слову Михаил Афанасьевич отправился на Тверской бульвар и подал заявление о добровольном выходе из Всероссийского союза писателей в знак солидарности с незаслуженно изгнанными Замятиным и Пильняком.
– К тому же мне и взносы больше не с чего платить, – добавил он, уходя. Хотелось, конечно, сесть и позавтракать в ресторане у Бороды, да и сам Розенталь выплыл к нему навстречу с обаятельной улыбкой:
– Михал Фанасич, что-то вы давненько у нас…
– Работаю, пьесу новую пишу, – буркнул Булгаков и бежал с поля боя. Не скажешь ведь, что карманы полны гармонии пустых пространств.
В библиотеку, в библиотеку! – вот где ресторан духа, санаторий для безденежных, хотя бы там не выставят счет: с вас за три брошюры на закуску, томик в качестве супа и две порции горячего в виде двух томов, да еще несколько книг вместо вина и коньяка. В ресторане духа все бесплатно! Заказанные вчера блюда ждут тебя совершенно бескорыстно. Желудок урчит, зато мысли скачут, и на голодное брюхо рождаются самые праведные писания.
Да вот хрен-то! Вообще ничего праведного не лезет в тебя, когда жрать охота да выпить в веселой компании, все бесовщина всякая просачивается в душу, и диву даешься, как это монахи в своих изнурительных постах что-то там царапали на пергаментах. А вот эта книга с желтыми страницами и прослойками иллюстраций до чего же похожа на аккуратный прямоугольник копченой грудинки. Ну зачем же вы несъедобны, книги мои!
– Alle Bücher dieser Welt bringen dir kein Glück, doch sie weisen dich geheim in dich selbst zurück, – прозвучал несколько низкий под тяжестью германских существительных и глаголов голос женщины, никак не желающей его отпускать.
– Не очень силен в немецком, что это значит? – спросил он, млея от ее прихода, но при этом с важным видом не отрываясь от страниц книги.
– О, это очень сильные стихи, – ответила она, уже усевшись на соседний стул, который, кстати говоря, он всегда держал занятым, дабы никто другой не подсел к нему в часы полной занятости читального зала, просто клал на него одну-две книги.
– И как они переводятся? Я только понял, что нет счастья.
– Они переводятся так: «Книги не приносят счастья, но возвращают нас в самих себя». Когда я увидела вас сегодня, мне сразу пришли на память эти строчки. У вас был вид человека, вернувшегося домой – в самого себя.
– Смешно, но я как раз читаю книгу, которая мне не по душе, – усмехнулся он. – О психосоматике у писателей. Доказывается, чт